Я повернулась к доктору Шоу.
– Не могли бы вы перестать повторять «ну конечно» через каждое слово? Для меня все это ново, а ваши «конечно» заставляют меня почувствовать себя дурой.
– Ну конечно, – сказал он, – разумеется. Кто вас еще поимел, Долорес? За столько лет? Пожалуйста, назовите весь список.
У меня кровь прилила к голове.
– Вы знаете, кто.
– Скажите мне.
– Джек Спейт!
Он серьезно кивнул.
– Кто-нибудь еще?
– Да все! В школе другие ученики, мой отец, моя…
– Кого вы сейчас хотели назвать?
– Никого.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
Честно говоря, я начала сотрудничать с доктором Шоу отчасти потому, что немного влюбилась в него. В корпусе, когда гасили свет на ночь, я визуализировала, как расшнуровываю его экологические ботинки, расстегиваю пуговицы и молнию. Лежа на койке и стараясь не слушать булькающий храп старухи Деполито в соседней палате, я живо представляла его обнаженную грудь и позволяла своим пальцам бродить по ней. В палатах здорово топили – жара была не влажной и сексуальной, а как из печи: от такой закладывает нос и начинает болеть голова. Жар поднимался из решетки радиатора между моей кроватью и стеной, а я тихо лежала, и мои пальцы становились доктором Шоу. «Трение – это всего лишь трение, – рассуждала я. – Ну и какого хрена?»
Иногда я угадывала, к чему ведет доктор Шоу, и наотрез не соглашалась с ним, испытывая от этого чувство глубокого удовлетворения: разве хоть раз люди, имевшие власть над моей жизнью, делали эту самую жизнь лучше?
– Вы можете назвать что-нибудь, что за время этой затеи с Кейп-Кодом вас успокоило? – спросил он меня в конце одной сессии, заканчивавшейся ничем (мы целый час жевали мой вояж к самоубийству).
– Пончики с лимонной начинкой, купленные мной по дороге, – ответила я. – Пончики были просто замечательные.
Он вздохнул и уставился в потолок.
– А я считал, с этим мы уже разобрались. Откуда идет ваш импульс к перееданию? Какой здесь был паттерн?
Я нетерпеливо засопела, как своевольный ребенок, и отбарабанила то, что он хотел услышать:
– Я ела, потому что злилась.
– А после съеденных пончиков вы успокоились?
Я вытаращила глаза:
– Нет.
– Тогда, пожалуйста, ответьте на мой вопрос серьезно.
Я знала, к чему он клонит: ему надо, чтобы я приподняла ту мертвую китиху и посмотрела, не спрятана ли под ней моя мать. Он всегда во всем искал мою мать.
– Какой был вопрос? – поинтересовалась я. – Я забыла, о чем вы меня спрашивали.
– Я просил вас определить момент, когда на Кейп-Коде вам стало легко. Хорошо. Свободно.
– Свободно? – Слово невольно заинтересовало меня.
Он кивнул:
– Свободно.
– В воде, наверное… В океане.
– А-а, – протянул он. – Продолжайте.
– Что продолжать-то? Мне просто понравилось, как там было.
– А что именно вам в этом понравилось? – доктор Шоу подался вперед. Я даже почувствовала запах листерина.
– Плавать, – ответила я. – Чувствовать себя невесомой. И нырять. У нас, кстати, время истекло.
Он дотянулся до стола и повернул часы к стене, отчего я запаниковала.
– Почему вам понравилось под водой, Долорес? Что в этом хорошего?
Когда его волновало то, что я говорила, волосы у него немного топорщились.
– Откуда я знаю? Просто это, как вы сказали… освобождало. Как-то так.
Доктор Шоу взял меня за руки.
– Предположим, – начал он, – что мы с вами находимся в каком-то жизненно важном месте прямо сейчас, в эту секунду. Я хочу, чтобы вы это визуализировали. Ради меня. Допустим, это место как-то связано с океаном. С плаванием. С нашей с вами работой. Представьте это для нас, Долорес. Мы вот-вот вырвемся на поверхность, прорвемся к дневному свету? Или нырнем поглубже – уйдем в сумрак исследовать глубины? Что мы сейчас делаем, как вам кажется, вот здесь и сейчас?
Он ждал, не отводя взгляда.
Я рассудила, что безопаснее дать ответ, которого он не ждет, но просчиталась, думая, будто его интересует солнечный свет и прорывы.
– Мы погружаемся, – сказала я.
– Вы уверены?
– Ага. Мы ныряем.
Он закрыл глаза и улыбнулся.
– Вы чувствуете то же, что и я?
От его явного удовольствия меня передернуло.
– Откуда мне знать? Вот что вы чувствуете?
– Что мы подошли к началу настоящей совместной работы.
– К началу?! А до этого что было – разминка?!
Но сарказм оказывался тупым инструментом, когда доктор Шоу так воодушевлялся.
– Знаете, Долорес, почему вы ощутили настойчивое желание плавать под водой, почему это первым пришло вам на ум, когда я спросил о приятных ощущениях?
– Это пришло не первым. Первыми были пончики.
Доктор Шоу посмотрел на меня неодобрительно.
– Ну, строго говоря… – хотела добавить я.
– Вода и ваше погружение: может ли такое быть, что вы, возможно, воссоздавали…
Я пожала плечами, не зная ответа.
– Матку?
– Матку?!
Он с улыбкой кивнул:
– Пытались, возможно, снова войти в безопасность материнской утробы – вернуться под теплую, влажную защиту человека, который вас еще не подвел?
– Каким образом мама меня подвела?
– Бросая вас, когда лечилась. И когда умерла.
– Утроба?!
– Это инстинкт.
– Да?
– Первобытный, честное слово. Атавизм.
Он выглядел очень довольным мной.
– Слушайте, не приплетайте сюда мою мать! При чем тут тепло, его там вообще не было – вода ледяная! Я на берег вся синяя вышла. Я плакала от холода!
– Вот именно! – хлопнул он ладонью по подлокотнику. – Почему младенец плачет сразу после рождения?
Доктор Шоу встал и забегал по кабинету.
– Не знаю. Потому что акушер по попе шлепнул?
– Младенец кричит из-за перепада температур. В родовой палате намного холоднее, чем в утробе, – разница добрых двадцать пять градусов! Это же шок, шок воплощения! Дрожь жизненной силы! Выражаясь языком символов, можно сказать, что вы сами стали себе акушеркой, приняли себя, новорожденную, из воды, правильно?
Я якобы безразлично пожала плечами.
– Как скажете, вы тут босс.
– Это вы тут босс, Долорес. Невероятно, но мы только что узнали, что ваше выздоровление началось не в Грейсвуде. Вы начали его в то утро в океане – задолго до того, как в дело вмешался я. Я для вас всего лишь попутчик…
– Соныряльщик, вы хотите сказать.
Нечастый смех доктора Шоу походил на пугающее всхрапывание, искажавшее его красивое лицо и превращавшее врача в Говорящего Осла Фрэнсиса.
– Соныряльщик, – повторил он с добродушным ржанием. – Верно подмечено. Плавание! Давайте на сегодня заканчивать, Долорес. Мне нужно позвонить – на Западном побережье есть врач, с которым я очень хочу побеседовать. Я считаю, мы сегодня затронули очень важную тему и нащупали истинное направление. Как вам кажется?
– Возможно, – ответила я.
Сарказма он не уловил.
На следующий день он мне сказал, что последует моей подсказке и применит репарентинг[20], причем начать придется с самого начала из-за серьезного вреда, неумышленно нанесенного мне родителями.
– Вместе, – говорил он, закрыв глаза и визуализируя, – вместе мы перемотаем твое детство на начало и запишем поверх него новую запись.
Он всегда умел так повернуть, что моя жизнь начинала казаться неким электронным оборудованием.
– Слушайте, я вам уже говорила: каким бы боком моя мать к этому ни была, я хочу, чтобы мы ее не касались, – заявила я. – Мама была святой!
Он слегка наклонил голову набок.
– Святой?
Одной из немногих вещей, которые я от него утаила, была мамина картина с летающей ногой. Та утраченная картина была самым близким моим приближением к вере во что-то типа рая – в какой-то мир, где все спокойно и правильно. Я не хотела, чтобы он вообще заводил разговор о моей матери.
– Она умерла, ясно? – сказала я. – Оставьте ее в покое.
– По моему мнению, ошибочно продолжать играть с этим в прятки, Долорес. Это контрпродуктивно.
– В прошлый раз вы сказали, что я босс. Это что, был такой счастливый бред обкуренный кобылы?
Доктор Шоу вздохнул и кивнул.
– Хорошо, – произнес он, – хорошо. Я постараюсь уважать твои основополагающие принципы, пока ты сама не будешь готова через них переступить. А сейчас я хочу, чтобы ты вернулась в свою комнату и отдохнула. Завтра мы с тобой совершим поразительное путешествие.
– Ага, как же. Если опять в порт Мистик, в музей Америки и моря, то даже не мечтайте. В прошлый раз на экскурсии я скучала до усрачки.
– Не в Мистик, нет. Но это будет одним из самых мистических твоих переживаний, это я обещаю. Завтра я стану твоей суррогатной матерью. Мы с тобой возвратимся в утробу.
– Вы, может, и возвращаетесь, – сказала я. – Открытку пришлите.
Он подался ко мне – достаточно, чтобы наши колени соприкоснулись.
– Я знаю, это звучит несколько неубедительно, Долорес, но я провел большую часть вчерашнего дня, беседуя по телефону с одним врачом из Калифорнии, у которого очень хорошие результаты по этой методике. А половину сегодняшнего утра я воевал с фрейдистами этого консервативного заведения, чтобы получить разрешение… Ладно, не важно. А важно то, что я верю – мое предложение тебе действительно поможет. Но если у тебя есть опасения, если ты доверяешь мне недостаточно, чтобы пойти со мной куда я считаю нужным, тогда останови меня сейчас. Скажи мне об этом, и мы пойдем иным путем.
Он ждал. В его глазах была странно знакомая настойчивая мольба, а лицо горело, будто в лихорадке.
– Хорошо, хорошо, – сдалась я. – Ладно, только не психуйте.
Его возбуждение в ту сессию, запах полоскания для рта, прикосновение к его коленям, когда мы сидели кресло к креслу, тоже вызвали у меня своего рода горячку. Но во мраке палаты в ту ночь я думала о докторе Шоу не совсем как о моей матери. До меня вдруг дошло, почему выражение его лица – глаз – показалось мне знакомым. В них сквозила та же уязвимость и мольба, что и у Данте на полароидных снимках (еще один мой секрет). Доктор Шоу провел весь вчерашний день и половину сегодняшнего утра в работе над моим случаем, надо мной. Я лежала без сна, приставляя его голову к телу Данте… Должно быть, я стонала, кончая, потому что Ивлин, ночная медсестра, оказалась у моей кровати и направила мне в лицо луч фонарика, еще когда я не совсем кончила.