Я представляла, что взвою, завоплю и остановлю процедуру, но я просто лежала без всяких эмоций и позволяла этому случиться. Мне представлялся Данте высоко на его горе, в блестящей красной парке на фоне белого снега и голубого неба. Однажды в постели, после занятия любовью, он рассказал, что ему больше всего нравится в катании на лыжах.
– Чистая, дистиллированная тишина, – говорил он. – Только шорох лыж. – Он коснулся моей руки и прошипел: – Шохх, шохх.
Я оказалась на склоне горы и увидела, как Данте вспарывает снежную целину, наслаждаясь шорохом лыж.
– Сейчас Кэрол начинает аспирацию. Это займет примерно пять минут.
Прибор гудел громче, чем мне хотелось, заглушая шорох лыж Данте. Тело ничего не чувствовало, даже обещанного давления.
Я где-то читала, что самки китов хорошие матери. Их детеныши рождаются хвостом вперед, и матери выталкивают их на поверхность сделать первый вздох. А мертворожденных они носят на спине, пока те не растворятся в воде и не сольются с океаном. Я не понимала, сон это или явь. Совсем близко ко мне оказался огромный мертвый глаз моей китихи, как в тот день, когда я к ней подплыла. Интересно, что клиника делает с тканями, оставшимися в трубке отсоса? Где упокоится Вита Мэри?
– Как вы себя чувствуете? – спросила консультант. – У вас хватит сил сесть и вернуться к реальности?
Врач выписала мне два рецепта – на противозачаточные таблетки и на тетрациклин, чтобы предотвратить инфекцию. Пока она заполняла бланки, я сидела в лавандовом «Кадиллаке» миссис Уинг и справлялась с судорогами, всякий раз вдавливаясь в серое кожаное сиденье.
– В жизни все бывает, – успокаивала я себя. – Ты это переживешь.
Мимо прошел мужчина, катя перед собой младенца в коляске. Я ссутулилась на сиденье, спрятав от него лицо, и приняла новую судорогу.
Вернувшись в машину, миссис Уинг подала мне пакет. Внутри были таблетки и подарок: пакетик лакричных полосок. Я положила одну в рот и принялась жевать, удивляясь, каким вкусным что-то кажется, когда жизнь превращается в дерьмо. Я жевала и жевала, глотая сладкую лакричную слюну, не в силах отказаться от незаслуженной сладости.
Данте появился в соответствии с графиком – в семь часов вечера в понедельник, такой обветренный и здоровый на вид, что глядеть ему в глаза было невозможно. Он бросил мягкую сумку посреди квартиры, сел на кровать и крепко обнял меня на минуту. Я его ненавидела.
– Как ты справляешься? – спросил он.
– Нормально.
– Ты его сделала?
– Кого его? Скажи нормально.
– Сделала?
– Назови словами.
– Аборт сделала?
– Да.
Он взял меня за подбородок и повернул голову так, что мне пришлось на него посмотреть.
– Я тоже скорблю, чтобы ты знала, – сказал он. Но позже он забыл о своих словах и распаковывал вещи, что-то насвистывая.
На Новый год мы спали и играли в скрабл. Данте сварил овощной бульон, испек ароматный хлеб и собрал грязную одежду в прачечную.
– Что это? – поинтересовался он, доставая из корзины бутылку игристого вина.
Мы пили его из горлышка, сидя у стиральной машины и глядя, как наша одежда крутится в барабане. Заглушая кондиционер, включенный на обогрев, радио перечисляло лучшие песни года.
– Эй, Домоводство, – позвал Данте. – Кстати, с Новым тебя, семьдесят седьмым годом.
– Тебя тоже, – отозвалась я.
Он снова отпил вина.
– Знаешь, о чем я подумал?
– Ну?
– Что нам не нужно ждать, а лучше пожениться как можно скорее. Что скажешь?
– Данте, а почему ты меня так называешь? – спросила я.
– Как?
– Домоводством?
Он пожал плечами:
– Не знаю, просто дразню. А что?
– Мы с тобой поэтому вместе?
– В смысле?
– Я отчищаю твой унитаз, слежу, чтобы у тебя были чистые простыни…
Он вздохнул и снова отпил вина. И еще, и еще. Я пошла в дом складывать одежду.
Когда я вернулась, радио передавало песню Рода Стюарта, прошлогодний хит номер один:
«Расправь свои крылья и впусти меня…»
Данте допил вино.
– Мы вместе, потому что у нас любовь, – сказал он.
Это был ответ, которого я ждала, на который напрашивалась. Всю дорогу домой я сидела и гадала, почему мне этого недостаточно.
Свадьбу назначили на день рожденья Джорджа Вашингтона – записались к мировому судье и заказали заднюю комнату в ресторане «Лобстер пот». Пола из школы с восторгом согласилась за себя и за Бумера стать свидетелями на нашей свадьбе и даже Эшли припрягла в качестве цветочницы. Я решила надеть свое сине-серебряное платье и заказала бутоньерку из желтых роз, чтобы прикрыть пятно от пунша.
Весь январь я готовилась к свадьбе, убеждая себя, что поступаю правильно. В худшие дни, когда пришлось отпрашиваться с работы под предлогом болезни, я притворялась, что Вита Мэри неуязвима, что она каким-то образом пережила все манипуляции и по-прежнему существует внутри меня. Я чувствовала всепоглощающую усталость беременных, она поселилась во мне и не желала отпускать. Иногда, в пятнадцатиминутный перерыв в универсаме, я засыпала на пластмассовой тахте с горящей «Мерит» в пальцах (я снова начала курить, но только на работе). Восхождение на холм требовало таких невероятных усилий, что я падала на диван и просыпалась, когда Данте начинал греметь кастрюлями и сковородками, готовя ужин, который обещала приготовить я.
– Ты снова куришь, – спросил он однажды ночью в постели. – Да?
– Одну сегодня на работе выкурила.
– Волосы табаком воняют. Всякое желание пропадает.
Это ничего не меняло: после аборта я избегала секса. В единственный раз, когда это случилось, пенис показался мне вакуумным шлангом, желающим высосать нашу жизнь. «Я пока не готова», – сказала я Данте. Он ответил, что понимает и готов проявить терпение, а всю страсть направит на стихи и будет ждать от меня сигнала. Но через несколько дней он получил отказ от первого литературного журнала, не пожелавшего напечатать «Любовь/Нас», и начал хлопать дверцами и швыряться вещами. Глядя на меня, он качал головой.
– Вот лежат монсеньор Фрустрация и сестра Мэри Целомудрие, самые ненормальные жених и невеста Америки, – произнес он в ту ночь в постели.
Но Данте по-своему баловал меня, покупая мне цветы, травяные чаи и книги, которые я так и не смогла заставить себя прочесть. В конце января он просидел со мной восемь вечеров подряд, глядя по телевизору «Корни».
Мне ужасно хотелось рассказать, что я чувствую, но эти переживания были переплетены с другими младенцами – с моим братом Энтони-младшим, ребенком Риты Спейт и с моим собственным пребыванием в качестве зародыша в бассейне Грейсвуда… Я уже не сомневалась: секреты – единственный способ общаться с Данте. Я открыла ему всего одну тайну («Данте, я беременна»), и это стоило мне Виты Мэри.
Тогда же он написал новое стихотворение о женщине, которая уменьшила своего мужа и посадила его в птичью клетку.
– И в чем тут смысл? – спросила я.
– Это аллегория. Видимо, я пытаюсь сказать, что чувствую себя умаленным.
Не настолько умаленным, как Вита Мэри, подумала я. Но вслух произнесла только, что он обещал быть со мной терпеливым.
– Я терплю, – сказал он. – Но мне, черт побери, начинают надоедать эти слезы и сопли каждый вечер.
Я закрыла руками мокрое лицо.
– Я ничего не могу с собой поделать, Данте. Она росла во мне, я ее даже назвала!
– Назвала зародыш, – поправил Данте, – а не «ее». Зачем ты так с нами поступаешь?
– Извини, я знаю, что веду себя ужасно. Я исправлюсь.
Он массировал мне спину, чтобы меня перестало трясти. Когда он потянул наверх мою фуфайку и лизнул соски, мне удалось не закричать. Позже, между его оргазмом и его отходом ко сну, Данте пробормотал:
– Видишь? Вот как хорошо тебе стало, когда мы заставили жизнь продолжаться.
– Угу, – согласилась я. – Поспи.
Мне удалось не разболтать Данте ее имя. После той ночи я держала в секрете и свое горе, сосредоточившись на новой роли – будущей невесты.
Его родители приехали на трейлере «Виннебаго» за два дня до свадьбы. Данте с отцом выгрузили их подарок – кресло «Ла-зи-бой», внесли в нашу квартиру и поставили посередине, точно припарковали «Бьюик». Я избегала присаживаться на него – «Ла-зи-бой» напоминало мне кресло в кабинете доктора Шоу, где мне приходилось сидеть и говорить правду.
Дэвисы были румяные и по-деревенски простые, в спортивных нейлоновых куртках; глядя на эту пару, ни за что не догадаешься, что их брак когда-то оказался под угрозой из-за «здорового левака» мистера Дэвиса. Данте походил на мать, а не на отца, отчего у меня почему-то немного отлегло от сердца. Миссис Дэвис изо всех сил мне улыбалась, сверкая золотыми мостами и растягивая лоснящиеся виниловые щеки. Она сказала сыну, что я «абсолютный бриллиант», и напомнила, каким тонким психологом она всегда была. Родители звали Данте Чирикалкой.
Женева Свит прислала нам тарелки «Ленокс» и свои сожаления, что не может приехать. Поэтому единственными гостями с моей стороны были бабушка и две кассирши из «Гранд Юнион». Я пригласила бабушку по телефону, предупредив не упоминать о Грейсвуде и о моем «толстом» прошлом. Поворчав для порядка, что запись у мирового судьи – не настоящий брак в глазах Господа (и в ее глазах), она все-таки села на автобус «Трейлвейс» в Провиденсе и приехала за день до церемонии.
Бледная, хрупкая, бабушка вцепилась в руку водителя автобуса и позволила свести себя по ступенькам. Я даже испугалась, уж не прознала ли она каким-то образом о моем аборте и не эта ли новость ее подкосила. Усевшись на переднее сиденье «жучка» Данте, она сообщила, что впервые пересекла границу Вермонта, а сейчас еще и первый раз в жизни едет в консервной банке.
Путешествие в Вермонт стало для нее настоящим испытанием. Прежде всего какая-то сумасшедшая в грязном пальто подсела к ней в Уиллимантике, Коннектикут, и обвинила бабку в том, что та много лет назад украла ее зонтик. А в Спрингфилде, Массачусетс, в автобус поднялась уйма цветных, и все с огромными, как воздушный шар, прическами, заслонявшими моей бабке белый свет.