– «Не знаю, не читала», – вывела я поперек мимеографической копии листка с вопросами.
На физиологии взяла у мистера Фречетта ламинированный пропуск в туалет и успела домой как раз досмотреть «Поиски завтра».
– Почта, Долорес, – сообщила бабка, когда сериал закончился. Ее голос дрогнул. – От твоего отца, – прошептала она.
На открытке был шимпанзе в квадратной академической шапочке. Изнутри вылетела сотенная купюра. «Жаль, что я не могу быть рядом в такой торжественный день. Это тебе на обновки. С любовью, папа», – значилось в открытке.
Я представила ответное благодарственное письмецо: «Дорогой папа, спасибо тебе огромное, что сломал мне жизнь. Ты хоть в курсе, что я разожралась как слониха, а торжественного дня у меня не будет, потому что я провалила экзамены? Возвращаю тебе твои деньги. Примотай эту сотку скотчем к кирпичу и засунь поглубже в задницу. Боком, чтобы влезло. С любовью, Долорес».
Я плакала до самого дна пакета попкорна с сыром и маминой банки ирисок «Метрекал». А в это время в школе мистер Пуччи, склонный по-прежнему быть моим другом, убеждал педсостав взглянуть на оборотную сторону вещей. Утром он привез мне на дом хорошую новость, квадратную шапку и мантию для парада выпускников (а я даже не удосужилась сходить на репетицию).
– Долорес, ну пожалуйста! – Бабка стояла над моей кроватью, держа выпускную мантию. Ее щеки порозовели от раздражения. – Человек специально приехал, все привез. Он ждет внизу. Что мне ему сказать?
Я смотрела на телеэкран в притворном трансе.
– Скажи этому гомику, чтобы занимался своими делами, – бросила я.
Мистер Пуччи ждал еще четверть часа, не передумаю ли я. Я посмотрела в окно, как отъезжает его желтый «Фольксваген», и вытянула изо рта влажную, пыльную штору, запоздало спохватившись, что жевала ткань. Нацепив академическую шапочку, я принялась фланировать перед зеркалом, глядя, как она чудовищно не подходит к форме моей головы и безжалостно подчеркивает толстые щеки и трясущийся тройной подбородок.
Два дня спустя мать и бабушка стояли передо мной в новых цветастых платьях и с залитыми лаком прическами из парикмахерской.
– Не пойду, – сказала я. – Это фарс, я вам заранее могу сказать.
– Нет, я не в силах постичь, как юная леди может нарочно пропустить церемонию вручения аттестата, – сказала бабка.
– Детка, ну, не упрямься, – уговаривала мама. – А после поедем в «Китайский рай» и отметим!
– Нечего отмечать, – сказала я.
– Или даже в шикарный ресторан! А что, имеем право!
Я хлопнулась на кровать и зажмурилась.
– В последний раз говорю, – сказала я. – Я буду смотреть «Хохмы», а потом пойду в ванную. Я не собираюсь нацеплять эту дебильную шляпу и ходить по сцене вместе со всякими лицемерами.
– Мистер Пуччи будет очень разочарован, – сказала мама.
Глаза широко раскрылись сами собой.
– Кстати, о лицемерах! – заявила я.
Бабка уперлась руками в бока.
– Знаешь что, Бернис? Пусть мисс Зануда сидит дома, а мы с тобой поедем. И я даже попробую эту, прости Господи, еду китайцев. И без нее повеселимся, невелика потеря.
– Браво, бабуля, – хмыкнула я. – Бис. Очень убедительно.
Когда они действительно выехали с подъездной дорожки, я пришла в ярость.
– Предательницы! – сказала я вслух. Мстительно схватив сотку, присланную отцом, я грохнула входной дверью.
Я не переступала порог суперетты Конни уже три года. Задыхаясь от одышки, я набила тележку сладкими десертами в коробках, банками с картофельными палочками – всем, что попадалось на глаза. У витрины деликатесов мое внимание привлекла красная середина ростбифа.
– Мне вот это, – сообщила я.
Биг-Бой безразлично сосал свою сигару.
– Полфунта или четверть?
– Весь кусок.
Его глаза расширились.
– Леди, – сказал он, – этот кусок говядины весит добрых восемнадцать-девятнадцать фунтов и обойдется вам баксов в сорок.
Для Биг-Боя я была незнакомой эксцентричной толстухой. Новая личность меня даже вдохновляла.
– А это мое дело, – огрызнулась я.
Он пожал плечами.
– Нарезать или куском?
– Куском.
У кассы я подала Конни сотку, не обращая внимания, как подозрительно кассирша оглядела купюру с обеих сторон. Итого получилось семьдесят девять долларов и семьдесят девять центов. Конни отсчитала в мою ладонь мягкие, вялые пятерки и однодолларовые бумажки, и я немедленно пожалела, что лишилась сотни.
Дома я разрубила говядину на несколько разных кусков самым брутальным бабкиным ножом. Чем глубже я резала, тем краснее становилось мясо. Я давилась и задыхалась, глотая целиком прохладные жесткие ломти, которые не могла прожевать. Когда заболели челюсти, я завернула остаток мяса в плотную бумагу и спрятала на дне мусорного ведра у крыльца. Это, наверное, мать написала отцу, чтобы прислал открытку. Обновки для колледжа тоже ее идея. Ждет не дождется, чтобы избавиться от меня, только фиг у нее получится.
На тумбочке у кровати бабка держала бутыль «Могендовида», который всегда называла «это средство». Пробка выскочила с влажным сосущим хлопком. Кислая густая жидкость текла у меня по подбородку. У себя в комнате я набила рот картофельными чипсами и печеньем, с хрустом жуя, пока рот не наполнился сладкой, солоноватой массой.
Унитаз раскачивался вперед-назад, как маятник, и я ничего не могла с этим поделать. Выблевав несколько кварт пурпурной каши, я налила ванну почти кипятком – как в ночь, когда он сделал это со мной, – и легла в нее. Правда, это не помогало. Это никогда не смоется.
Сидя обнаженной на краешке кровати, я выпрямляла утюжком влажные волосы, прислушиваясь к шипенью. Я смотрела, как мои пальцы потянулись к моему брюху и исчезли под ним. Они погладили по внутренней стороне ляжек, по островку волос, который я не видела.
– Я чуть-чуть, – сказала я себе. – А что еще мне остается? Почему бы и нет?
Пальцы превратились в маленькие ручки мистера Пуччи и двигались легко, маленькими понимающими полукружиями. Он знал. Он знал… На секунду возникло лицо Джека Спейта, угрожая, как всегда, все испортить, но поглаживания придали мне сил, и я прогнала Джека. Я легла на кровать. Тело стало легким, свободным от жира, а пальцы смелыми и верными ритму.
Живот напрягся, спина выгнулась, ощущения длились и длились.
Кровать содрогалась.
Затряслась дверная ручка.
– Привет, дочка, – сказала мама из-за двери. – Можно к тебе?
– Нет! – крикнула я, с трудом натягивая трусы. – Я сплю.
– Выпускной вечер был очень хороший, правда, немного затянутый. Мистер Пуччи отдал мне твой аттестат. Хочешь посмотреть?
– Нет.
– Мы с бабушкой ездили в «Китайский рай» вместе с мистером Пуччи. Я взяла для тебя номер шестнадцатый – ло мейн с креветками и свиные ребрышки. Ты кушать хочешь?
– Я спать хочу. Положи в холодильник. – Я натягивала фуфайку, торопясь прикрыть себя слоями одежды.
Ночью я словно очнулась от свинцово-тяжелого сна. Снаружи шел дождь и уже светало. Я думала о том, чтоˊ сделало для меня мое тело, чтоˊ я позволила ему сделать. Но сон украл былую силу, и лицо Джека запуталось в паутине головной боли. «Свинья, – говорил он, – шлюха, динамистка!»
По телевизору показывали только религиозные передачи и цветовые тестовые таблицы. Я вспомнила о ло мейн и на цыпочках сошла вниз, перешагнув скрипучую ступеньку. Если мать или бабка проснутся и заговорят со мной, я не выдержу. Я умру.
Свернутые в трубку программки выпускного вечера лежали на кухонном столе. Я нашла свое имя, разодрала их на куски и швырнула в помойное ведро. Вернувшись к себе, я увидела, что начался повтор черно-белой «Моей маленькой Марджи». Я смотрела сериал с выключенным звуком, всасывая пряди застывшей лапши и откусывая от холодных, липких креветок, плотно свернувшихся в позу зародыша. Когда я взглянула в окно, прояснившееся небо уже было жемчужно-серым. Мокрый бриз шевелил ветви катальпы.
Глава 9
В начале июля пришло письмо на семи страницах от девочки из Эдисона, Нью-Джерси. Она ошибочно решила, что в Мертоне я буду ее соседкой по комнате. Письмо было написано розовым фломастером, а i и восклицательные знаки обведены в кружочек, вместо того чтобы ставить точки. Ее зовут Катерина Стредники, писала она, но все называют ее Киппи. Ей нравятся «Коусиллс», Слая и «Фэмили Стоун». Ее бойфренд Данте водил ее на мюзикл «Волосы» в Нью-Йорке, но в обнаженных сценах заставлял отворачиваться. У них все серьезно, но они не помолвлены. Киппи интересовалась, в каких клубах я состояла в старшей школе и не соглашусь ли заплатить с ней пополам за шторы и кроватные покрывала с индийским орнаментом. Шторы сошьет ее мать, а я могу отдать половину стоимости в сентябре, спешки нет. Киппи надеялась стать фармацевтом, но не одобряла употребления наркотических лекарств ради удовольствия. Она предпочитала получать кайф от жизни и надеялась, что и я тоже.
Мама в своей комнате натягивала форменные брюки хаки.
– Третья смена все-таки лучше, – заметила она. – Ночные водители душевнее дневных. Все эти бумажные стаканы с кофе на приборной доске… Ты бы удивилась, узнав, сколько из них не прочь задержаться и поболтать.
Я подала ей письмо.
– Мама, я не могу. Я слишком толстая и слишком боюсь.
Мать снова села на кровать, и мы обе уставились на нее в зеркале на комоде.
– Чего? Чего ты боишься?
– Людей вроде нее. Нормальных людей.
– Ты нормальная!
– Легко тебе говорить, – буркнула я.
– Ну конечно, легко мне! Черта с два мне легко! – вздохнула она и с размаху улеглась на спину – голова чуть-чуть подскочила на спружинившем матрасе. Когда мама снова заговорила, ее голос немного заглушали подушки. Глаза ее заблестели. – Я тоже боюсь, – сказала она. – Боюсь, что если ты будешь так продолжать, закончишь, как я.
Я что-то не поняла – это же моя трагедия, почему мать переводит разговор на себя?
– Я приеду, и все будут пялиться, – сказала я. – Погляди на меня!