– Но не поехать – это все равно что взять четвертной и спустить его в унитаз.
На это бабка всерьез нахмурилась.
– Джуди Мамфи тоже думает, что я сглуплю, если не поеду. А вдруг этот оклейщик ненадежный? По телефону он говорил как-то сонно.
– Может, переработал. Едва языком шевелит, потому что на его услуги большой спрос. Я справлюсь! – В доказательство я схватила «Электролюкс» и начала пылесосить лестницу, задыхаясь и потея, но вожделея бабкиного отсутствия. Снизу бабушка недоверчиво смотрела на меня, уперевшись руками в бока и ища, к чему придраться.
Позже, вытирая пыль в гостиной, она рассеянно замерла на месте.
– Что случилось? – спросила я. – У тебя приступ дурноты?
– Приступ дурноты? Еще чего! – Бабушка опустилась в свое большое кресло, положив костлявые руки на мягкие подлокотники. – Я просто думаю о Бернис, как она всегда любила поездки. Эдди тоже нравилось кататься, но Бернис особенно. Давно еще, она тогда была маленькой, после воскресного обеда отец возил нас на своем седане развеяться. Бернис закрывала глаза и высовывала лицо в окошко, ловя встречный ветер. Когда мы доезжали до места, на голове у нее был сущий колтун.
Я затаила дыхание. Если бабка спохватится, что я здесь, она перестанет говорить о маме, а ведь ее слова – как бальзам на рану. Она улыбалась странной, далекой улыбкой.
– Когда Эдди был маленький, Бернис ходила за мной как тень и выпрашивала поручения. Это потом характер у нее испортился: попросишь что-нибудь сделать, а она скроит такую мину, будто ее смертельно оскорбили… – Бабка повернулась и с недоумением поглядела на меня. – Диковинно как-то. Я пережила их обоих – и того малыша, и свою маленькую помощницу.
На миг я увидела бабку такой, как она воспринимала себя: приличной женщиной, которой Господь, по своим неисповедимым соображениям, посылает наказания. Я почти любила ее за эту растерянность. Я почти коснулась ее.
– Бабушка, я серьезно, – сказала я. – Ты заслуживаешь немного развеяться.
– Эти амиши не разрешают себя фотографировать, – пожаловалась бабка. – Приходится прятаться и снимать обманом. Белые вороны они, вот что. – Ее глаза снова сузились до нормального состояния. – Я тебе вот что скажу, – начала она. – Вот нипочем не стану пользоваться туалетом в автобусе! Придется им останавливаться и ждать меня, нравится им это или нет.
В восемь утра в четверг бабушка ждала на крыльце с древним коричневым чемоданом. Она выписала чек оклейщику обоев и спрятала в хлебнице за молочными крекерами.
– Если у него будет подозрительный вид, даже на порог его не пускай, – сказала она. – Пошел он к черту!
Она кивнула собственному чертыханию, довольная, что ввернула крепкое словцо. Знакомый сигнал седана дочери миссис Мамфи заставил бабку шустро заковылять по дорожке. Вот так неожиданно я осталась одна.
Я намеревалась сразу начать свое расследование – подняться на чердак и перебрать мамины вещи, но вместо этого опустила жалюзи, уселась на диван и включила передачу «Утренний спектакль». Показывали черно-белый дублированный фильм «Чудо Марселино». Губы у людей на экране двигались отдельно от перевода, заканчивавшегося раньше времени. Таинственного сироту, найденного в пустыне, приютили монахи. После череды событий – чудес либо совпадений – мальчишку укусил скорпион, а затем Бог призвал Марселино в рай, и пацан вознесся через потолок монастыря в луче яркого света.
– Фигня, – уверила я себя, переключая канал, пока дублированный Божий глас еще объяснял логику смерти мальчика прифигевшим монахам.
После отъезда бабушки ленч можно было есть в любое время, когда захочется. Я поставила духовку на 425 градусов[12] и прочла инструкцию на телеобеде «Хангри мен». Надо было не забыть снять фольгу за пятнадцать минут до окончания готовки, если хочешь, чтобы у курочки образовалась хрустящая корочка. Но легко, как в рекламе, никогда ничего не бывает.
Соведущими Майка Дугласа были растерявшие былую популярность «Кингстон трио». У меня впереди целый день, чтобы разобрать мамины вещи, спешки все равно нет.
Принесли почту: рекламные проспекты, письмо от Киппи и большой коричневый конверт, адресованный «Мисс Прайс». Киппи писала, что Данте хочет заняться с ней любовью, чтобы закрепить их союз и чтобы она от него не ушла. Я подумала о липкой слизи Джека на моих ляжках в тот день. «Уступать мне ему или нет?» – писала Киппи.
Я съела целую тубу крекеров «Риц», не получив никакого облегчения. Представила Киппи и ее бойфренда за смелым петтингом, как его руки шуруют у молнии и расстегивают ей джинсы. «Играть с огнем», – так это называла Дорогая Эбби.
Повстречал ее на горе
И там отобрал ее жизнь.
Повстречал ее на горе
И заколол своим ножом.
Пока «Кингстон трио» распевали голосами мальчиков из хора, мне вдруг пришло в голову, что оклейщик обоев может оказаться Джеком Спейтом, который живет под другим именем. Или таким же, как он, подонком.
В каждой комнате этого дома полно потенциально опасных ножей, стилетов для колки льда и заостренных термометров для мяса. Битых полчаса я убирала их с глаз долой. Оклейщик придет завтра в восемь утра. Если он до меня дотронется, я его сначала пырну, а потом буду задавать вопросы. Интересно, далеко ли отъехала бабушка? Сейчас они должны уже пересечь границу штата.
Большой конверт я открыла последним. «Мисс? Прайс» было выведено старательно, чересчур крупными буквами.
Внутри оказалась передняя стенка коробки из-под хлопьев, а сзади к серому картону был приклеен скотчем банковский чек на 500 долларов и фотография совершено незнакомой семьи. «Выплатить по требованию мисс Прайс», – значилось на чеке.
Я потрясла конверт, и оттуда вылетел исписанный листок. Почерк был тот же самый, что и на конверте.
«…продал часть участка своего отца у озера Хикори… хоть что-то за ваши испытания… Если бы он мог написать «ПРОСТИ» всем песком всех океанов, это выразило бы лишь десятую долю его сокрушений… Ни одной ночи не спал спокойно после этого случая… Посылаю фотографию, чтобы вы посмотрели – он ХРИСТИАНИН И ПРИЛИЧНЫЙ СЕМЬЯНИН, не какой-нибудь олкоголик тронутый. Искрене ваша, миссис Артур Мьюзик».
Это был один из дешевых постановочных снимков на фоне фальшивого сердца, где все неестественно держат друг дружку за рукав. На плече каждого шариковой ручкой было выведено его имя. «Ирлен (я)», – значилось на бирюзовой майке. Стриженные под ноль мальчишки выглядели как дети, которых бьют.
Главу семьи я рассмотрела в последнюю очередь. Он был в массивных черных очках, белой рубашке, с сальными волосами а-ля Элвис и такой тощий, что брюки морщились под пряжкой ремня. Я бы предпочла по-прежнему думать, что маму насмерть сбил неизвестный грузовик, а не человек с лицом и семьей.
Когда я смогла встать и дойти до кухни, фольга телеобеда почернела. В кухне было очень жарко, курица сгорела в уголь. Чек я сунула в карман брюк, а с фотографией подошла к плите.
Семейка чернела и сворачивалась с углов, а затем ярко запылала на газовой горелке, совсем как кричащая бумажная кукла в кухне миссис Мэсикотт. Мэсикоттша тоже откупалась от нас – подачками, бассейном.
Языки желтого пламени корежили серьезную улыбку Артура Мьюзика, но, глядя на его гибель, я знала – это не поможет. Бремя его лица теперь со мной, как и бремя маминой смерти. Мне нести его вечно.
Лицо убийцы моей матери. Лицо Джека.
Моего подельника.
Все засовы в мире, все опущенные жалюзи и переложенные в надежное место ножи не защитят вас от правды. Сидя с закрытыми глазами, я снова ощущала, как Джек вбивает себя в меня, чувствовала слепую, бесконечную боль того дня, когда мы убили младенца Риты.
Порой, если заслуживаешь, даже письмо способно изнасиловать.
Глава 11
– Угадайте, кто? – сказал оклейщик обоев, поднимая ведро с забрызганными краской инструментами. У него были кудрявые волосы до плеч и полукомбинезон на голое тело. Одно веко полуопущено, улыбка обнажает недостачу переднего зуба – словом, Хауди-Дуди под кайфом.
Он долго ходил в дом и из дому и поднимался по лестнице, насвистывая «Леди Мадонну». Бабка, наверное, уже в каком-нибудь придорожном кафе, клюет кукурузную оладью и получает негативные эмоции.
– Йе-ху! – обратился он с верхней площадки. – У вас есть радио или что другое послушать? Мне под музыку лучше работается.
– В коридоре, – крикнула я из своей комнаты, имея в виду старую напольную бабкину радиолу размером с небольшой шкаф.
– Ого, золотая старина, – услышала я. – Для тех, кто шарит.
– Сперва включите в розетку, ей надо прогреться.
Затрещали статистические помехи. Радиостанции сменялись на полной громкости. Оклейщик оставил очень крикливую песню, которую я не знала и даже не думала, что бабкино радио способно такое выдать.
– Йе-ху еще раз, – позвал он, перекрикивая музыку. – Я тут поставлю верстак, получится, перекрою вам дорогу к выходу…
«Получите в сердце большим ножом, если попробуете!» – чуть не заорала я в ответ.
Внизу брючины комбинезона были обтрепаны, на заднице вышиты грибы. Стоя в дверях, я смотрела, как он мочит старые обои с фламинго губкой, и они темнеют большими, размашистыми мазками. Затем консервным ножом он начал делать на обоях маленькие надрезы. В коридоре запахло уксусом. И я еще должна платить за этот вандализм?
– Знаете, почему фламинго розовые? – спросил оклейщик, когда я на цыпочках проходила мимо. Он отодрал длинную полоску обоев, как слезающую от загара кожу. – От креветок. Они едят креветок и розовеют.
Он широко улыбнулся. Приспущенное веко делало асимметричным все лицо. Если насчет креветок это была остроˊта, то я не поняла юмора.
Я ушла в кухню и начала курить сигареты одну за одной, бросая окурки в слив раковины – бабка эту привычку просто ненавидит. Я ждала, когда никотин разгонит мне кровь. Я живу в этом доме пять лет и ни разу так не накуривалась.