– А телевизор тут есть?
– Никаких телевизоров! Полиция нагрянет через две минуты!
– Ладно, – согласилась я. – Пожалуй, я так и поступлю. Спасибо.
Я вспомнила мамины розовые далии, которые так недолго росли на заднем дворе на Боболинк-драйв. За несколько дней до прихода рабочих и начала эпопеи с бассейном мама пересадила далии на другую, тенистую сторону дома. Они поникли и завяли – не перенесли пересадки.
– Я бы пустила тебя к себе домой, – продолжала толстуха, – но на этой неделе дома мой говнюк братец. Вот, – она написала номер на моем письме из Мертона. – Таксофон на стене, напротив уборной. В случае чего звони мне, я сегодня дома.
– Далия? – спросила я.
Тетка сперва не поняла, а затем постучала пальцем по вышивке:
– Это не мое, одна из студенток оставила. Половину вещей здесь бросила после выпуска. Кто-то теряет, а кто-то находит. Я Дотти. В общем, если позвонишь, я буду на месте. Главное, позвони, идет?
– Идет.
– Вот и ладушки. До завтра. В субботу у меня выходной, но я приду.
Она заперла дверь изнутри, вышла, подергала ее и начала спускаться по лестнице, не оглядываясь. Я стояла, глядя, как колышется ее жирная задница.
Логика лабиринта коридоров начала проявляться для меня с третьего прохода по зданию. Комнаты были открыты – анонимные, за исключением авторского вандализма: полоска отсутствующих квадратов на потолке в сто седьмой комнате, пацифик, намалеванный на двери двести второй. Моя комната оказалась в конце второго этажа.
Сперва наши с Киппи кровати выглядели совершенно одинаково. Из любезности я выбрала половину комнаты с ободранной тумбочкой и матрасом в пятнах.
– Киппи! Наконец-то! – воскликнула я в зеркало. – Киппи, это я!
Мой подбородок утопал в бороде из жира, а глазки были, что называется, поросячьи.
– Извини, что я так выгляжу, Киппи. У меня была нелегкая жизнь, и…
Я поменяла тумбочки, подняла чемоданы и грохнула их на другой стороне комнаты, а сама хлопнулась на матрас почище. А разве эта Киппи в жизни никому не лгала? Что делает ее такой непогрешимой?
В коридоре возле нашей комнаты стоял облупленный канцелярский шкаф со старыми тестами и семестровыми контрольными. «Возрождение символизма в наиболее известных трагедиях Шекспира», «Опишите влияние политики “Нового курса” от начального этапа до настоящего времени», «Если Том, у которого один из дедушек голубоглазый блондин, а бабушки и другой дедушка кареглазые шатены, женится на Барбаре, блондинке с карими глазами, бабушки которой…»
Я резко задвинула ящик. Металлический звон прошел по длинному коридору, и я даже подумала, не услышат ли меня городские копы. Вернувшись в комнату, я сняла плотную коричневую бумагу с маминой картины с летающей ногой.
– Ну что, довольна?! – заорала я ей. – Вот я в колледже, рада?
В сумерках я достала фонарик и спустилась в цокольный этаж. Там оказалась прачечная со стиральными и сушильными машинами, гладильная доска и автомат с газировкой. В соседней комнате телевизор на ножках был водружен на эмалированный кухонный стол, а перед ним полукругом стояли металлические складные стулья. Все вместе походило на алтарь. Тяжелая цепь была обернута вокруг ножек телевизора и приделана к толстой железной скобе, вмурованной в стену. Я несколько раз с силой дернула скобу, затем повисла на ней всем весом. Хоть от меня отречется Киппи, хоть разольется наводнение, хоть бомба упадет, а скоба от стены не отвалится.
Вернувшись в рекреацию, я поужинала при свете фонарика двумя спрайтами из автомата и гигантской банкой орехов макадамия, а на десерт – шоколадное драже и пачка «Ореос». Я его ела, как в Истерли: снимала верхнее, дважды проводила передними зубами по нижнему, счищая глазурь, и наполняла рот газировкой, чувствуя, как растворяется печенье. Ритуал меня и успокоил, и разочаровал: в какой бы штат судьба тебя ни забросила, от себя не уйдешь.
Вечер пятницы. Я представила, как бабка сидит одна в гостиной и смотрит «Железную сторону», а за ее спиной тянутся до потолка новые обои с ракушками. Телевизор заливает бабкино лицо серебристым светом; даже перед сериалом она сидит прямая, как шомпол, и привычно хмурится, готовясь к худшему. Отсюда, из Пенсильвании, бабка казалась мне хрупкой. Смертной. Интересно, скучает ли она по мне, волнуется ли в своем Истерли. Я увидела ее раздраженное лицо, словно тетушку Эм в волшебном хрустальном шаре. Бедная бабушка. Ее дочь зарыта в ящике в землю, и вовсе она не в раю, сколько бы четок бабка ни перебрала. Я подумала позвонить ей из таксофона и сказать, что со мной все в порядке. Да вот только со мной не все в порядке… Тетушка Эм поблагодарила бы Господа и смирилась с назначенной ценой. Насчет бабки не поручусь.
Я облизнула палец и сунула руку в пустую банку из-под орехов, подбирая соль на дне. Пока колледж не казался таким уж невыносимым. Может, по какому-нибудь фантастическому совпадению все до единой девушки Хутен-холла решат забрать документы, оставив мне все общежитие? Интересно, где сейчас тот вонючий старикан из автобуса и как он жил до нашей совместной поездки на заднем сиденье пердящего «Грейхаунда»? Иностранная газета, которую он читал, была вроде бы на иврите. Может, он отец Анны Франк, единственный уцелевший из всей семьи, а я упустила такую возможность из-за чесночного запаха? Пока что я не улавливала в жизни ни малейшей логики. У Анны Франк был любящий, заботливый отец, однако она все равно умерла. У меня был папа, который для меня умер.
Уже когда совсем стемнело, я пошла за метавшимся лучом фонарика обратно в комнату. Откуда-то доносились шорохи. Крысы? Джек Спейт? Замок на двери закрылся с тяжелым, надежным глухим щелчком.
Матрас был резиновый, как английская оладья. Шлакобетонные стены мягко мерцали в лунном свете. «Так мне никогда не заснуть», – подумала я и вдруг без предупреждения оказалась во сне на пляже, где разговаривала с камбалой.
Камбала нарочно дала волнам вынести себя на берег – она искала меня. Прыгая на плавниках мимо других загорающих, камбала добралась до моего одеяла. Песок покрывал рыбину, как панировка, но глаза были ясные и решительные. «Иди за мной», – сказала камбала. Я прыгнула в воду и оказалась в нашем бассейне на Боболинк-драйв. Я плыла в холодные глубины, о существовании которых в бассейне даже не подозревала, – риск утонуть казался несущественным. Зазвенели колокольчики, и я поняла, что это мама каким-то образом зовет меня под водой.
Я резко села в пустом общежитии в Пенсильвании. В коридоре разрывался висевший на стене таксофон.
Я не сразу справилась с замком. Передо мной метался луч фонарика. Слишком медленно! Может, Ларри и Руфь узнали мой номер. Сейчас они положат трубку, если я не…
– Привет, это я, – сказал незнакомый женский голос.
– Руфь?
– Какая еще Руфь, кого ты там пустила?!
– Никого, я дремала и еще не проснулась.
– Это Дотти, я звоню спросить, как там обстановка. Я приду завтра в восемь. Ты любишь пирожные с кремом?
– Пирожные с кремом? А который час?
– Без четверти одиннадцать. На Хейзел-стрит есть пекарня, где вчерашнюю выпечку продают на треть дешевле. Я тебе принесу несколько штук на завтрак. В восемь. И не вздумай курить на матрасе! Не хочу потом скандала с дирекцией. Договорились?
– Договорились.
– Тебе еще повезло, что у меня нет планов на сегодня, а то бы я тебе не смогла позвонить. Я оказала тебе большую услугу. По справедливости, нужно было отправить тебя домой…
Я повесила трубку и обхватила себя руками, чтобы унять дрожь.
Вернувшись в комнату, я нашла «Долину кукол» и начала читать. Непрочитанными оставались еще полтора дюйма страниц; я не представляла, что делать, когда они закончатся.
Посреди ночи я спустилась в подвал и села на пол. На ледяном линолеуме быстро занемела задница, но ровное гуденье автомата с содовой успокаивало. Я читала при свете его витрины, одной рукой держась за книгу, а другой – за железную скобу в стене. Когда я подняла голову, было уже утро – в окна сочился первый розовый скупой свет.
– Представляешь, все воротят нос от вчерашней выпечки, будто на треть дешевле – это как из мусорного бака вынуто. Мир полон снобов. Снобов и грубиянов. Я об этом целую книгу могу написать.
В комнате еле уловимо пахло ее потом. Дотти была мне противна. Я сладко улыбнулась и доела второй кусок торта.
– Но если люди хотят быть снобами, ну и пусть. Кто-то теряет, а кто-то находит.
Мы отличались друг от друга килограммов на десять, но я бы не застряла намертво в шортах, которые сегодня надела Дотти.
– Это очень любезно с вашей стороны, – сказала я.
– Что любезно?
– Принести мне завтрак в ваш выходной день. Ну, все-таки…
Она отмахнулась:
– Бери еще.
Я взяла очередной клинообразный кусок торта, подставив ладонь, чтобы не крошить.
– Смотри! Видишь?
– Что?
– Только и слышишь – толстые недотепы, толстые неряхи. А ты как я: толстая, но аккуратная. Я это сразу поняла. Думаешь, почему я тебя пустила ночевать? Я постоянно сталкиваюсь с тем, что худшие грязнули и неряхи – тощие. Каждый год одно и то же. Свиней с первого взгляда видно. Взять хоть Джекки Кеннеди, или как ее там по новому мужу: готова спорить, она очень неряшливая. Вот на любые деньги могу поспорить!
Она сидела довольная, что сообщила мне свое мнение. Мы мелкими глотками пили колу, которую я купила внизу. Развалившись на матрасе Киппи, Дотти нацелила на меня бутылку колы:
– Я тебе вот что скажу. Если бы ты заявилась сюда вчера со своими чемоданищами мелкая и тощая, бараний вес, поехала бы домой как миленькая. Но ты толстая, и я сразу поняла – тебе можно доверять.
Это что-то новое. Четыре года из-за моего веса меня ненавидели или игнорировали, а для Дотти это вдруг стало преимуществом!
Зацепив ногой стул, Дотти со скрипом подтащила его по полу и ухнула сверху ножищи, опутанные паутиной извилистых голубых вен и походившие на огромные головки сыра с плесенью.