оглашалась. Когда Лешке исполнилось полтора годика, пришлось нанимать няню, а Юля вернулась на свое место терапевта в отделении реабилитации летного состава.
Юлия Марковна уже ни на что не надеялась, когда на похоронах профессора Мудрыка встретилась с Филиппом. Такой роскошный мужчина обратил на нее внимание впервые в жизни. Она и думать не смела о таком муже. В юности за ней ухаживали мальчики, но как-то вяло. Потом, будучи студенткой, она тоже не пользовалась особой популярностью у сокурсников. И только на работе, в ведомственной поликлинике летчиков, у нее состоялся первый серьезный роман с одним из пациентов. Юле даже не хотелось вспоминать, чем все закончилось.
Единственный человек, с которым она делилась всеми радостями и печалями, была Ксения, давняя подружка. Девочки жили в одном доме и ходили в одну школу. Родители Юлии и Ксении дружили. Они были строителями и вели кочевой образ жизни. А когда грянули политические и экономические перемены, подались на заработки. Юлины – в Индию, на строительство электростанции, а Ксенины – на север России. Так что бо́льшую часть времени девочки были предоставлены сами себе и Юлиной бабушке, которая присматривала за тремя детьми – Юлей, Ксеней и Эдиком. Самой старшей в этой тройке была Юля. Ксения родилась на два года позже, а Эдик был младше сестры на четыре.
Шло время. Расцветали и отцветали каштаны; в ботаническом саду, куда ходили гулять девочки, подрастали магнолии и другие диковинные деревья; дожди сменялись снегом, весны приносили с собой острый запах акаций. Подружки зачитывались модным тогда Булгаковым, горячо обсуждали первые сердечные тайны. Юля поступила в медицинский, а Ксения продолжала ходить в школу и одновременно в художественную студию. Она любила рисовать, и живопись стала основным ее увлечением. Такая разница в интересах немного охладила их дружбу, но не надолго. Потом родители Юли купили на заработанные деньги новую квартиру в центре Киева, а Ксения с Эдом остались жить в старом доме. Встречаться стали реже – только на праздниках и днях рождения.
Юля всегда опекала Ксению как более старшая и опытная, давала советы, «наставляла на путь истинный». С молодыми людьми у обеих девушек отношения не складывались. Эд смеялся над ними, называл «зазнайками» и «недотрогами». Они отшучивались и как будто не обращали внимания, но в глубине души каждая задумывалась. Ксению мужчины не интересовали, и ей это казалось странным и неестественным. Юля, наоборот, мечтала о романтических чувствах и никак не могла встретить того, кто мог бы разделить их с ней. То, что предлагали ей мужчины, с которыми она знакомилась, отталкивало, казалось грубым, пошлым и слишком обыкновенным.
– Принцев ищете? – ехидно спрашивал Эд. – Ну-ну…
Юля решила, что с замужеством спешить не стоит. Опыт подруг не то чтобы разочаровывал, а просто пугал ее. Профессор Мудрык, хороший знакомый Юлиных родителей, помог ей устроиться на работу и стал для нее чем-то вроде дедушки. Старый доктор был одинок: он жил своей кардиологией, больными и их проблемами, забывая о себе. Юля разбудила в нем сожаления об ушедшей молодости. Теперь он мог быть ей только коллегой и советчиком, «жилеткой для слез». Он всегда выручал ее, поддерживал в минуты душевной слабости, которые случаются у каждого человека, а у одиноких женщин тем более. И даже его смерть оказалась для Юли благом, потому что именно это печальное событие столкнуло ее с Филиппом.
Она влюбилась сразу, боясь поверить в свое счастье и даже не особенно рассчитывая на взаимность. Филипп Чигоренко был великолепен, неотразим – полностью состоявшийся в жизни мужчина, зрелый, красивый, умный, обеспеченный и неженатый. Вернее, разведенный. Но это Юля узнала гораздо позже. Да и какая разница?
Одиннадцать месяцев ухаживания прошли для нее как волшебный сон, который она боялась спугнуть. Когда Филипп предложил пожениться, Юле показалось, что все ее ангелы радостно вздохнули и захлопали в ладоши. Она не думала о браке – была согласна стать его любовницей, если он только захочет, встречаться тайком, прятаться, ни на что не рассчитывать… Но судьба оказалась к ней милостива.
– Венчаться будем? – спросил Филипп, улыбаясь.
– Если хочешь…
Он беззаботно махнул рукой, обнял ее и поцеловал.
– Я и так буду тебе предан телом и душой! Пока смерть не разлучит нас.
Юля и Филипп расписались, когда березы начали желтеть и повсюду цвели астры и хризантемы. В воздухе носилось то особенное ожидание счастья, которое так трудно передать словами…
– Не буду переделывать! – заявил Гусаров, приняв независимую позу и сложив руки на животе. – Можете выбросить эту пьесу на помойку, если хотите. С меня хватит!
Как только у автора с режиссером начиналась перепалка, актеры принимались шептаться и обсуждать текущие дела. Они по опыту знали, что это надолго.
Козленко приподнял очки и вытаращил глаза. Такой наглости Илларион еще ни разу себе не позволял. Что это с ним? Может, не проспался с перепоя?
– Как-как? – спросил Эрнест Яковлевич и приложил ладошку к уху. Этот жест выражал у него презрительное недоумение. – Повторите, голубчик.
– У вас что, со слухом плохо? – небрежно поинтересовался драматург, ничуть не пугаясь. – Ну, раз так… пожалуй и повторю. Ни одной реплики, ни одного эпизода я больше переделывать не буду! Вы меня поняли? Или ставьте как есть, или идите…
За этим последовал такой поток отборной нецензурщины, что актеры примолкли и начали прислушиваться.
У Козленко аж борода затряслась от возмущения. Какой-то писака, чертов бумагомаратель смеет так с ним разговаривать! Это неслыханно!
– Вы… вы что себе позволяете? – завопил режиссер, срываясь на визгливые нотки. – Вы… наглец! Басурман! Идол тмутараканский!
Лексика у господина Козленко была нестандартная и, можно сказать, изысканная. Актеры с наслаждением слушали, забыв про свои сплетни, а Илларион Гусаров, как ни в чем не бывало, стоял на своем.
– Не буду переделывать, и все! Мне нравится, как я это написал.
– Да я вас на улицу выгоню, гений вы наш! – брызгая слюной, вопил в ответ режиссер. – Вы еще на коленях приползете, умолять меня будете!
– Вот уж нет! – уверенно заявил Гусаров, самодовольно улыбаясь. – Не дождетесь!
«Чего это он так осмелел? – удивленно подумал Козленко. – Может, его конкуренты переманили? Пообещали больше платить, вот он и кочевряжится, надеется, что я его сам выгоню».
Тут Эрнест Яковлевич вспомнил, что репетирует пьесу проклятого Иллариона уже месяц и что затрачено много усилий – актеры почти знают текст, неплохо справляются с ролями; сам он тоже изрядно попотел, работая с ними. Все довольно неплохо получается, и вдруг покладистый и безотказный автор как с цепи сорвался. Творческий психоз у него, что ли? Уперся, как осел, и ни в какую не хочет слушать «папочку».
«Папочкой» режиссера называли, когда второе его прозвище – Козел – казалось излишне резким и неоправданным.
– Давайте договоримся, – смягчился Козленко, понимая, что отказываться от такой чудной авангардной пьесы, как «Кувырок вперед», ему не хочется. – Можно же найти компромисс?! Зачем так сразу рубить с плеча? Это неразумно, дорогой Илларион.
– Ни на какие соглашения я не пойду! – продолжал гнуть свое господин Гусаров. – Нужно уважать автора, в конце концов! Попробовали бы вы Льва Толстого заставить переделывать. Он бы вам всем показал, чего вы стоите!
Эрнест Яковлевич задумался. Действительно, Лев Толстой какого-то там Козленко уж точно слушать не стал бы.
– Ну, вы, батенька, хватили! – растерянно улыбнулся режиссер. – Лев Толстой! Тот, конечно… талант, признанный мастер слова. Нашли с чем сравнивать!
– Дайте сюда! – подпрыгнул драматург как ужаленный. – Я порву эту бездарную пьесу, раз она недостаточно хороша для вас!
Он схватился за папку со сценарием, которую Козленко держал в руках, и принялся тянуть ее к себе. Режиссер не выпускал. Не хватало еще порвать пьесу! Илларион окончательно рехнулся.
– Принесите воды! – завизжал Эрнест Яковлевич, защищая папку с пьесой своим тщедушным телом. – Скорее!
Господин Гусаров продолжал наступать, а Козленко – пятиться, опешив от такого напора. Он никогда не видел писателя в ярости, и это зрелище почти парализовало его.
Один из осветителей схватил со стола графин с водой и вылил ее на голову Иллариона. От неожиданности драматург выпустил папку; Козленко с торжествующим воплем отскочил от него и побежал вон из зала. Господин Гусаров фыркнул, отряхнулся, оттолкнул осветителя и ринулся следом.
Актеры, затаив дыхание, следили за тем, как развиваются события. Они диву давались, что произошло с робким и заискивающим автором. Взбесился человек! И то правда, «папочка» его достал своими придирками.
Тем временем Гусаров ломился в кабинет режиссера. Тот захлопнул дверь, но был не уверен, что этого достаточно. Уж больно писатель рассвирепел. А люди в состоянии аффекта способны на все что угодно.
– Откройте немедленно! – требовал Илларион, толкая дверь плечом. – Отдайте мне мою пьесу! Я больше не желаю иметь с вами дела! Вы… жалкий завистник, который пытается унизить автора. «Кувырок вперед» слишком хорош для вас! Я отнесу его в другой театр, где меня смогут оценить по достоинству.
«Вот оно что! – думал Козленко, подтаскивая письменный стол к двери. – Я правильно догадался: Иллариона переманили! Кто же эти бандиты?»
Он уже забыл, как неоднократно внушал драматургу, насколько тот непрофессионален и какие негодные у него тексты. Выходило, что Козленко делает величайшее одолжение, ставя в своем театре отвратительные, скучные и бессодержательные пьесы Иллариона Гусарова. Отчасти режиссер так и думал, но… его авангардный театр процветал, привлекал зрителей, и спектакли имели успех. Значит, не так уж плох автор…
– Я увеличу ваши гонорары! – крикнул через дверь Козленко. – Вдвое! Вас это устроит?
– Ха-ха-ха! – саркастически расхохотался Гусаров. – Плевал я на ваши подачки! Подавитесь вы ими, милейший Эрнест! Меня ждет большое будущее. Я вообще не собираюсь больше писать пьес. Мне надоело играть в массовке. Я хочу выходить на сцену главным героем. Вы слышите, Козленко? Главным героем!