– Может, тебе тогда сюда тарелку принести? – спросила женщина.
Я улыбнулась:
– Нет, спасибо.
Разговор, как нельзя лучше подходивший матереубийце. Я лизнула ладонь и приложила к раскаленному утюгу.
– Церемония была очень красивой! – сказала за дверью дочь миссис Мамфи.
Кожа зашипела. От проникающего до костей жара рука задрожала. Я продолжала прижимать ее к подошве утюга. Кольцо на пальце превратилось в круг особенно сильной боли.
– Просто прекрасной!
К выпуску новостей в шесть тридцать последние гостьи домыли посуду и разошлись. Бабка натянула домашний халат и заснула в коридоре в кресле. Астронавтов выловили из океана целыми и невредимыми – они махали руками в камеру, пока их везли в карантин. Я смотрела на отпавшую бабкину челюсть, на свесившуюся голову. Во сне бабушка издавала звуки – отрывочные слоги и какое-то бульканье.
– Переиграй, – прошептала я бабкиному Иисусу с грустными глазами и святым сердцем. – Забери ее, а не маму!
Я поднялась в мамину комнату в первый раз после ее смерти. Одежда, которую она надевала на прошлой неделе, была постирана и сложена стопкой поверх ее перламутровой корзины для белья. На улице дождь барабанил по мусорным бакам. Бабка сняла с кровати постельное белье.
Я присела за мамин стол, не вполне сознавая, что хочу написать. Предсмертную записку? Кому ее писать теперь, когда нет мамы? Пальцы покрылись волдырями после утюга, держать ручку было пыткой.
«Дорогая Киппи!
Я очень хочу поскорее с тобой познакомиться. В колледж меня отвезут родители либо бойфренд. Вышитые покрывала – это замечательно. Сколько я буду тебе должна? Похоже, у нас с тобой много общего!»
Моя мать хотела для меня жизни Триши Никсон. Я создам ей такую жизнь в качестве подарка. Может, я похудею, или Киппи окажется толстой. Я представила, как мы вместе идем на лекцию, две славные толстухи, шутим и смеемся – смерть моей матери успешно скрыта.
Я знала, что у меня случится истерика, если буду дожидаться утра, чтобы послать письмо. Я достала из шкафа мамин тренчкот и набросила на плечи, вдыхая ее запах, дрожа от любви.
Дойдя до почтового ящика на Террас-авеню, я здорово запыхалась – много месяцев не ходила так далеко. Мимо ехали люди, все глазели на меня. Притормозила машина с хохочущими юнцами.
– Эй, крошка, я спермацетовый, как кашалот, перепихнемся? – крикнул один.
Меня это не задело – голова была наполнена ясностью, резкой, как боль, обжигающей, как поверхность утюга.
– Мама, я тебя люблю. Это для тебя. Это для тебя, мама, я тебя люблю, – твердила я снова и снова, как «Аве, Мария».
Я опустила письмо в щель ящика и услышала, как оно с мягким стуком упало на дно.
В ту ночь я спала на голом матрасе мамы, накрывшись ее тренчкотом, а проснулась с улыбкой – мне приснился сон, который я не смогла вспомнить.
Глава 10
К августу бабка опять сжала челюсти, перенесла свою целеустремленность на другой объект и принялась шелестеть тонкими листами «Желтых страниц».
Пришел плотник поставить новые перила и, заодно, заменить прогнившую ступеньку на крыльце. Материализовались две тетки средних лет почистить ковры с шампунем – сестры-близнецы в розовой униформе искусственного шелка, громко смеявшиеся и болтавшие, перекрывая урчание своих машинок.
Бабка словно хотела вытравить, оттереть въевшуюся боль. Словно можно смыть и залакировать горе, нанять чужих людей всосать его шлангом пылесоса. В хаосе ремонта и уборки бабка позволила себе роскошь забыть обо мне. Я продолжала пугать ее своим появлением в очередной продезинфицированной комнате. Сидя за кухонным столом, бабка чистила столовое серебро средством «Брило», когда я сказала:
– Я все же решила поехать в колледж, как она хотела.
Бабка возмущенно подняла глаза, пытаясь найти признаки шутки в моем лице. Неожиданно она поднялась и вышла из комнаты.
Весь день она грохала чем попало и наконец заговорила за ужином:
– Если ты все равно едешь, тогда к чему была вся эта нервотрепка? Зачем надо было ее изводить?
На бабкином лице читалось скорее недоумение, чем гнев. Мое заявление поставило ее в тупик. Впервые после маминой смерти я ощутила острую жалость к бабушкиной потере, как к своей. Но когда я попыталась объяснить, в горле встал комок.
– Это наше с ней личное дело, – только и сказала я.
Бабкино лицо потемнело.
– Как бы не так! – бросила она, встав и выйдя из кухни.
Я осталась сидеть неподвижно, глядя ей вслед. Я снова услышала оглушительный грохот прокатной пишущей машинки об пол, увидела красное, непримиримое лицо мамы, стоявшей с обрезанным шнуром от телевизора.
Я прижалась лицом к прохладной клеенке. Я заслужила эту боль и даже больше. Это я заслуживаю смерти, а не мама.
На следующее утро бабка отдала мне сберегательную книжку, куда мать откладывала деньги на колледж. В книжку были вложены две пятидесятидолларовые банкноты, торчащие снизу и сверху, – у мамы не было времени сходить их положить. Первый взнос, двенадцать долларов, был сделан в сентябре 1962 года, через месяц после того, как папа нас бросил. В последнее время суммы были побольше – семьдесят пять, сто долларов – и вносились каждые две недели, в дни аванса и зарплаты, несмотря на ад, который я ей устроила.
Я написала Киппи длинное письмо, придумав себе новую жизнь: будто в старших классах меня назначили казначеем, а сейчас подрабатываю в «Макдоналдсе». У матери свой магазин больничных сувениров, а отец работает педиатром и принимает в офисе, пристроенном к нашему дому, как Маркус Уэлби. К третьему письму у меня уже был бойфренд, Дерек. Я сделала его англичанином из практических соображений: англичанина можно быстро сплавить в Англию и избежать «балдежных» двойных свиданий и «кайфовых» уик-эндов, на которые активно намекала Киппи.
Я сочиняла письма, сидя на лестнице и уперев доску с зажимом в свой большой живот. Запах свежей древесины от перил успокаивал: «сырое дерево», по выражению плотника. Но бабка решила покрасить все в красновато-коричневый цвет и покрыть лаком; ей нужно было, чтобы перила сочетались с обстановкой. Потом она сочла, что давно пора переклеить обои, и сняла со стены фотографии. Даже снимки моей матери. В первую очередь снимки моей матери. Завернув рамки в газету, бабка уложила их в картонную коробку. На стене остались прямоугольники с ярко-розовыми фламинго среди выцветших. Я поинтересовалась, сколько обоям лет. Бабка не помнила, сказала только, что клеил их дедушка, значит, это было до 1948 года.
– А почему ты спрашиваешь?
– Да просто так, – пожала я плечами, про себя подсчитав, что мать тогда заканчивала старшую школу и стояла, обнявшись с Женевой, на крыльце в белом платье.
Днем я забрала из шкафа фотографию, принесла к себе в комнату и поставила к маминой картине с летающей ногой. Меня ужаснула пропасть между беззаботной черно-белой улыбкой мамы и крылатой ногой без тела, которую она рисовала в дни своего безумия. Вот что может произойти. Вот как далеко можно оказаться от того, к чему ты стремился. Этим и пугал меня колледж… Но мой страх больше не имел значения. Я коснулась губами холодного плоского стекла, покрывавшего лицо мамы, провела кончиками пальцев по ямкам и волнам затвердевшей краски. Я сказала маме, что люблю ее, скучаю и пойду в колледж, чтобы она была счастлива.
Письма Киппи превратились в исповедь на писчей бумаге «Снупи». Порой она ненавидит своих родителей, особенно мать. Она до сих пор девственница, хотя ее бойфренд Данте и настаивает. Дерек тоже добивается от меня этого самого, написала я, но меньше всего я хочу забеременеть, переехать в Англию и носить старушечьи шляпы а-ля королева Елизавета, ха-ха. В письмах я была тем, кого безоговорочно одобряла мама: про таких она говорила «нарасхват». Может, мне удастся как-то встроиться в придуманную девчачью жизнь, или Киппи полюбит меня в моих письмах и простит остальное.
Каждое утро, просыпаясь, я наизусть помнила число дней, оставшихся до ознакомительной недели на первом курсе. Вид кухонного календаря вызывал рвотные спазмы. Опустив в ящик письма Киппи, я приходила домой и блевала в туалете, стараясь рыгать потише и пустив воду из крана, чтобы бабка ничего не услышала.
За месяц до маминой смерти бабка с подружками из церкви скинулись по двадцать пять долларов на четырехдневную автобусную экскурсию в Страну Амишей[11], организованную клубом путешественниц прихода св. Антония. И теперь миссис Мамфи ежедневно звонила бабке, уговаривая ее поехать, несмотря ни на что.
– А мне все равно, что по этому поводу думает отец Дуптульски, Джуди, – отбивалась бабка. – На этой неделе придут обои клеить! А вдруг там острую еду подают? Кроме того, – тут ее голос становился сдержанным и глухим, – не забывай о девочке!
В разговоре с подружками она всегда называла меня «девочка», понизив голос, будто в нашем доме прятался монстр, сумасшедшая жена мистера Рочестера с чердака из «Джен Эйр». В одном из сочинений я написала, что эта лунатичка привлекает меня больше зануды Джейн. Миссис Бронштейн вернула сочинение, обведя эту фразу и поставив рядом несколько вопросительных знаков.
– Бабушка, поезжай! – уговаривала я ее. Мысль о четырехдневном пребывании в одиночестве привела меня в восторг. Свобода от бабкиных попыток вымести из дома любые напоминания о моей матери! Я бы собрала оставшиеся свидетельства ее жизни, перебрав коробки на чердаке и все шкафы и ящики комодов. Мне очень хотелось досконально – или насколько получится – узнать, кем она была, восстановить цепочку шагов, которые привели ее к гибели. – Возьмешь с собой побольше пепто-бисмола. Обо мне ни секундочки не волнуйся!
Бабка недовольно пожевала губами.
– Ты же не впустишь оклейщика! Притворишься, что никого нет дома, и тут ничего не будет сделано! А я уже всей душой настроилась на перемены! – Она кивнула на рулоны в целлофановой упаковке, прислоненные к тумбочке с телефоном. Бабушка выбрала обои с розовыми створчатыми раковинами на фоне цвета кофейного мороженого. – Да и нехорошо это, люди меня осудят. Скажут, положенный срок не вышел, а она уже пустилась шляться по стране. Или станут держаться чересчур любезно. Станет слишком тихо, я потеряю сон, и кончится тем, что я буду сидеть здесь и думать…