– Потому что я знала, что она не приедет, – возразила я. – Я знала, что она боится ехать одна после той поездки на свадьбу.
Я начала защищать бабушкин страх, но сбилась с мысли и перешла на того чернокожего в дашики с его религией прощения и как бабкина рука провалилась к нему в начес, и от этого в ее душе поселилось ощущение чуда.
Данте снова взял меня за руку:
– Кстати, о прощении, – сказал он. – Я не говорю, что я его заслуживаю, я только прошу о нем. Ты нужна мне, детка.
Его слова обожгли меня намного больше, чем успокоили. Я заставляла себя не поддаваться действию его вербальной «Нокземы»[27].
– Отчего так, Данте? – спросила я. – Вот сколько мы с тобой вместе живем, ты только и делаешь, что критикуешь и поправляешь меня. Я тебе персональная свалка или что? Я тебе для этого нужна?
Его улыбка осталась терпеливой.
– Я на прошлой неделе перечитывал «Уолдена» Торо. Поразительно, как Генри умеет напомнить нам, где возвышенное, а где…
– Ответь на вопрос, – перебила я.
– Ты мне нужна, потому что ты – это ты, – сказал он. – С Шейлой был просто секс. Победа материалистического плана. Это приятно, пока не закончится мышечный спазм, а потом – раз! – прежнее тихое отчаяние. Я был дураком, рискуя тем, что мы вместе построили. Меа кульпа[28].
– О, меа кульпа, Миа Фэрроу! – Я сжала руку в кулак и отдернула ее. – Очень интересно это все, Данте. А как же бедная девчонка? Для тебя это мышечный спазм, а для нее?
– Милая, сегодняшние дети – нигилисты, ты никак не хочешь этого понять. Они не такие, как мы. Политически они просто нули – тусуются до упаду и больше ничего знать не хотят. А я купился, как дурак. Временное помешательство, Долорес, временное! Для Шейлы это был полуденный перепихон, альтернатива просмотру серии «Главного госпиталя». Сомневаюсь, что от секса она получила больше эмоций, чем от сериала.
– Тогда это и твою вину делает алогичной, совсем как мою перед бабушкой, правильно? Господи, Данте, как это убедительно, – я опустила окно и выбросила его книжку на дорогу.
Он инстинктивно ударил по тормозам, затем снова нажал на педаль газа.
– Ладно, ладно. Ты ведешь себя экстравагантно, но я делаю поправку на обостренную реакцию.
– Вот спасибо-то, – сказала я, – детка.
– Только не забывай, ты позвонила мне с просьбой помочь, и я приехал. Сижу сейчас рядом с тобой. Я здесь.
В похоронном бюро я столкнулась лицом к лицу с тем же улыбающимся пучеглазым гробовщиком, который скользил по стеночке на похоронах моей матери одиннадцать лет назад. Эта встреча содрала струп маминой смерти. Данте и Пучеглазый разговаривали, а я кивала и подписывала бумаги.
Прощание назначили с семи до девяти вечера, погребальную мессу – на следующее утро в одиннадцать.
– Если хотите, я могу выйти вперед у могилы и пригласить скорбящих обратно в похоронное бюро после церемонии.
Я поглядела на Данте:
– Ты как думаешь?
Он потрепал меня по плечу.
– Тебе решать, детка.
– Тогда нет.
– Церемония закончится перед самым ленчем, – пояснил Пучеглазый.
– Хорошо. Как скажете.
– Прекрасно. Хотите увидеть тело, пока вы здесь? Мы получили его вчера вечером и уже подготовили.
– Слушайте, сделайте одолжение, – не выдержала я, – перестаньте говорить о моей бабушке как о заказе в «КФС»!
Пучеглазый сказал Данте, что извиняться не надо и что смерть разъяряет любящих родственников от понимания собственного бессилия.
В комнате, где ее положили, все было серым: ковер, обои, гроб, который меня заставили выбрать по телефону из Вермонта. Казалось, бабушка лежит в каком-то холодном сумрачном месте, покрытом изморозью.
Четки, оплетавшие бабушкины узловатые руки, были ее ежедневные, из янтаря, а не хорошие вишневые, которые она доставала из бархатного футляра на Рождество и Пасху и предпочла бы для такого случая. Миссис Мамфи с дочерью ходили к бабке домой выбрать ей одежду. Бабушка лежала в зеленом с узором платье, которое надевала на нашу свадьбу. Я заставила себя взглянуть на ее восковое, как у фигуры из музея, лицо. Смерть – или гример – расслабила лицевые мышцы. Она и походила на мою бабушку, и нет.
По дороге из похоронного бюро на Пирс-стрит я молча показывала, куда ехать – направо или налево.
– Вон там, – сказала я, – серый дом.
Данте осторожно въехал на подъездную дорожку, и у меня к горлу подкатил комок.
Я вдруг поняла, почему все время откладывала свой приезд: Истерли снова сделало меня той, кем я была, одним махом стерев всю проделанную мной работу в Грейсвуде и жизнь, которую я вела в Вермонте. Данте, несший мою небольшую сумку, был папой, оттащившим мои чемоданы к крыльцу и бросившим меня. Я прошла мимо него со странным ощущением, что мы с Данте ненастоящие, как Барби и Кен, а настоящая Долорес, изнасилованная толстая девочка, никуда не уезжала и смотрит сейчас на нас из-за занавески.
– Телефон! – крикнул Данте, когда я вставила ключ в замок. – Скорее!
Он побежал брать трубку. Я нерешительно вошла в дом.
Мои шаги громыхали по почти пустым комнатам первого этажа. Голос Данте, разговаривавшего по телефону, эхом отдавался в доме. Столового гарнитура не было. Исчезла горка красного дерева с фарфором, занимавшая половину коридора, и большой бабушкин телевизор. Полуденное солнце освещало гостиную и два оставшихся предмета мебели: ее мягкое бордовое кресло и нечто новое – кровать с водяным матрасом. Растерявшись, я присела на нее и подождала, пока подо мной перестанет колыхаться.
В своем последнем письме бабушка писала что-то о церковной распродаже и как грузовик вывез от нее всякое старье, но я и не догадывалась о почти полной пустоте. От проезжавших по улице машин дрожали стены. Шаги Данте громом раздались в гостиной.
– Звонила юрист, – сказал он. – Хотела с нами пересечься, пока мы тут. Я назначил встречу на завтра на девять утра.
– Люди начнут собираться здесь, надо же что-то на стол поставить. Позвони и отмени встречу.
– Она говорит, разговор займет меньше получаса. Мы успеем. Кажется, напротив есть гастроном? И булочная в квартале найдется? Вряд ли завтра набегут тысячи.
Он присел рядом на кровать, и мы закачались на волнах всколыхнувшейся воды.
– Зачем она купила эту кровать, понять не могу, – сказала я.
– Может, у нее спина болела? А мне здесь нравится. Спартанская обстановка. У этого дома есть немалые возможности.
– Здесь было гораздо больше вещей, – сообщила я. – Должно быть, она знала, что скоро умрет.
Данте хлопнулся на спину.
– Что там у нас, часа три-четыре до панихиды? Покемарю-ка я, пожалуй. Я совсем вымотался. – Он начал массировать мне крестец. – Ты в порядке?
Я оглянулась на его улыбку.
– Спасибо за помощь, – поблагодарила я. – Что привез меня и вообще.
– Тебе нет нужды благодарить меня, детка, я ведь твой муж.
– Я не буду спать с тобой сегодня, – произнесла я.
Массаж прекратился.
– Хорошо, пожалуйста, я могу проявить терпение. У нас впереди все время мира. Только, по-моему, если мы собираемся когда-нибудь…
– Я буду наверху, – сказала я. – Кемарь.
В маминой комнате ничего не оказалось – голые стены, в ящиках комода и в шкафах ни единой нитки. Во мне рос гнев: почему нельзя было оставить ее вещи до меня, пока я не буду готова их забрать? Пустота казалась предательством, незаслуженной оплеухой.
– Черт бы все побрал, бабушка! – крикнула я.
Она оставила нетронутой мою старую комнату. Консольный телевизор на ножках, зеленый клетчатый плед на кровати, стул у окна. Я сидела на нем шесть лет, сердито глядя на мир и заедая боль. Теперь я поняла, почему мама так упорно гнала меня в колледж, терпела мои ужасные слова, глубоко ранившие ее во время наших баталий из-за продолжения учебы. Мать понимала опасность бабкиного дома, где тяжелая мебель и портьеры высасывают из человека силы, пока он не станет странным, озлобленным и загнанным. Мама хотела, чтобы колледж меня освободил. Пусть в Пенсильвании я чудовищно накосячила, но все равно поездка туда стала новым стартом, увела меня отсюда. Я снова увидела, как мать стоит возле телевизора с разделочным ножом в руке и держит отрезанный телевизионный провод. Мама, воин любви.
Я подошла к комоду. Затаив дыхание, я выдвинула нижний ящик, вынула сложенные простыни и прочла: «Я люблю Бернис Холланд. Искренне твой, Алан Лэдд». С огромным облегчением я села на кровать и заплакала от счастья.
Правда в том, что бабушка как раз давала мне достаточно времени, чтобы приехать сюда и взять, что я хочу. Я представила, как она стаскивала по лестнице тяжелые коробки, надрывая свое слабое сердце, потому что ей нужно было привести дела в порядок. Она имела право опустошить комнаты. Она любила меня, как умела.
Я отодвинула засов и распахнула дверь на площадку, поднявшись на шесть ступенек до квартиры на третьем этаже. Бабушка держала ее запертой и не пускала больше жильцов с того дня, как Джек и Рита уехали не прощаясь. Как ночной страж порядка, я подергала дверь и снова спустилась на второй этаж.
Если Данте разоспался, решила я, напишу ему записку и поеду в похоронное бюро сама. На панихиду придут успевшие поседеть прихожанки церкви Св. Антония, которые помнят, во что я себя превратила в юности. Они сидели на проводах мамы и слышали, как я орала на отца, навсегда прогоняя его из моей жизни. Последний раз мы с ним виделись на маминых похоронах. Данте уверен, что мой отец давно умер.
Он не спал. Стоя на лестнице, рассматривал фотографию мамы и Женевы, юных девушек в белых платьях.
– Какие красавицы, – восхитился он. – Кто это?
– Одна из них моя мать.
Он указал на Женеву, и я покачала головой.
– А, понял, – закивал он. – Теперь я вижу сходство. Ты унаследовала ее красоту.
– Ага, конечно, – не удержалась я.
– Это правда, ты просто не видишь. – Он прижался затылком к стене между рамками. Казалось, он балансирует двумя семейными фотографиями на плечах. – Долорес, я не знаю, думала ли ты об этом, но, скорее всего, этот дом теперь твой. У тебя есть планы, что с ним делать?