«1. Начать мыслить позитивно.
2. Похудеть.
3. Писать минимум одно стихотворение в неделю.
4. Заняться спортом.
5. Доказать мою любовь Д.».
– Что скажешь? – спросил он меня.
– По-моему, ты запланировал слишком много. Почему бы тебе для начала не поработать над одним-двумя пунктами?
Его лицо стало жестким, когда он посмотрел на меня.
– Тебе обязательно всякий раз смешивать меня с дерьмом? – вспылил он.
– Данте, я…
Он скомкал листок и бросил мне в лицо.
– Это не я тебя уволила, – сказала я. – Прекрати.
Он поднял бумажный комок с пола и снова бросил мне в лицо.
– Еще раз попробуешь, и я…
– Что – ты? – Он легонько шлепнул меня по лицу.
Все-таки он такой же, как мой отец – делает то же, что папа делал с мамой. Я размахнулась и отвесила ему оплеуху изо всех сил.
– Заруби себе на носу, – прошипела я. – Я тебе не девчонка для битья. Никогда больше не пробуй, понял?
К весне энергия Данте неожиданно забурлила. Он решил вернуть к жизни свой сад на заднем дворе и вернуться к чтению классиков. Он все переставил в кухонных шкафчиках, натер полы воском и, от избытка сил, начал ежедневно бегать трусцой. Литературный журнал «Циркония» написал ему, что они берут к публикации один из его стихов, «Пробуждение». В ту ночь Данте потянулся ко мне в постели.
– Давай проверим, мы не забыли, что куда вставляется? – предложил он.
Он был добр и терпелив, как в первое наше лето, и я отодвинула гнев, обиду и недоверие, потому что он ублажил меня любовью. Худшее позади, думала я, если мы можем лежать рядом и снова все это чувствовать. Теплая нежность собралась вокруг его медленных пальцев, поцелуи потеряли свое ощущение, уступая дорогу другому, лучшему, и наконец я освободилась, кончив.
Я взяла его и направила в себя. Данте начал раскачиваться медленно, легко. Я обхватила его ногами, соединив щиколотки. Он накачивал меня быстрее и быстрее, его теплое дыхание обдавало мое лицо, глаза были открыты и смотрели на меня. Я коснулась его локтя.
– Любимый, может, лучше… Я давно не покупала противозачаточных…
– Это слишком хорошо, чтобы останавливаться. Кажется, будто мы избавляемся от проклятия, – сказал он.
– Я знаю, Данте, но если мы не…
– Если мы не… – часто дыша, повторил он.
– Остановись… – пробормотала я. Он отпрянул и застонал. Его пенис задергался, задевая мой живот, он засмеялся, глядя, как семя вытекает тонкой струйкой и сочится по моему боку. Он поцеловал меня в шею и веки и вытер мне живот своей обтрепанной серой фуфайкой.
– Джордж, если девочка, и Марта, если мальчик, – сказал он. – А если гермафродит, то Джоди.
– Не надо насмешек про детей, Данте.
– А может, я всерьез, – сказал он. – Я об этом постоянно размышляю в последнее время. О детях и работе.
Поздно спохватился, подумала я. Но осторожно спросила:
– Что ты имеешь в виду?
– Я взял в библиотеке книгу «Какого цвета твой парашют?». О смене карьеры. Как бы тебе понравилось быть замужем за социальным работником?
Я хотела, чтобы он объяснился насчет детей.
– А что такое гермародит? – спросила я.
– Гермафродит, а не гермародит. Это одна из неоднозначностей жизни.
– А-а.
Всю субботу я пролежала, сказавшись в «Лобстере» больной. К воскресному утру я ощутила такой прилив сил и уверенности, что наши неприятности закончились, что решилась выйти с Данте на пробежку. Я выдержала разминку и подъездную аллею, но когда дорога круто пошла вниз по склону холма, у меня уже жгло легкие и болело в боку.
– Беги один, – задыхаясь, сказала я. – Больше не могу.
Я смотрела, как Данте становится все меньше и меньше, пока он не свернул со Стейт-стрит.
С утра в понедельник мы с Тэнди вместе выкладывали на стойку свежие газеты и журналы. Той осенью Элвис Пресли, умерший три года назад, вдруг оказался на обложках «Пипл» и всех таблоидов. Толстолицый Элвис в белом костюме со стеклярусом.
– Что это они выкопали бедного старого Поросенка Порки? – удивилась Тэнди.
Я полистала первые страницы.
– Арестовали доктора, который снабжал его наркотиками. Он говорит, что Элвис сидел на таблетках.
– Да и фиг бы с ним, – пожала плечами Тэнди.
Все утро отдел фруктов вибрировал ярчайшими красками. Флуоресцентный свет, отражаясь от глянцевых обложек журналов с Элвисом, вызвал у меня мигрень. Что-то было не так.
Во время перерыва на ленч я взяла несколько журналов в комнату отдыха. В одной статье говорилось, что Элвисово обжорство и таблетки были одной из форм самоубийства, но никто вовремя не распознал в этих симптомах призыва о помощи. Журналисты сходились в одном: за две недели до смерти Элвис точно вынырнул из глубокой депрессии и рьяно взялся за ракетбол и обещания своей невесте. В другой статье психиатр утверждал, что это паттерн: люди совершают самоубийства, когда жизнь начинает налаживаться и со стороны кажется, что они справились со своими проблемами. Самоубийство требует большой энергии, сказал доктор.
– Что случилось? – спросила Тэнди. – Ты вся побелела.
– Скажи мистеру Ламорё, что мне срочно надо домой.
Я бежала по Мейн-стрит, представляя самое худшее: Данте лежит в ванной в густо-красной воде, Данте, посиневший, свисает с дверцы шкафа.
– Пожалуйста… – повторяла я. – Господи, ну пожалуйста…
Добежав до вершины холма, я уже успела припомнить все ошибки, которые с ним допустила, и все до единого красноречивые признаки, которых не заметила.
Я промахивалась ключом мимо скважины, царапая металл. Наконец обеими руками вставила ключ в замок, повернула и ворвалась в квартиру.
Они сидели на кровати и смотрели телевизор. Данте жевал хот-дог.
– Эй! – сказал он, подавившись полным ртом. – Что ты…
У нее были длинные, медового цвета волосы – челка заканчивалась прямо над большими испуганными глазами. Она сидела, поджав под себя ноги, в свитере, красном пуховом жилете Данте, трусах и гольфах. Данте был без рубашки.
– Если… если ты удивляешься, почему я ем мясо, – начал он, – то это в качестве эксперимента. В «Раннерс уорлд» пишут, что за два-три дня до пробежки надо насытить организм белком.
Я смотрела то на него, то на нее.
– Ты Шейла?
Она не ответила.
– Ей дома нелегко приходится. Ей нужно было поговорить, Долорес.
– Без штанов-то? И давно вы здесь этим занимаетесь?
Данте прикрыл глаза:
– С кем ты разговариваешь?
– С кем?! – заорала я. – Вышвырни ее отсюда, на хрен!
Девчонка запрыгала к двери, на ходу натягивая джинсы.
Когда я услышала, как хлопнула дверь машины, то побежала за ними. Данте выезжал задом, отвернувшись от руля, а девчонка уставилась на меня большими глазами. Я швырнула в них полные горсти гравия с дорожки. Камушки с тихим щелчком отскочили от лобового стекла.
– Сукин сын! – кричала я. – Ах ты сукин сын!
Несколько дней, когда звонил телефон, я поднимала трубку и грохала ее обратно, не давая ему возможности и слова сказать.
Но Данте не унимался.
– Чего тебе надо? – заорала я наконец в трубку однажды ночью. – Говори быстро и отстань от меня!
– Нам надо поговорить.
– Пошел к черту! Я не буду с тобой говорить до конца жизни!
Я держала слово шесть дней, а затем отыскала Данте у его родителей в Нью-Джерси. Пришлось долго ждать, прежде чем он подошел к телефону.
– Да? – произнес он.
– Гм, это я, – сказала я. – Не мог бы ты вернуться? Ты мне нужен.
Минуту он не отвечал, затем произнес:
– Слушай, я серьезно все обдумал… Может, нам пока стоит…
– Мне только что позвонили – бабушка скончалась. Я не знаю, что делать.
Глава 25
Данте ехал всю ночь, возвращаясь ко мне. Я встретила его на подъездной аллее. Он стиснул меня в объятьях, отпустил и снова обнял.
Мы общались вежливо и формально, пока он пил кофе и собирал себе одежду для похорон на проволочную вешалку.
Мою сумку с вещами на сутки он донес до машины.
– Ты наверняка уставший, – сказала я. – Давай я сяду за руль.
Он тронул меня за плечо и открыл мне правую дверцу.
– Позволь о тебе позаботиться, детка. Я так хочу.
Всю дорогу с холма и до самого выезда из Вермонта он то и дело брал меня за руку. Его ладонь казалась тяжелой, от нее немело запястье. Я не нарочно разминала пальцы, но, видимо, разминала, потому что он перехватывал снова и снова.
Примерно через час пути он выключил радио.
– Скажи мне, о чем ты думаешь, – попросил он.
– Да так, ни о чем.
Я думала о том, что, может, и хорошо, что у нас нет Виты Мэри, что я не позволила ей стать человеком. Я бы ее подвела. Как подвела и мать, и бабушку, да и Данте, пусть и менее очевидным образом. До меня всегда все доходит задним числом, когда любимый человек уже мертв.
– Ни о чем?
– Вот думаю, какой паршивой внучкой я ей была.
– Почему?
– Я ее не навещала. Она была одинока.
Данте доказывал, что мое чувство вины алогично, устроив лекцию на несколько шлагбаумов. Лекция успокаивала куда хуже, чем Кейси Касем. Я спросила, нельзя ли снова включить радио.
– Я знаю, что тебе нужно, – сказал Данте.
Он отвернулся от дороги и начал рыться среди завалов на заднем сиденье. Без особого страха я смотрела, как наша машина вильнула к обочине, и ее понесло на выступ скалы, но обошлось. То, что нашарил Данте, упало мне на колени: толстая коричневая книга с жирным пятном на переплете.
– Дескартес?
– Декарт. Он француз, у них «с» в конце не читается. То, что он пишет, напрямую связано с твоими чувствами. Он нивелирует твою вину. Прочти.
– Я не хочу это читать.
С такой улыбкой он, наверное, объяснял что-то туповатым ученикам в школе.
– Потому что ты предпочитаешь бичевать себя?
– Потому что от чтения в машине меня мутит.
– Ты писала или звонила ей каждую неделю, Долорес. Я сто раз слышал, как ты предлагала ей сесть на автобус и приехать.