Его колено с размаху прижало мою ногу к земле, прищемив кожу. Я поглядела на него.
– А теперь скажи: «Трахни меня, Джек!» Проси меня тебе засадить!
Я рванулась в сторону, но он схватил меня за запястье, прижав руку к земле, и снова больно дернул. Это не Джек, говорила я себе. Кто-нибудь – папа, настоящий Джек – придет и спасет меня.
Свободной рукой он задрал мне юбку. Я почувствовала, как рвется ткань.
– Эй, если порвешь форму, будешь за нее платить! – закричала я. – Клянусь Богом!
– Заткнись, – прошептал он почти моляще. – Слушай, мне приятнее, когда ты не сопротивляешься. Мы же с тобой друзья. Не разрушай этого. Я не могу… Больно не будет, если не станешь вырываться, обещаю…
Его пальцы трогали и тыкались в меня. Я пыталась приподнять голову, ударить его кулаком или плюнуть в лицо, но кулаки не наносили удары, а плевок упал на подбородок. Джек локтем прижал мне шею, отчего я начала задыхаться.
Он вдавливался в меня грубо и зло. Его джинсы были спущены.
– Ненавижу тебя! – закричала я. – Свинья!
Я перестала сопротивляться, словно отброшенная резкой болью. Лай собак слышался будто издалека. Уши забивали только его сопение и ругань, снова и снова, в такт каждому движению, разрывающему меня изнутри. Он меня расколет, подумала я. Он меня сломает, и я умру.
Повернув голову в сторону, я смотрела, как мои пальцы роют землю. Рука сама сжималась и разжималась, не слушаясь меня. «Представь, что я умерла», – сказала я отцу и теперь точно знаю, что никто мне не поможет, что я одна.
Ярость Джека вдруг сотрясла нас обоих, и он замер. Лежа на мне, точно мертвый, он всхлипывал, пытаясь отдышаться. Поднявшись, он с силой пнул меня в бедро и ушел за здание приюта.
Я слышала, как он мягко говорит с собаками, успокаивая их.
По пути домой Джек плакал и говорил, не замолкая ни на минуту:
– Мы с тобой ужасные люди. Не воображай, будто я один виноват – мы вместе это сделали.
Мозг у меня как-то онемел, а внизу все горело. Казалось, машина еле ползет.
Джек говорил о каком-то пистолете.
– Ты вот не поверишь, что я им воспользуюсь, а я сделаю это. К чему ей жить, если она узнает, что мы сделали… Ах, ты не дашь взять тебя на пушку и все расскажешь… Ну и рассказывай… Я оставлю записку. Подумай, какие вопросы тебе будут задавать!
Остановившись у суперетты Конни, он снял сухую травинку с моего форменного платья. Я боялась оттолкнуть его руку.
– Ты мне теперь стала гораздо ближе, – заявил Джек. – Мы с тобой отныне соучастники. Если ты кому-нибудь разболтаешь, клянусь, я это сделаю. Ты услышишь выстрелы. Мы с ней будем лежать на полу с разнесенными пулями головами. Две смерти будут на твоей совести!
Три, мысленно поправила я, ты ребенка не посчитал. Я вылезла из «МГ» и пошла по улице, глядя на свои туфли, на ноги, которые несут меня домой.
Стол был накрыт к ужину. На кухонном столе лежала стопка почты для мамы. Почищенная и порезанная картошка стояла в кастрюле с водой на плите.
В гостиной орал телевизор. Я прошла мимо бабушки и начала подниматься к себе в комнату. На рукаве блузки было грязное пятно. Трусы и ляжки были вымазаны кровью – и им.
Я поглядела на себя в зеркало аптечки. Случившееся всегда будет на мне и во мне, несмываемое, как татуировка Роберты.
– Долорес, – сказала я. Я повторяла свое имя снова и снова, пока оно не начало казаться искаженным, несуществующим. Мне больше никогда не стать собой.
Я опустилась в ванну специально. Я налила ее горячее, чем, как мне казалось, выдержу. Через чистую, дымящуюся воду я видела, как краснеет кожа, и рассматривала припухлость на ноге, куда он меня ударил. Возле колена к поверхности потянулась тонкая струйка крови. Я открыла свои ссаженные ноги горячей воде.
Мне было странно находиться в своей комнате, оставаться одной. Я слышала его наверху.
Бабушка оторвалась от телевизора.
– Как школа? – спросила она.
– Нормально.
– Каждый день одно и то же! Неужели у тебя не бывает отличных дней?
– Нет.
Я ждала маму – хотела увидеть ее лицо, услышать голос, знать, что она реальна, что я с ней, дома, а не там, в лесу. Но когда мать вернулась, я поняла, что этого недостаточно. Ее губы говорили о начальстве, намятых туфлями ногах и очках в боулинге. Случившееся остро болело внутри меня, но было невидимо.
Выкидыш у Риты случился в ноябре, в воскресенье днем, через неделю после того, как она присела к нам за кухонный стол и рассказала свою прекрасную новость. Бабка подозвала меня к окну столовой и на ухо сообщила о кровянистых выделениях. Мы смотрели, как Джек несет ее к машине и кладет на пассажирское сиденье, а потом увозит. К ночи они еще не вернулись.
Я проснулась в темноте от страшного сна, в котором за мной мчались собаки, загнали в угол и начали лизать ноги. Я села и приказала себе признать свершившийся факт: Джек и я убили их с Ритой ребенка, погубили его этим грязным случаем. Я не была Мисс Невинностью – разве я не садилась к нему в машину столько раз? Разве не ласкала себя, думая о нем? Детоубийца Долорес. Виновна, как грех.
Внизу было темно и тихо. Из радиаторов сочился пар. Ручка входной двери была холодной. Ледяной гравий под босыми подошвами заставлял меня идти вперед.
У Роберты горел свет.
– Долорес? – Она была в мягких бигуди и пижаме. Мой стук ее напугал. – Что случилось, милая? Что?
Я уткнулась ей в плечо и разрыдалась.
Рассказала.
Она обняла меня и долго укачивала, прижав к себе, а потом налила чаю. Тепло объятий и выпитого чая стало первым, что мне наконец удалось ощутить за несколько недель.
На рассвете мы с Робертой перешли через улицу, чтобы разбудить мою маму.
Часть IIКиты
Глава 8
Мистер Пуччи, консультант в старшей школе Истерли, субтильный человечек с маленькими ручками и накладкой на лысине, был моим единственным другом все три с половиной отвратительных года обучения.
– Привет, товарищ, – говорил он мне на перемене, когда я плелась мимо кабинета, не отрывая взгляд от линолеумных квадратов, жадно ожидая этих слов. Его крошечный уголок, где никогда не бывало солнца, я знала почти так же хорошо, как собственную комнату: потрепанные жалюзи, нецветущие герани на подоконнике, постер с закручивающимися уголками на желтой стене из шлакоблоков. «Я тащусь от старшей школы», – гласил он. На аккуратно прибранном письменном столе у мистера Пуччи стояла кубическая фоторамка с лицами племянников на каждой грани. Они называли его дядей Фабио – это мне тоже было известно.
Я пользовалась покровительством мистера Пуччи и одновременно питала к нему ревнивый собственнический инстинкт. Я молча проклинала мальчишек, передразнивавших его пришепетыванье. Ненавидела других консультируемых, отнимавших у него время своими тривиальными проблемами, когда я ерзала на стуле в его кабинете с очередным личным кризисом. Мистер Пуччи поддерживал меня на протяжении восьми отстранений от занятий за курение, шестидесяти семи дней прогулов за один только выпускной класс и все четыре года несправедливых учителей. Он приободрил меня, когда пришлось заплатить 230 долларов за простроченные библиотечные книги. Он поговорил с учительницей физкультуры, и она освободила меня от посещения общей душевой. Кроме того, лично звонил родителям футболистов, которые шутки ради организовали кампанию за мое избрание королевой Недели Духа. Преподавательница испанского, сеньорита О’Брайен, видела во мне лишь имя в журнале, а не живого человека с уникальными и деликатными личными проблемами, и только мистер Пуччи добился, чтобы от меня отстали с иностранным языком. Мы действительно были товарищами – при нем я ругалась, доверяла ему свои секреты и рыдала в его промокашку после каждого грубого замечания, брошенного в мой адрес одноклассниками. Но в апреле, когда до окончания школы оставалось всего ничего, мистер Пуччи вызвал меня с урока и вдребезги разбил мне сердце.
В кабинете пахло мамиными «Табу». Мать в своей форме кассирши сидела на незнакомом металлическом складном стуле, специально принесенном по такому случаю. Мои табели были веером разложены на столе мистера Пуччи.
– Присядь, Долорес, присядь, – начал он, указывая на мое обычное место. Его улыбка показалась мне незнакомой. – Я пригласил твою маму, чтобы мы втроем поговорили о твоем будущем.
Это была ловушка, засада.
– А нельзя ли в другой раз? – спросила я. – У меня скоро важная контрольная, надо готовиться. И мигрень вот-вот разыграется.
Мама с тихими щелчками открывала и закрывала свой ридикюль.
– Долорес, я же специально отпросилась с работы! Надо послушать, что скажет мистер Пуччи.
Я вдруг поняла, что они вели тайные телефонные переговоры за моей спиной. От этого открытия я внутренне обмякла. И присела.
– После тщательного анализа потребностей и способностей Долорес, миссис Прайс, я рекомендую ей поступить в колледж, несмотря на то что тут написано.
Потому что истина, продолжал мистер Пуччи, заключается в моей любви к чтению и потенциале, которые некоторые преподаватели во мне чувствуют. Преподаватели! Есть два типа учителей: те, кто обращается с тобой как с дерьмом, и те, кто готов залюбить тебя до смерти со своим гейгеровым счетчиком надежды. Сидя с бесстрастным лицом, как у Джули из «Отряда «Стиляги», коленями я вдавливала и отпускала боковую стенку металлического стола. Я так любила мягкость мистера Пуччи и наши ритуалы! Миллион раз во время наших разговоров мне представлялось, как подаюсь вперед и обнимаю его за тонкую талию, сомкнув вокруг пальцы.
– Так вышло, что я верю в будущее Долорес, миссис Прайс, – хрупкое встревоженное личико мистера Пуччи обрамляли листья герани. – Если она не пойдет в колледж, вы обе будете жалеть об этом до конца жизни.
Словом «жалеть» он сорвал джек-пот. Именно жалость двигала моей матерью с той самой ночи, как Роберта проводила меня обратно через улицу. Мама настояла, чтобы я поехала в приемный покой неотложной помощи, хотя эта помощь требовалась две недели назад. По дороге зубы у нее неподконтрольно стучали, а я сидела, как каменная статуя. Мать считала меня не тем, кем я была на самом деле – соучастницей детоубийства, а невинной жертвой Джека Спейта. Своими требованиями я могла поставить ее на колени. Так я и сделала.