– Я люблю тебя, Долорес, – прошептала она.
– Неправда, – засмеялась я.
– Правда.
Я с трудом сглотнула и попыталась сосредоточиться на ярких флаконах на подоконнике: «Пайн-сол», «Хлорокс», «Олл», «Джой»…
Дотти потерлась животом о мою спину и задницу мягко и вопросительно – не как Эрик в своем «танце». Совсем не так, как Джек. Ее пальцы двинулись внутрь моих бедер.
– Слушай, я не хочу, чтобы ты… – заговорила я.
– Нет, хочешь.
– Нет, не хочу.
– А почему нет? – спросила Дотти. Ее пальцы не останавливались. – Две толстушки. Какая разница?.. Мы с тобой одинаковые. Я могу доставить тебе такое удовольствие – я знаю, где нужно трогать. И как.
– Нет, правда… Понимаешь…
Она развернула меня к себе и медленно приблизила губы к моим губам. От ее волос пахло жареной картошкой и сигаретным дымом. Это был такой мягкий поцелуй, что я его позволила.
– Это все не важно, – сказала она. – Две большие толстые мамаши. Никому нет дела.
Она права. На нас всем наплевать. Нас по-любому ненавидят.
Я тоже поцеловала Дотти. Поцеловала ее одиночество и собственный страх. Поцеловала ту ее часть, которая вышла на свет тем маленьким несовершенным мальчиком.
Ее язык оказался у меня во рту. Пальцы потянули за пояс джинсов. Дотти расстегнула молнию.
– Давай, – произнесла она. – Мы здесь одни. Никому нет дела. Будет приятно.
Спальня Дотти была чистой и полупустой. Аквариум стоял на краю стола рядом с кроватью – рыбы-ангелы скользили внутри куба воды. Я смотрела на них через плечо Дотти, пока она нас раздевала – сперва меня, затем себя. Она положила руки на мои плечи, и я, повинуясь давлению, присела на кровать. Дотти села рядом. Кровать заскрипела от нашего веса.
– Сперва ты меня, – попросила она.
Дотти взяла меня за руку и начала водить моим кулаком себе по бедрам с внутренней стороны. Разжала мой кулак. Волосы у нее на лобке казались шелковистой щетиной.
Она расставила ноги. Ее пальцы двигали моими пальцами вверх и вниз, вверх и вниз, едва касаясь плоти. Ее рука упала, и я продолжала сама. Она легла на постель и закрыла глаза. Все это не важно. Это просто движение, влажное и теплое, снова и снова.
Дотти тяжело задышала носом, сжав губы.
– Не останавливайся! – крикнула она, когда я замерла. Я продолжила, а она ругалась и дергалась, зажимая мою руку между ногами. Ее тело сотрясло нас обеих, сотрясло кровать. Расслабилось и снова содрогнулось.
Я убрала руку. Она онемела и казалась большой, как лапа.
Дотти наклонилась и поцеловала меня у локтя, проведя пальцами по моим волосам. Затем она встала с кровати и опустилась на колени передо мной, будто собираясь молиться.
Кончики пальцев Дотти скользнули по моим ляжкам, кончик языка ткнулся в колено.
– Это будет так приятно… – говорила она. – Так нежно…
Это было неловко и грязно – с ее руками и губами, елозившими по мне внизу. Но – нежно, как она и обещала. Немного глупо. Никому нет дела.
Я закинула голову, свесившись с края кровати, позволив себе отдаться ощущениям. Ее рыбки плавали в верхней части аквариума. Одна желтая, другая серебристая. Долорес. Они меня успокаивали, обгоняя друг друга в каком-то жидком танце… Никому нет до нас дела. Так почему же это кажется неправильным? Почему мне нехорошо от того, что я чувствую? Кровать и Дотти исчезли, ее прикосновения стали прикосновениями Ларри. И Данте. В душе настал абсолютный покой и мир – я плыла, потеряв вес. Я была Руфью, расцветавшей от удовольствия, даримого Ларри. Ощущения росли внутри меня – серия приятнейших взрывов, которые не прекращались, да я и не хотела, чтобы они прекращались…
Дотти рухнула на матрас и вытерла лицо о простыни. Не без труда она перевернулась на спину, и мы лежали бок о бок, животами вверх.
И молча смотрели в потолок.
– Дотти, – начала я.
Ее пальцы пробежались по моей руке:
– М-м?
– Ты любила отца своего ребенка?
Она засмеялась:
– Отцом стал один из парней на поле, где я ошивалась. Они разрешали мне сыграть с ними в футбол, если я потом им дам. Или отсосу. Я потом с двумя-тремя уходила в лес. Они были старше, но боялись идти по одному. Стояли вокруг и смотрели. Острили на мой счет прямо посреди процесса.
Мне захотелось, чтобы она замолчала.
– А мне было наплевать. Я смеялась над ними. Иногда я заставляла их покупать мне содовую или еще что-нибудь, прежде чем дать, – Дотти потерлась о мое плечо, затем потянулась и выключила лампу. Сперва она ворочалась, потом затихла. Ее дыхание стало предсказуемо-ровным. С каждым ее вздохом мы обе то приподнимались, то проваливались.
– Мы киты, – вслух сказала я.
Я ожидала ответа, но Дотти молчала.
В темноте, рядом со спящей, мой прояснившийся разум прокручивал события дня. «Ну, я ей устрою», – услышала я голос Эрика. Я представила его в нашей комнате, как он хватает мамину картину из шкафа и рвет ее, проламывает пинком. Он делает это снова и снова и не останавливается.
Я не могла спать и не могла просто лежать и слушать храп Дотти. Я вытянула руку – ту самую, которая делала ей это. Онемевшая рука до сих пор не вполне отошла. Она пахла ее сексом. Дотти обманула меня. Теперь я стала такой же, как она.
В кухне в ящике со столовыми приборами я нашла нож-пилу. Лучше боль, чем онемение чувств, подумала я. Боль станет облегчением. Я лишилась маминой картины, мне некуда пойти. Если Киппи когда-нибудь почувствует ко мне расположение, она достанет пистолет и…
Я приложила гофрированное лезвие к запястью и провела раз, другой – но легонько. На третий раз осталась царапина. Я ее скорее увидела, чем почувствовала. Тоненькая красная черта застала меня врасплох.
И тут я увидела фотографию, которую Дотти спрятала от меня за тостер. Малыш Бастер смотрел на меня с милой и таинственной улыбкой, и у меня не хватило мужества на самоубийство.
Вместо себя я убила ее рыб – по два булька «Хлорокса» на аквариум. Они пропустили отравленную воду через жабры и упокоились на боку.
Спустившись на улицу, я барабанила пальцами и пила кофе, пока португальская семья совещалась насчет моего предложения. Четыреста долларов из денег Артура Мьюзика лежали на прилавке, как при игре в «Солитер».
Наконец они подошли ко мне втроем – жюри присяжных, вынесшее вердикт.
– Леди, вы же можете подождать до завтра и поехать на автобусе. В Нью-Йорке сделаете пересадку, – посоветовал таксист. – Это будет гораздо дешевле.
– Я хочу уехать немедленно, – возразила я. – В этом все дело.
– На это уйдет тринадцать-четырнадцать часов. Мы не доберемся туда раньше трех часов пополудни.
Я кивнула.
– И это не считая остановок по нужде – и отдыха, если мне понадобится вздремнуть.
Я снова кивнула.
Двое обеспокоенно покачали головами, но таксист пожал плечами и улыбнулся:
– Ладно, поехали.
Он глядел на меня, а не на деньги.
Глава 16
Я сидела в темноте на заднем сиденье такси, глядя на двойное ожерелье фонарей на шоссе, к которым мы постоянно приближались. Под нами ровно скрипели покрышки. Водитель не разговаривал.
Радиостанции в приемнике сменялись сами: госпел, рок, женщина, горячо рекомендовавшая самогипноз. Где-то возле Харрисбурга проповедник пообещал нам спасение голосом настолько резким и убедительным, что от него завибрировало такси. Затем на прямом участке дороги он куда-то уплыл, сменившись треском помех, и вернулся испанской музыкой. Когда недалеко от Филадельфии таксист остановился, я попросила не выключать мотор и ждала в машине – с запертыми дверями и включенным радио. Я не желала думать о том, где я или куда еду. Я хотела только сидеть в темноте, дремать и слушать радио.
К утру мы наконец выехали из Пенсильвании.
Рассвет был слабым и серым. Скоро проснется Дотти, увидит, что я сделала… Я надеялась, что «чудо» у Эрика распухнет и помешает ходить. Я надеялась, что сделала его бесплодным.
– Так зачем вы все-таки едете аж на Кейп-Код, леди? – Я так и подскочила, когда в машине будто из ниоткуда раздался голос водителя.
Конкретно зачем, я не знала, но поймала себя на том, что разглядываю царапину от ножа на запястье.
– По личным делам, – ответила я. – У меня встреча с друзьями.
– А куда вам нужно на Кейп-Коде?
– В смысле?
Он дотянулся и выключил радио.
– Ну, насколько далеко?
– О… до самого океана.
Его смех был оскорбительным.
– Леди, весь Кейп-Код возле океана. Кейп-Код – это же множество городков. Разве вы там никогда не бывали?
– Конечно, бывала! Вот еще тоже мне!
– Ну а где живут ваши друзья?
– Я… Мы еще не решили, где остановимся.
– А как вы тогда узнаете, где с ними встретиться?
– Слушайте, ну, забыла я название места. Потом вспомню. Не надо по этому поводу волноваться, ладно?
Таксист улыбнулся мне в зеркале.
– Хорошо, леди, – сказал он. – Не торопитесь. У вас еще девять часов на раздумья.
На тротуаре вдоль шоссе серебрился туман – зеркало, протянувшееся на многие мили. Как раз раздумий мне хотелось меньше всего.
– Моя подруга рассказала, что вы однажды приняли роды в этом такси, – сообщила я.
– Да, было дело, – засмеялся он. – Не напоминайте.
Щитки от солнца были украшены открытками с изображениями святых, на приборной доске прилеплена пластмассовая Мария на магните, а вокруг зеркала заднего вида дважды обмотаны четки. Свисавшее распятие раскачивалось взад-вперед. Ритмичное движение убаюкивало – хотелось смотреть и смотреть.
– Я так понимаю, вы верующий? – спросила я.
Таксист сбросил скорость и с подозрением оглянулся:
– Конечно, я верю в Бога, – сказал он. – Господи, кем вы меня считаете? А вы разве не веруете?
– А как же. В Бога, зубную фею и Джимми Крикета.
Он нахмурился в зеркало и укоризненно погрозил пальцем:
– Не нужно так говорить, леди. Бог заботится о вас и обо мне.
В наступившем молчании мы закурили. Водитель курил «Тру». Дотти называла его имя, но я не запомнила. Просто какой-то паттерн: рыбки Дотти, ребенок Риты Спейт – я убиваю всех, кого любят люди. Вполне возможно, что я и маму подтолкнула к такому решению – лучше умереть, чем жить с дочерью-чудовищем.