– Он слишком большой.
– Могли бы хоть попытаться, вместо того чтобы стоять вокруг и глазеть, Иисусе!
Доминго покачал головой:
– Он же мертв, Долорес. Умер примерно с час назад. Некоторые люди здесь с самого утра.
Но кит не был мертв.
Из воды донеслись щелчки, вздохи и утробное урчанье – звуки отчаянья. Чайки поднялись со спины кита в воздух. Зрители на берегу отскочили и заорали. То, что кит жив, застало всех врасплох.
– Диос мио, – прошептал Доминго и схватил меня за руку. – Пойдемте туда, посмотрим!
Я отобрала руку.
– Не хочу, – сказала я. – Мне ехать надо.
Кит в воде громко закряхтел, забился и вдруг, собравшись с силами, перевернулся на бок.
– О-о-о! – вырвалось у нас с Доминго, будто на наших глазах вот-вот случится чудо. Колоссальный хвост скреб по мокрому песку, оставляя глубокие борозды, жесткий плавник торчал вертикально, указывая в небо. Невероятно. Можно подумать, плавник – это крыло, способное вынести кита в открытый океан. Можно подумать, второй плавник не раздавлен его весом.
С резким всплеском кит снова упал на брюхо, подняв тучи белой пены. Огромный сильный хвост молотил по песку с такой силой, что от ног к горлу поднялась вибрация.
Я зажала уши, чтобы не слышать и не чувствовать, как бьется кит.
– Я больше не могу… Уведите меня отсюда! – закричала я.
Доминго уже был на склоне дюны, на полпути между мной и китом. Люди обернулись и уставились на нас. Он побежал обратно, взял меня за руку и повел прочь от пляжа, обратно к такси на парковке. Он посадил меня в машину и сел рядом, шепча утешения, вытирая мне слезы ладонями.
Парковка перед мотелем была усыпана обломками ракушек, а газон с мертвой травой обрамляли выкрашенные белой краской булыжники. Мне дали номер, где возле двери стоял автомат с газировкой.
Доминго принес мой рюкзачок и пакет с пончиками и попросил разрешения позвонить из моего номера двоюродному брату. Он рассыпался в извинениях за то, что остановился поглазеть на кита. Видимо, моя истерика на дюне его здорово напугала.
Я сидела на кровати и курила, пока он трепался на испанском или португальском таким счастливым голосом, какого я от него не слышала за всю поездку. Молодожены, ага! Да я, блин, ходячий скверный анекдот!
– Отлично, все улажено, – сказал он мне. – Жена Аугусто уже жарит мне лингвику.
– Что? – спросила я.
– Копченые колбаски, – пояснил Доминго. – Я их не ел уже…
– У вас прекрасный кузен. Я была бы рада с ним познакомиться.
У таксиста сделалось испуганное лицо:
– О, но…
– Не сейчас, не сейчас, я вообще говорила. Вы что, решили, я набиваюсь в гости? Господи, да я просто стараюсь быть вежливой!
– А-а, – сказал Доминго, – понятно. У вас же встреча с друзьями, ага?
– Ага, ага, – согласилась я. – Если они меня когда-нибудь отыщут.
Таксист неловко засмеялся и двинулся к двери.
– Ну, – произнес он, – тогда, наверное, до свиданья. Я очень рад нашему знакомству, и, э-э, было интересно с вами побеседовать. Простите за кита.
– Угу. – Я смотрела в стену, а не на него.
– Спасибо большое за пончики, которые вы купили, и за кофе.
– Нет проблем.
– Помните, я буду за вас молиться. Святая Анна, скажу я, помоги этой леди, потому что она очень хорошая.
– Спасибо за одолжение.
– Хорошего вам отпуска, если вы в отпуск приехали.
– Удачной вам дороги.
Стены украшали пыльные металлические лобстеры и выцветшие фотографии кораблей. На покрывале зияли дырки от сигарет. В ящике тумбочки лежала сувенирная ручка и три открытки: «Мечты об отпуске начинаются в мотеле «Прибрежные мечты». Я вышла к автомату и взяла себе содовой. Солнце садилось. Небо было оранжево-розовым.
Телевизор ловил всего два канала. Я посмотрела конец какого-то старого фильма. Еще показывали гольф. Я несколько раз прокрутила переключатель каналов на триста шестьдесят градусов, но выкрутила только два канала и черно-белую «кашу». Я полжизни провела перед телевизором.
Я снова подумала о пресс-папье. У меня оно простояло меньше недели – я его слишком сильно тряхнула, и оно выскользнуло из руки, пролетело через полкомнаты, ударилось об пол и треснуло. Оттуда вытекла какая-то жидкость, и все. Расколотое пресс-папье стало самой большой моей трагедией тех лет.
«Ах, какая благодать кожу с черепа сдирать, – дурачась, пели мы с Джанет. – И жевать, жевать, жевать, теплым гноем запивать…» Миссис Норд выходила из себя и сразу прекращала наше пение.
Я зажгла сигарету и поднесла конец к несвежему покрывалу, оставив новую дырку… Можно разбить стакан на раковине и водить острым краем по царапине на запястье, пока она не углубится. Или оторвать шнур от занавески и удавиться, как Энтони-младший. Мне вдруг живо вспомнилась куча выброшенной детской мебели, предназначавшейся моему брату, когда мы с папой заезжали на помойку. Вспомнилось, как холодело под ложечкой от бешеной скорости, с которой отец гнал фургон на обратном пути, по кочкам и толстым корням, в гневе и горе. Я глядела назад на уменьшавшуюся гору вещей, которые Энтони никогда не пригодятся. Это воспоминание заслонило другое – куча моих собственных вещей, уничтоженных Эриком. У меня больше нет картины. У меня больше ничего нет.
Я затушила тлевшую ткань покрывала большим пальцем. Я боялась умирать в этом обшарпанном мотеле.
Сунув руку в пакет из-под пончиков, я нащупала там три из четырех сотен, которые заплатила Доминго за дорогу. Я заплакала: всю жизнь хорошие люди меня бросают – уезжают, и все. Мне не хотелось умирать. Но и жить тоже не хотелось.
Уже затемно на парковку въехала машина.
Не Доминго, как я надеялась. Мужчина и женщина немного за тридцать.
При свете автомата с газировкой я узнала мужчину: это тот самый ученый, у которого брали интервью для газетной статьи. Тот самый, кто выдвинул свои теории насчет поведения китов.
– Тебе что-нибудь принести? – спросил он женщину.
– Не знаю, принеси «Фреску». У нас ведь осталась водка?
– Вроде да.
Звякнули банки. Он подошел к женщине и протянул ей содовую.
– Ох, елки-палки, – сказал он, – я как выжатый лимон.
Женщина коснулась его затылка жестом столь естественным, что меня пронзила острая тоска.
– Ты же у меня совсем не поспал, – сказала она.
Они прошли к номеру через три от моего и закрыли за собой дверь.
Открытки. Предсмертные записки.
Лежа на кровати, я решала, кому их отправить. Бабушке? Доминго? Единственной, кому мне хотелось написать, была мама. «Ты не заслужила того, что случилось. А я заслужила». Я подумала о фотографии мамы с Женевой Свит на бабкином крыльце, где они стоят обнявшись, навсегда юные, счастливые и красивые.
Оттолкнувшись от кровати, я села и написала две открытки.
Дорогая бабушка!
Я просто больше так не могу. Когда будешь меня вспоминать, старайся думать обо мне как о человеке, а не об огромном жирном смертном грехе…
Дорогая Женева!
Мы не были знакомы лично, но мне кажется, что…
Все это показалось мне глупым. Я разорвала открытки и снова легла на спину, закрыв глаза…
Во сне Джек Спейт, Эрик и папа везли меня в открытый океан на качающейся лодке. Шел густой снег и дул сильный, порывистый ветер. Я никогда не видела снега на воде и хотела просто сидеть и смотреть, но они наклонялись и тыкали меня в пятки концами весел.
– Хватит! – закричала я им. – Прекратите!
Я прыгнула в темную рябую воду и поплыла рядом с дельфиненком. Мы скользили по воде быстро и ловко. Снег прекратился. Когда я оглянулась, лодка была уже далеко.
Рыльце дельфиненка показалось мне знакомым. Он вдруг перестал быть дельфином и стал маленьким мальчиком с дельфиньей улыбкой. Умершим сынишкой Дотти. Он уплыл прочь.
Я проснулась с пересохшим горлом. Офис был закрыт, а всю мелочь я уже потратила. Вода в кране на вкус была теплой и ядовитой. Я избегала прикасаться к скользкому стакану для питья.
Дорогая бабушка, скажи моему так называемому отцу, что я запрещаю ему приходить на мои похороны. Я не хочу, чтобы он ко мне приближался…
Писать не хотелось. Хотелось с кем-то поговорить, с тем, кого я еще не подводила, кто станет меня слушать. Можно выйти в коридор, постучать и разбудить ученого: «Извините за беспокойство, вы меня не знаете, но…»
Или уже решиться и сделать. Прекратить ночные кошмары. Положить им конец.
Я подняла трубку.
Телефонистка справочного бюро Кейп-Кода поговорила с телефонисткой в Калифорнии, которая сказала, что Свитов там трое: Брайан Свит, М. Дж. Свит и Ирвинг Свит.
– Ирвинг, – сказала я, – соедините с ним.
Гудки шли и шли. Голос прозвучал как с другой планеты.
– Погодите, – произнесла она, – как вы сказали?
– Дочка Бернис, – ответила я. – Бернис, вашей погибшей подруги. Ее дочь.
Я напомнила Женеве о ее звонке после аварии, когда она просила бабку подозвать меня к телефону, чтобы сказать, как сильно хочет со мной познакомиться и как у нее точно земля из-под ног ушла, когда она услышала печальную новость. Она прислала цветы в похоронное бюро – белые гардении, самый большой и красивый букет.
– Я сохранила ее письма, все до единого, – говорила Женева. – Мы ведь иногда писали друг другу. В ту ночь, как мне позвонили, я достала их и перечитала. Одно я знаю точно – тебя она любила больше всего на свете.
Она подождала, пока я перестану рыдать, прося меня не торопиться, и спросила, как я живу и чем занимаюсь. Я же сейчас в колледже, не правда ли?
Я сказала ей, что с колледжем у меня не получилось.
Значит, я звоню с Род-Айленда, от бабушки?
Я сказала, что звоню с Кейп-Кода.
– С Кейп-Кода? В это время там холодновато. Зачем ты поехала туда в ноябре?
– Да так, ни за чем, – отозвалась я, глядя в зеркало. Я накручивала волосы на палец, глядя, как продавился матрас под моим весом. От слез веки распухли, глаза стали как щелочки. – Чтобы поразмыслить на свободе.