Гробовщик распахнул двери бюро. Я думала, что прощаться придут только незнакомцы – кассирши из службы сбора дорожных пошлин и прихожане храма Св. Антония, но первой пришла миссис Бронштейн, моя учительница английского из Истерли. Она была одета в фиолетовое мини-платье, которое я помнила по школе. Когда она опустилась у гроба на колени, стало видно ее комбинацию. Об уроках миссис Бронштейн вспоминались странные вещи: окровавленные руки леди Макбет и тот случай, когда посреди устного ответа одного из учеников в класс влетела оса.
– Не скажу, что у нее легкий характер, но внутри этого спрятана очень способная девочка, – сказала она мистеру Пуччи в моем присутствии, имея в виду мой жир. За неделю до этого в «Кэрол Барнетт» Кэрол и Харви Корман надели толщинки и изображали толстую пару, сгрызая ветчину с кости, раздавливая своими телесами мебель и отскакивая от стен. После рекламы Кэрол сняла с себя жир и вышла в обтягивающем платье, подергав себя за ухо, чтобы сказать своей семье – все в порядке. «Я же сижу на похоронах родной матери, – в ужасе подумалось мне, – а вспоминаю Кэрол Барнетт!»
Роберта подошла ко мне и поцеловала в лоб, над зашитой бровью. «Я тебя, наверное, люблю», – подумала я, принимая ее искренние объятия. Я заплакала и припала к Роберте, раскачиваясь и не желая отпускать.
Комната медленно заполнялась стариками – подругами бабки и их мужьями. Мы с бабушкой были как царственные особы – королевы на день. Незнакомые люди протягивали мне свои вялые руки и открытки с религиозными сюжетами и присаживались шептаться и глазеть.
Рыжая женщина в защитного цвета форме, как у мамы, заехала в похоронное бюро, возвращаясь с работы.
– Мы все сильно подавлены, дорогая, – сказала она. Я с признательностью кивнула, думая: «Это ты должна тут лежать, а твои дети сидеть на моем месте».
Какой-то старик чмокнул меня в щеку и сунул что-то в ладонь: это оказалась двадцатка, сложенная в крошечный твердый квадратик.
Я пошла покурить в дальний угол зала, своим присутствием заставив замолчать разговаривавших там мужчин – так же, как заставляла умолкнуть других учеников в школе. Курильщики быстро очистили маленькую комнатку, обшитую деревянными панелями. Я провела пальцем по вешалкам на пустой стойке, отчего они закачались и задергались. Написав свои инициалы на песке в пепельнице, я похоронила в нем двадцатку. Пока меня не было, к маминому гробу подсели Джанет Норд и ее родители.
Джанет сделала мелирование и отрастила задницу не хуже мамашиной. Ее отец приехал в той же самой клетчатой спортивной куртке, которую я помнила еще с ночевки у Джанет с пятницы на субботу, мы тогда ездили в их методистскую церковь. Джек Спейт меня изнасиловал, мама погибла, а мистер Норд все носит свою куртку. Мне хотелось уткнуться лбом в отворот куртки, но миссис Норд, не закрывая рта, трещала о Джанет.
Джанет растянула лицо в улыбке и сделала несколько попыток поглядеть на меня.
– Мне очень жаль, – начала она. Тут ее рот искривился, и Джанет начала давиться смехом. – Мне правда очень жаль, – повторила она. – И ничего смешного. – Вид у нее стал испуганный, но смех не прекращался. – Я не знаю, что еще сказать. Что полагается говорить в таких случаях? – Отвернувшись, она побрела к металлическим складным стульям.
– Это она настояла, чтобы приехать, – сообщила миссис Норд. – Это была ее идея.
На вторые сутки прощания отец Дуптульски опустился на колени возле маминого гроба и начал молиться по четкам. Его присутствие заметно приободрило бабку.
– Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего, – повторяла она за святым отцом, и ее голос звучал громче всех в комнате.
Приехал мой папа.
Он стоял в фойе, ожидая, когда закончится молитва. Он отпустил усы и широкие баки – «бараньи котлеты». Взгляд у него был пустой, кулаки сжимались и разжимались. Я вспомнила вечер, когда он вынес в горсти маминого попугая Пети и подбросил в воздух, хотя мама умоляла и плакала. «Ты нас обеих убил, сволочь», – подумала я, садясь.
Бабка перестала повторять слова молитвы, и я поняла – она тоже его заметила. Если бабкин Бог существует, почему тогда я лишилась матери, а не папаши?
Отец нерешительно подошел. Глаза у него полезли из орбит при виде того, во что я превратилась. «А чего ты ожидал?» – подумала я. Мой гнев был огромен, как я сама.
Папа присел передо мной на корточки.
– Привет, – прошептал он.
– Я не хочу с тобой разговаривать.
Бабка взяла меня за руку.
– Долорес, хоть сейчас не… – начала она.
– Бабушка, я не хочу, чтобы он здесь находился.
На самом деле я хотела. Хотела, чтобы папа обнимал меня, плавал со мной, хотела, чтобы он тогда не уезжал.
Скорбящие превратились в ряды призраков.
– Детка, все нормально, – успокаивал папа. – Я буду тебе помогать, пока…
– Не смей со мной говорить, – сказала я. – Иди на хрен. Или отымей старуху Мэсикоттшу, если она еще жива!
Это была не я. Это говорила непонятная мне самой толстуха. От папиного лица отлила кровь.
Бабка убрала свою руку.
– Ну прошу тебя, – умоляла она.
Отец Дуптульски оказался рядом и дернул меня за рукав.
– Пойдемте-ка, мисс, поговорим на свежем воздухе.
– С какой стати мне с вами разговаривать? Вы даже моего имени не знаете! Просто скажите так называемому бывшему папаше проваливать!
– Послушай, – начал папа. На его губах бродила странная улыбка. – Будь же справедлива. Это для всех трагедия, и…
– Вон пошел! – заорала я.
У бабки в лице не осталось ни кровинки. Пальцы отца Дуптульски впились в мой жир.
– Пойдем-ка, – дергал он меня. – Ну же, пойдем.
Папа не уходил, шепча мне в лицо, обдавая приторным ликерным дыханием:
– Я могу понять, через что ты прошла… Но сейчас не время и не место… Ты не знаешь всей…
– Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Я оказалась перед похоронным бюро и только там убрала ладони, которыми зажимала уши, и замолчала. Отец Дуптульски похлопывал меня по плечу. Приехал новый скорбящий, опоздавший на скандал.
– Что скажете о «Метс», святой отец? Вы молитесь за этих парней или как?
Священник отогнал его жестом.
С парковки пулей сорвалась машина – за рулем сидел отец. Проехав мимо, она ударил по тормозам и вернулся задним ходом. Из его глаз текли слезы.
– Да, я не святой! – крикнул он отцу Дуптульски. – Но такого не заслужил… – Он поглядел на меня: – А ты чтобы обратилась к врачу! – заорал он. – Или я тебе сам лечение устрою!
– Держись от меня подальше! – заорала я в ответ. Машина рванула с места и смылась.
На следующий день за час до похорон я решила не ехать на кладбище. Бабка, которую до потери речи ужаснул мой разговор с отцом, не настаивала. «Все это лицемерие», – сказала я себе. Из окна коридора я смотрела, как бабка идет к ожидающему лимузину и нагибается, чтобы сесть. Я почту память матери как-нибудь более значимо.
Холодильник был забит чужими сковородками и кастрюлями бабкиных подружек: тефтели, печеная фасоль, индейка, слойки с кремом. Роберта прислала кастрюлю голубцов. Я взяла суповую ложку и чей-то лимонный пирог и пошла к себе в комнату.
На лестнице я остановилась перед моей любимой фотографией мамы. Ей семнадцать, снимали на крыльце бабкиного дома, а рядом ее подруга Женева. Обе девушки подстрижены под пажа и одеты в белые блузки с пышными рукавами, собирались на какое-то важное мероприятие в школе. Стоят, обняв друг друга за плечи, и смеются для фотографа. Я спрашивала маму, кто делал снимок, но она не смогла вспомнить. Может, фотографировала мамина смерть, подумала я. Может, она смеется в ответ, наперед зная, что случится в будущем, пока мать позирует в счастливом неведении. В ее молодом лице нет никаких намеков на то, что Энтони-младший задушит себя пуповиной в ее утробе, что от нее уйдет муж, а дочь превратится в меня.
Сколько я себя помню, мама получала письма от Женевы Свит, 1515 Бейвью-драйв, Ла Джолла, Калифорния. По рождественским открыткам было понятно, что Женева богата: огромная Мадонна из фольги, а внутри тисненые имена Женевы и ее мужа. Буквы выдавались над бумагой, их можно было читать как глазами, так и пальцами. Муж Женевы, Ирвинг, занимался импортом ковров и обращался с женой, как с принцессой Грейс. Мама однажды сказала: «Он ниже Женевы ростом, такой маленький домашний муженек. Не настолько красив, как наш папа».
Накануне утром бабка позвонила Женеве сообщить о маме. Женева попросила позвать к телефону меня.
– Мы с Бернис всю жизнь переписывались, – сообщила она. – У меня сейчас словно земля ушла из-под ног. Если я хоть чем-нибудь… чем-нибудь…
На фотографии мама была гораздо красивее и веселее Женевы. Рядом с мамой Женева казалась заурядной. Может, некрасивость превратила ее в Золушку и убила мою мать? Фотография преследовала меня этим вопросом.
Еще с ночи я выгладила платье для похорон и повесила на карниз для штор дожидаться утра. Сейчас, зайдя в комнату, я приняла платье за человека и на мгновение задохнулась от страха.
Электроутюг стоял на гладильной доске. Я включила его в розетку и нажала кнопку, чувствуя пальцами переход от прохладного к теплому и горячему. Боль казалась успокаивающей и заслуженной. Женщина в магазине для толстых, где мы спешно покупали платье, неодобрительно хмурилась, потому что на меня ничего не налезало. Я села на кровать, отправляя в рот полные ложки лимонного пирога и изумляясь своей обвальной усталости.
Я проснулась от хлопков дверцы машины. Отправив под кровать пустую тарелку из-под выпечки, я проверила замок. В коридоре говорили люди – сперва тихо, затем громче. Еще утром я помогла бабке вынести сломанные перила во двор, спустившись по ступенькам спиной вперед, уверенная, что упаду. Зазвякали тарелки. Высокие каблуки зацокали по лестнице к туалету. Я забыла выключить утюг. Воздух над ним дрожал от жара.
Дочь миссис Мамфи подошла к моей двери и спросила, не сойду ли я вниз. Я не возражала против пробуждения – сон сделал меня странно терпеливой.