изобрели любовь, такую, о которой она и знать ничего не знает. Если отважишься полюбить, это чувство уведет тебя, куда захочешь. Если его заглушать, в конце концов останешься несчастной, вроде моей бабки. «Дом репрессий – Пирс-стрит, двести шестьдесят два», – сказала однажды мать. А доктор Шоу говорил: «Подавление ничего не упрощает и не облегчает, Долорес. Оно только отнимает силы».
В тот вечер я решила рассказать Данте все: о своих родителях, о Джеке Спейте, о письмах Киппи, о докторе Шоу. Я представила, как он отреагирует на сброшенное мной бремя тем же успокаивающим голосом, каким он говорил со своими расстроенными ученицами, которых он даже не любит вроде меня… в смысле, так, как меня. Союз «так как» здесь уместнее, чем предлог «вроде». При мысли рассказать правду меня наполнило огромное, опустошающее спокойствие, и я отложила приготовление ужина и прилегла на кушетку. «Ты победитель!» – сказал мне доктор Шоу, тем вечером, когда в бассейне я выкрикивала правду.
Войдя в квартиру, Данте швырнул свой портфель о стену с такой силой, что он рикошетом отлетел обратно.
– Скажи мне одну вещь, – буркнул он. – Я чересчур напористый?
– Гм… В каком смысле?
Казалось, к нам ворвался незнакомец.
– В буквальном. Я напористый? Тебе же знакомо значение этого слова? Оно же значится в твоем обширном словаре?
На лбу у него вздулась вена. Данте всем телом подался ко мне, ожидая ответа. Мысленно я списала в утиль запланированное на сегодня признание.
– Напористый? Вовсе нет. А что?
– Потому что так считает наш завуч. Какая сволочь этот Ив! Я получил сегодня свою аттестацию – три неуда! Дескать, я чересчур напористый!
Он рывком открыл холодильник, взял пиво, ушел в свою квартиру и грохнул дверью. Через пятнадцать минут он вернулся забрать остальную упаковку из шести бутылок, старательно делая вид, что я невидимая.
– Помассировать тебе спину? – спросила я.
– Нет.
– Хочешь поговорить?
– Сама философия образования в этой школе полностью испорчена, – обвиняюще бросил Данте через плечо.
– Это наверняка так и есть, – согласилась я.
– Ив Даунс уже двадцать пять лет сидит на заднице, установленной на нейтралку. Я единственный в этой Богом забытой школе, кому дети могут довериться, а приходится сидеть и слушать, как он все передергивает, будто у меня, мать его, расстройство личности! – Он произнес «мать его» четко и раздельно, тщательно выговаривая каждый звук.
– Ну ладно, не расстраивайся, – сказала я. – Я испекла чечевичный хлеб, а после ужина мы могли бы…
– И это все?! «Не расстраивайся, я испекла чечевичный хлеб»? Впечатлен твоей лояльностью, Долорес. Спасибо за поддержку.
– Прости, – смутилась я, – но ты меня пугаешь и… я не знаю, что сказать.
Я расплакалась. Данте смотрел на меня с любопытством, как ученый-экспериментатор.
Две ночи я спала одна у себя, успокаивая расстроившийся от нервов желудок «Тамсом». В четверг мне на работу доставили дюжину желтых роз, а на карточке значилось: «Люби нас. С любовью, мы». Я поставила розы в кофейник на своей кассе, и целый день покупатели говорили мне, что букет прекрасный. Когда я перехватывала взгляды других кассирш, они резко отворачивались.
В ту ночь Данте захотел секса на полу, а не в кровати. Он был груб и бесцеремонен, даже причинял мне боль, но я молчала, благодарная за его любовь, как бы он ее ни выражал.
– Эй, Домоводство, – заговорил он позже, – по шкале от одного до пяти на сколько ты оцениваешь меня как любовника?
Он подвел меня к зеркалу и заставил нас обоих в него посмотреть. В ожидании ответа он меня лапал.
– На пять с плюсом, – ответила я. – Даже на шесть.
Он поглядел на себя, закрыл глаза и улыбнулся.
Ночью я лежала в постели без сна и дрожала – я была так близка к тому, чтобы открыть ему правду! Но тогда я бы его потеряла. Две ночи без Данте встряхнули меня и привели в чувство. Он любил свою Домоводство, а не ожиревшую сумасшедшую Долорес, лгунью, воровку писем, выбросившегося на пляж кита-самоубийцу.
На некоторое время он снова стал нежным и веселым, каким был летом.
– Но что я буду там делать? Я не умею устанавливать дисциплину, – начала упираться я, когда Данте сообщил, что вызвался помогать и от моего имени тоже. Полный спортзал старшеклассников меня вовсе не привлекал.
– Да ничего сложного, совершай обход уборных, как тюремная надзирательница, заставляй дунуть в трубочку на входе…
– Данте, я серьезно!
– Не парься, – сказал он, целуя меня. – Квалификации у тебя больше чем достаточно.
За нарядное платье в моем гардеробе могло сойти разве что цветастое муˊму, поэтому я одолжила «Фольксваген» Данте и поехала в Бёрлингтон закупаться. Отчасти это даже забавно, решила я: все-таки попаду на вечеринку старшеклассников.
Наряд я нашла в магазине, которым владели две пожилые сестры, обе в очках, висевших на золотых цепочках. Платье стало неожиданным выбором – смелое и слишком дорогое, и у меня целый день ушел на хождение по магазинам, прежде чем я наконец вернулась к сестрам и сдалась этому платью.
Легкое, приглушенно-синего цвета с серебряной нитью, с расшитым бусинами лифом, платье делало меня похожей на цыганку. Благодаря уговорам сестер я решилась на примерку. Десятый размер сидел лучше, чем двенадцатый.
– Фанни, ты только посмотри! – воскликнула одна из сестер, когда я вышла из примерочной.
Фанни надела очки.
– Сногсшибательно! Я говорю это всем покупательницам, но сейчас ничуть не преувеличиваю.
– И юбка села прекрасно, – добавила ее сестра. – Покрутитесь!
Я засмеялась, отворачиваясь от большого зеркала.
– Не упрямьтесь, – настаивала одна из хозяек магазина. – Ну же, покрутитесь!
Я покрутилась. Сперва медленно, затем быстрее. Складки разошлись, подол приподнялся и расширился – я стала похожа на «утреннее сияние»[24]. «Вы молодая красивая женщина», – услышала я голос доктора Шоу. Сейчас он, наконец, оказался прав.
Сестры зааплодировали, и мы втроем рассмеялись. Мне очень захотелось, чтобы меня увидела мама.
В примерочной я стянула платье через голову, повесила на плечики – и замерла. На поверхности затрепетало некое сознание, от которого головокружение продолжало накатывать волнами. В голове образовалась суматоха. Я сунула пальцы под эластик лифчика и пощупала груди. Они отозвались на прикосновение по-новому – болезненно и чувственно. Догадка ударила меня как молотком – я съехала на пол по стене примерочной.
– Мы уж думали, вы там в обморок упали, – пошутила Фанни.
– Знаете, что? – сказала я. – Кажется, я беременна.
Они снова зааплодировали. Фанни достала бумажник и показала мне фотографии своих внуков. Как я ехала обратно в Монпелье, я не помню.
Тошнота началась через неделю.
– Можем выписать вам бендектин от дурноты, – предложила мне врач.
Я грызла соленые крекеры и проглатывала крохотные кусочки банана в надежде, что желудок их не заметит. Данте я сказала, что в магазине ходит желудочный грипп. За кассой я старалась не смотреть на еду, которая проезжала мимо меня на ленте. В перерывах начала открывать окно проветрить комнату от табачного дыма и усаживалась подышать свежим воздухом, задрав ноги. Я спрятала бутылку игристого красного вина в корзине для белья, чтобы отпраздновать событие, когда сообщу Данте новость. К шестой неделе я сознательно упустила уже несколько возможностей для разговора.
На школьный бал Данте оделся в обычный учительский прикид – джинсы «Левис», голубую рубашку, коричневый твидовый пиджак и ни к чему не подходящий галстук. Я велела ему сидеть у себя, пока доставала новое платье из пластикового пакета. Я пряталась от него, как невеста. В тот день меня еще ни разу не вырвало. Заветная бутылка ожидала своего часа в холодильнике.
– Ух ты! – воскликнул Данте при виде меня. Я немного потратилась и купила подходящие заколки со стразами, а еще зашла на макияж к «Chez Jolie».
– Правда, я красивая в этом платье? – спросила я. От его ответа зависело будущее троих людей.
– По шкале от одного до пяти, – сказал Данте, – я ставлю тебе шесть. И в платье, и без платья.
Танцевальный вечер оказался тематическим: «Время в бутылке». Девочки окружили Данте, не успели мы пройти спортзал. Он поручил меня учителю математики Бумеру и его жене Поле и позволил ученицам утащить его на танцпол.
Декорациями служили рыбачьи сети, свисавшие с баскетбольных корзин и наполненные надувными шарами и раковинами из папье-маше. В центре зала за метровым штакетником стояла огромная пластиковая бутыль с настенными часами внутри и русалочкой, усаженной на высокое плетеное кресло со спинкой «павлиний хвост». В русалочке я узнала резиновый, в натуральную величину, манекен для тренировки навыков реанимации. Декораторы стянули с нее спортивный костюм и напялили лифчик в цветочек и рыбий плавник из папье-маше. К жестким нейлоновым волосам кто-то прикрепил цветок гибискуса.
Бумер изъяснялся исключительно односложно, зато Пола говорила за двоих, крича всякую ерунду так, что заглушала оркестр.
– Вы-то уж точно не похожи на предыдущую подружку Данте, – проорала она.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, это трудно объяснить… Вы больше похожи на нас, учительских жен.
То есть безвкусно одетая, перевела я для себя. Хотя я и пришила подмышники, возвращать платье уже поздно.
Первый час я просидела в дальнем углу на складном металлическом стуле у стола с пуншем, подмечая молчаливую оценку учеников. Улыбка растягивала лицо, как резиновый бинт. Пола описывала свою жизнь – как она отличалась от своих трех сестер, почему не поленилась в тридцать три года надеть брекеты, кровавые подробности кесарева сечения, в результате которого на свет три года назад появилась их с Бумером Эшли. Никто будто и не замечал, как красиво я выгляжу.
Меня удивило, какими сформировавшимися выглядели старшеклассницы – я не помню таких зрелых фигур в Истерли, где я пряталась от всех по углам. Там я была бестелесной даже с весом в сто десять килограммов и четыре года жизни невидимкой двигалась по коридорам, уставившись в линолеум и ни разу не ответив ни на один взгляд.