У Данте вырвался нервный, растерянный смешок.
– Это какое-то бесцельное мозгоклюйство или прикажешь следить за твоим потоком сознания?
– Но настоящей вегетарианкой меня сделал аборт, – продолжала я.
– О Иисусе…
– С каждым жевком как будто ешь ее мясо. Что мы, кстати, и сделали, Данте. Сначала создали ее, а потом сожрали.
– Так, все, хватит, – разозлился он. – Замолчи, закрой рот.
– Я тебе еще кое-чего никогда не рассказывала – меня изнасиловали в тринадцать лет, – продолжала я. – Жилец с третьего этажа, снимавший комнату у моей бабушки.
Уборщица провезла мимо нас шваброй. Молчание длилось так долго, что я даже засомневалась – я это сказала или только подумала.
– И акварелью я никогда не занималась. Я копировала мировые шедевры на «Волшебном экране» – хорошо получалось, кстати. Но по твоим глазам увидела, что это поˊшло и дешево, и закрыла рот на эту тему. Да, и еще: мой отец не умер, он живет, кажется, в Нью-Джерси, как и твои родители. Ты предположил, что он умер, и я не стала тебя разуверять. Вы с ним во многом похожи. Я этого не замечала, пока на Новый год ты меня не ударил, а тогда подумала: Долорес, где были твои глаза? Я рисовала на «Волшебном экране» в доме для вылечившихся, когда меня выписали из стационара. Клиника называется Грейсвуд. Я там несколько лет провела.
Данте с трудом сглотнул, не глядя на меня.
– Когда я попала в клинику, весила сто девятнадцать кило, вот что я с собой сотворила. Перед самым нервным срывом мне стало уже совсем невмоготу, и я на такси из Пенсильвании рванула на Кейп-Код. Хотела там покончить с собой. Я тогда окончательно запуталась – накануне переспала с женщиной, которая… Ну, это отдельная длинная история… Короче, по дороге на Кейп-Код мы остановились у кафе, где продавали пончики, и я сидела на заднем сиденье такси и съела не то восемь, не то девять пончиков с лимонной начинкой, заливаясь слезами. Плакала и лопала, вот насколько у меня с головой было не в порядке.
Данте бросил на меня быстрый, испуганный взгляд.
– Прекрати, – сказал он.
Но я уже не могла остановиться. Меня охватило великолепное чувство свободы, как у маминой летающей ноги.
– Видишь ли, Данте, люди не всегда точно укладываются в категории, на которые ты их делишь – герои и злодеи, раскрепощенные – и какие, крепощеные, что ли? В определенном смысле из нас двоих как раз ты, Данте, незамудренный и незамысловатый.
– Слушай, если это дурная шутка, которую ты…
– В колледже моей соседкой по комнате была Киппи Стредники.
– Что?!
– Ну, Киппи, твоя старая подружка из выпускного класса. Я крала письма, которые ты ей посылал, затем запиралась в туалете и читала их.
Данте, ошеломленно моргая, уставился на меня с видом Гомера Кучи[31].
– Ты тогда еще собирался стать лютеранским священником, помнишь? Я так удивилась в первый вечер, когда мы встретились на дорожке у дома миссис Уинг. Только я не нашей встрече удивилась – ее-то я подстроила и организовала. Мне было странно услышать, что ты уже не веришь в Бога. В письмах ты казался таким религиозным – так мучительно сомневался, можно ли вам с Киппи заниматься сексом до свадьбы… Извини, извини, я не хотела улыбаться. Ты понимаешь, к чему я веду? Насчет Шейлы? Люди в семнадцать-восемнадцать лет еще ничего не знают. Ты в том возрасте думал, что на небе сидит Бог, готовый поразить тебя громом, если ты займешься с Киппи сексом. Смешно, да? В некотором смысле? Каких строгих правил ты тогда был – мальчик, обещавший своей маме, что никогда не будет волочиться за женщинами, помнишь? Не надо было обещать того, чего ты не в силах выполнить, Данте: любви, чести и заботы. Ха!
Данте по-прежнему смотрел в потолок, часто моргая.
– Мы женаты почти четыре года, и за все время ты… Ты знала Киппи?!
– А помнишь, как послал ей полароидные фотографии себя голого? На кровати, в комнате общежития в Миннесоте?
Данте стиснул в кулаке нетронутую порцию жареной картошки. Его лицо побагровело.
– Что… что она с ними сделала? Раздала по общежитию, всем на потеху?
– Вовсе нет, Киппи их даже не получала. Я считала, что она тебя недостойна, и утаила от нее твои снимки. Думала, я тебя защищаю.
Я огляделась. Кафе начинало заполняться народом.
– Я крала твои письма прежде, чем она возвращалась со своей пары в двенадцать часов. Почту приносили во время ленча, и я всегда успевала добраться до писем первой, потому что не ходила на занятия. Я продержалась в колледже всего один семестр, даже меньше. Забавно, но всякий раз, как я глядела на эти снимки – пока лежала в клинике и потом, – я видела бедного, чувствительного, беззащитного мальчика. Вот за кого, как мне казалось, я выходила замуж в «Лобстер пот», – за такого же уязвимого, как я сама. Я все ждала, когда же он появится. У меня никак не проходило это слепое пятно. Я была как Хелен Келлер[32], когда речь заходила о тебе.
Данте сгреб несъеденную еду в пакет и с силой закрутил его.
– Заткнись, черт побери, – прошипел он. – Ни одного больше гребаного слова!
– И только вчера вечером я наконец сложила два и два. Это дурацкое, как там его, эпическое произведение, которое ты пишешь, – вот что помогло мне во всем разобраться. Разрешило меня, как ты выразился.
– Разрешило тебе что? Взять и рехнуться в «Бургер Кинге»?
– Увидеть то, что я давно должна была увидеть. Я все ждала, когда ты снова станешь таким, как ты был в письмах и на снимках. Ты был прав – видимо, я все же на редкость глупа, по крайней мере, в этом отношении. Позволять толпе старшеклассниц гладить твое эго и называть это обучением, предложить переезд на Род-Айленд, чтобы целыми днями сидеть дома и дрочить перед статуями святых, принадлежавших моей бабушке… Даже в тот день, когда ты позировал перед «Полароидом» – разве это не было бессмысленным онанизмом, Данте?
– Поверить не могу… Те снимки… Это же вторжение в личную жизнь! Ты меня изнасиловала!
– О, я это знаю. Пойми меня правильно, я не горжусь, что крала твои письма. Я всякий раз сгораю со стыда, вспоминая свой поступок. Но до тебя отчего-то никак не дойдет, что ты тоже вторгся в личную жизнь Шейлы и изнасиловал ее своим «приятным мышечным спазмом». Для тебя все это сводится к тому, что ты в нее кончил. И в меня тоже. Поэтому ты и не желал даже думать о ребенке? Ты как тот парень из мифа, влюбившийся в свое отражение, – как его звали, Данте? Ты же шаришь в этой теме? Теперь ты знаешь, каково быть изнасилованным. Вот так после этого себя чувствуешь. Отвратительно, правда? После этого охватывает такая беспомощность…
Мне показалось, что сейчас он меня ударит, но остановиться я не могла – меня несло, переполняя страхом и ощущением того, что я поступаю правильно.
– Твои фотографии лежат в обувной коробке с надписью «Важные бумаги», или как-то так, в спальне, в шкафу на верхней полке. Можешь их забрать, если хочешь. Мне они больше не нужны. Но мне из той коробки нужна картина. То есть часть картины – кусочек холста, вырезанный ножницами с зигзагом. Это рисовала моя мать, когда…
От удара его кулака наша еда и пакет разлетелись в стороны.
– Зачем ты мне сейчас мозги поласкаешь? – заорал Данте.
Сидевшая рядом пара уставилась на нас, открыв рты.
– Как раз сейчас я тебе мозги не поласкаю, – поправила я. – Четыре года полоскала, а теперь хватит. Видишь ли, мне казалось, что держать свои тайны в секрете – единственный способ тебя заполучить. И удержать. Все эти годы я хотела рассказать тебе правду, да вот только она из меня не выходила. Доктор Шоу так и предупреждал – он был моим психоаналитиком в Грейсвуде: когда я уходила из клиники, он сказал, что у меня еще остались нерешенные про…
– Ах ты, сука! – заорал Данте.
– Эй! – крикнул кто-то. – За языком последи!
– А челюсть потом чинить не хочешь? – огрызнулся Данте.
К нашему столу уже спешил менеджер – пузатый человечек с широкими баками и в бумажной шапочке. В моем нервном состоянии он показался мне смешным.
– Привет, ребята, – сказал он.
– Здравствуйте, – улыбнулась я.
– Могу я чем-нибудь помочь? Вам что-нибудь нужно?
Данте встал.
– Да, чтобы ты с дороги отошел, подтирка жопная!
Он толкнул менеджера на наш стол и вышел.
На парковке он раз пять или шесть открывал и захлопывал дверцу машины, после чего все-таки сел за руль и унесся с визгом покрышек. Мы все проводили его взглядом через витрину кафе.
Я помогла менеджеру встать и поправила ему бумажную шапочку.
– Вообще-то мне действительно кое-что нужно, – сказала я.
– Чем могу помочь, мэм?
– До Род-Айленда не подвезете?
Глава 26
Наши адвокаты решили вопрос с разделом имущества за один междугородний звонок.
– Хорошо, – повторяла я. – Да ради бога.
Данте получил «Вегу», кожаное кресло (подарок родителей на свадьбу), наш кондиционер и телевизор, а мне досталась большая картонная коробка, на которой почерком Данте было выведено «Долорес Дэвис, профессиональной сумасшедшей». В коробку он затолкал мою скомканную одежду, присовокупив родительский подсвечник, мою табличку из «Гранд Юнион» «Лучший работник месяца» и обувную коробку с надписью «Документы по страховке». Полароидные снимки он вынул, но клочок маминого холста прислал – кончик зеленого крылышка на фоне ярко-голубого неба. Я получила обратно свою малую родину.
Мою обувь Данте побросал в пластиковый пакет для мусора, по ошибке сунув и свои коричневые туфли с перфорированным носком, покрытые пылью. С немалой помпой и чувством глубокого удовлетворения я швырнула их в мусорный контейнер, но на следующее утро, услышав дребезжание мусоровоза с другого конца Пирс-стрит, запаниковала и вскочила с постели, босиком побежав вынимать туфли Данте.
Роберта одобрила мой развод, так как жизнь очень коротка. Но, по ее словам, я дура, потому что не отстояла «Вегу».