– Пока что я вижу у тебя впечатляющий прогресс, – сообщил мне доктор Шоу в конце сессии одним погожим утром. – Что ты при этом чувствуешь?
Мой ответ, улыбка ничего общего не имели со счастьем.
Затем мы разобрали папу. На занятиях, которые вращались вокруг моего отца, я начала замечать любопытный паттерн. Я спокойно говорила о папе – ну, порой плача или переходя на сдавленный шепот – и вдруг отчего-то переключалась на Джека.
– Между ними есть связь, – внезапно сказала я однажды. – Не правда ли?
Доктор Шоу подался вперед на кресле.
– Ведь есть?
– Это не мне решать, – заметил он. – А тебе.
Несколько месяцев после этого он сидел и слушал, как я визуализировала эту связь, сплетала целый веревочный мост над бездной из двух людей, которых я до сих пор больше всего боялась и ненавидела: Джека Спейта и Тони Прайса. Я рассказала доктору Шоу о веревочной переправе, и он все подводил меня к краю, уговаривая отважиться ступить на нее.
– Сколько ты сейчас весишь? – спрашивал он. – Килограмма семьдесят два, семьдесят четыре? Переправа тебя выдержит. Дерзай.
В конце концов я дошла до другого края бездонного ущелья и уяснила разницу между двумя этими мужчинами. Я уже не испытывала ненависти к папе: он был паршивым отцом и таким же мужем, часто делал неправильный выбор, поддавшись похоти и жадности, а потом оказывался слишком слаб и жить со своим выбором, и отменить его. Но насильником он не был.
Весной 1975 года доктор Шоу предложил мне поработать за пределами больницы.
– Фирма занимается почтовыми заказами, проявляет фотопленки и печатает фотографии, – сказал он. – Ты будешь проявлять снимки людей со всей страны.
Сперва я возражала, боясь окончания детства и его материнской заботы.
– Это же проезжать через мост, где погибла мама, – упиралась я. – Это место дважды в день будет бросаться мне в глаза!
– С этим мы справимся с помощью гипноза. Я считаю, тебе пора найти занятие в большом мире. Нельзя вечно оставаться на этом острове.
– Вы меня торопите, – сопротивлялась я. – В бассейне мне всего пятнадцать. Сколько пятнадцатилетних работают полный день?
Фургон возил нас из Дома Поддержки в фотолабораторию, за два городка от нас и за одну улицу от океана. К моему удивлению, закрывать глаза и делать очищающие вздохи на Ньюпортском мосту мне требовалось не дольше недели.
Помощь фотографиям в появлении на свет действительно возымела терапевтический эффект. Клиенты, славшие заказы по почте, были очень доверчивыми и беззащитными. Они называли свои имена и адреса, моменты, которые хотели запечатлеть, – младенцы на горшках, престарелые родственники, разрезающие торты по случаю своего юбилея, полураздетые любовники и любовницы, заснувшие в постели. В третью смену в перерыв можно было выйти подышать и послушать волны – закрыть глаза и мысленно увидеть счастливые минуты жизни этих людей.
Через три месяца работы я бросила курить, открыла текущий счет и подала заявление на привилегию делать покупки без ограничения, которое в Грейсвуде удовлетворили. Проявка фотографий ослабила мое безумие – усушила его, точно опухоль. Я начала понимать – все зависит от точки зрения. Если весь мир сошел с ума, я не без гордости отмечала, что уже попала в полуфинал. Из Южного Героя, Вермонт, пленку прислал мужчина, который фотографировал своих кокер-спаниелей в военной форме и тонком женском белье. А из Детройта обратилась женщина, снимавшая крупным планом жуков, ползущих по лицам людей. Улыбавшиеся ампутанты с деревянными протезами на коленях, пожилые граждане, стоящие на голове – при виде того, чтоˊ людям хочется запечатлеть, меня охватывало изумление. Фирма не возвращала проявленные пленки и снимки порнографического характера – нам полагалось посылать размноженный на ксероксе листочек с коротеньким извинением: «Сожалеем, но федеральное законодательство запрещает распространение непристойных фотографий по почте Соединенных Штатов Америки». Однако я тайком отсылала такие снимки хозяевам. У меня было чувство некого морального обязательства перед людьми, доверившими мне свои задницы, эрекцию и голые ноги. Кто я такая, чтобы критиковать их выбор? Кто я такая, чтобы осуждать?
Супружеская пара, мистер и миссис Дж. Дж. Фикетт из Тепида, Миссури, слали рулончики пленки через весь континент в конце каждого месяца с непоколебимой регулярностью. Пленка шириной тридцать пять миллиметров, тридцать шесть снимков, «АСА 100». Фикетты любили фотографировать друг друга в гробах: восемнадцать снимков мистера Фикетта и восемнадцать – миссис Фикетт. Фасоны гробов и наряды супругов менялись из месяца в месяц. То они лежали в полированном саркофаге черного дерева в строгих костюмах, то вытягивались в простом сосновом ящике, одетые как для пляжа. Была любопытная особенность: мистер Фикетт всегда фотографировался с открытыми глазами, а миссис Фикетт лежала с закрытыми. Однажды они оба снялись голыми, но пристойно прикрыв скрещенными руками интимные места (такие снимки, кстати, проявлять и отсылать закон не запрещал). Мистер Фикетт счел уместным приложить записку с пояснением: «Тем, кого это касается: эти фотографии были сделаны в ходе эксперимента, а не для личной забавы. Просьба прислать без осуждения. Искренне ваш, Дж. Дж. Ф.». К этому времени все в лаборатории знали, что заказы Фикеттов нужно отдавать мне. Мне уже начало казаться, что между нами возникло нечто вроде делового знакомства или дружбы, поэтому сухой тон записки меня несколько покоробил.
В декабре мне неожиданно пришла от отца рождественская открытка, что повергло меня в небольшую панику. Я посоветовалась с доктором Шоу, отвечать ему или нет.
– А что ты сейчас чувствуешь к отцу? – спросил доктор. – Давай начнем с этого.
– Какой у меня выбор?
– Я не рассматриваю это как вопрос выбора. Твои чувства – это факт. Ты уже пришла к осознанию того, что любила свою мать – и все еще любишь, – несмотря на ее недостатки. К аналогичному выводу ты пришла и насчет своей бабушки: она не идеальна, но старается поступать с тобой как можно лучше. А вот что с отцом? Его ты любишь?
– Мне кажется… Мне кажется, я его жалею.
– Жалеешь, – повторил доктор Шоу. – В этом утверждении есть контроль. И сила. Что ты хочешь сделать с силой, которая у тебя появилась?
– В смысле?
– Ну, один из вариантов – ответить ему, попытаться восстановить отношения. Вернее, установить отношения другого рода. Ты бы хотела этого?
– Нет, пожалуй, нет. Я не смогу ему доверять.
– Тогда что тебе хотелось бы сделать? Представь.
Я закрыла глаза и увидела переполненный универмаг, где я, отец и доктор Шоу – просто покупатели, зашедшие отовариться к Рождеству. Мы спешим по своим делам и расходимся, не узнавая друг друга.
– Я не хочу посылать ему открытку. Мне хочется просто о нем забыть. Можно так поступить?
– А как ты считаешь? Можно?
– Да, – ответила я, не поднимая глаз. – Конечно. Отчего же нет?
До самого вечера мне не давала покоя мысль, почему одним из покупателей оказался доктор Шоу.
Наша с ним размолвка через четыре месяца – мое освобождение доктора Шоу от обязанностей моего психотерапевта – тяжелее далась ему, чем мне. Это у него были слезы на глазах. «Ты просто убиваешь туфли», – говорила мне в детстве мать. Я и матерей убивала.
– Как дела в Доме Поддержки? – спросил он меня в начале, как оказалось, нашей последней сессии.
– Я решительно настроена съехать. Тамошние жильцы куда безумнее, чем я. Меня тошнит от Деполито.
– Всему свое время, – сказал он. – Эти люди помогают тебе держаться.
– Я сама себя поддерживаю. В фотолаборатории меня ставят помощницей начальника второй смены, буду получать на тридцать пять центов в час больше.
– Это хорошо. Мои поздравления. Но я имел в виду, что они поддерживают тебя эмоционально. Помогают тебе справляться.
– Я сама со всем справляюсь, – уперлась я.
– Ты пропустила последнюю сессию. Ты рассердилась на меня в предыдущий раз, потому что я обвинил тебя в недомолвках. И ты меня подвела, не явившись.
– Я была занята, – объяснила я.
– Ты бунтуешь, как типичный тинейджер.
– Я не тинейджер, мне двадцать четыре года.
– Речь идет не о хронологическом возрасте, и ты это знаешь.
– Слушайте, я уже устала от всего этого, – сказала я. – От четырех с лишним лет общения в стиле мать-дочь. Это начинает казаться извращенным. И неудобным. Иногда кажется, что это мне уже и не помогает.
– Сколько ты весишь, Долорес?
– Шестьдесят два кило.
– Разве ты этим недовольна?
– Так это я сбросила вес, а не вы.
– Я и не пытаюсь примазаться. Твои немалые достижения – целиком твоя заслуга, вот что я пытаюсь сказать.
Я прикурила «Дорал». Я снова начала курить после первой сессии с парапсихологом Надин. Она и стала настоящей причиной, почему мне надоел доктор Шоу. Меня тошнило от моего глупого прошлого; я хотела информации о своем будущем.
– Я смотрю, ты вновь вернулась к этой привычке?
– Только когда нервничаю. Эта марка – все равно что соломины с табаком.
Доктор Шоу сложил руки домиком.
– Я в любом случае подумываю это бросить.
– Да, так будет лучше для твоего здоровья. Никотин вызывает зависимость и не снимает твою раздражительность, а, напротив, усиливает.
– Бросить это, я имею в виду. Вас бросить.
Пару секунд я упивалась его остолбенением.
– Но мне всегда казалось, что это решение мы будем принимать вместе.
– Я в Доме Поддержки, – заметила я. – Мне не нужно вашего разрешения.
– Я это знаю. А миссис Свит в курсе? Ты ей об этом написала?
– Собираюсь написать. Планирую.
– Я считаю, ты должна это сделать. Это долг элементарной вежливости. А я обязан сказать тебе как профессионал: у нас остались непроработанными крайне важные…
– Знаете, что? – перебила я. – У меня есть парапсихолог.
Доктор Шоу вопросительно наклонил голову набок:
– Какой психолог?
– Парапсихолог, экстрасенс.