Отец Данте сонно ответил в трубку, когда я позвонила поздно вечером. Сказал, что Данте им не звонил уже месяц – с тех пор, как поступил в университет на юридический, но он все равно передаст ему от меня насчет телевизора.
Ничего не решив с тремя тысячами ста долларами, я взяла вторую подработку – утром в субботу и воскресенье в булочной Гатвоксов, рассудив – чем больше, тем лучше.
– Что сегодня хорошего? – спрашивали меня люди.
– Все! – искренне отвечала я. Иногда покупатели подгадывали особенно удачно, и им доставались еще горячие оладьи, пончики и хлеб.
– А-а-а-ах, – говорили они, вдыхая тепло и мягкость прямо через пакет.
Миссис Гатвокс обожала свою выпечку, покупателей, сына Ронни и меня. Она рассказала, что спускает ноги с кровати на пол в три часа утра с твердой верой, что в мире все наладится, если люди постараются стать лучше хоть на полтора дюйма. Она любила своего мужа до самого его смертного часа и до сих пор любит, хотя уже прошло девять лет. Чего она больше всего в мире хочет и за что молится каждый вечер, так это чтобы ее Ронни нашел хорошую жену, любящую и заботливую. Ей уже сны снятся, признавалась миссис Гатвокс, как она играет с внучатами.
На вторые выходные я предложила ей смазать яичным желтком потрескавшиеся рогалики и назвать их круассанами. Их расхватали за час.
– Ты просто гений! – восхитилась миссис Гатвокс. – Надо мне позаботиться, чтобы ты от нас не ушла.
– Я не верю в брак, миссис Гатвокс, если вы на это намекаете.
С миссис Гатвокс можно было быть сколь угодно откровенной, и она все равно продолжала вас любить.
– Еще как веришь, – возразила она.
– Нет. Я прожила с мужем почти четыре года. Это была катастрофа.
– Просто он был не твой человек.
Ронни Гатвокс делал выпечку для своей матери. Он мало говорил, но ходил по пекарне, улыбаясь всему, что делал, двигаясь с неизменным постоянством, походившим на медленную хореографию.
Всякий раз, когда Ронни перехватывал мой взгляд, мы оба заливались краской. В тридцать три года он был дряблым и на три четверти лысым. Страстью всей его жизни были бостонские «Ред сокс», а самым заветным сокровищем – толстые альбомы с вклеенными статьями об этой команде. Он собирал их с самого детства, когда отец регулярно водил его на Фенуэй парк[33].
– Он у меня не умственно отсталый, – прошептала миссис Гатвокс однажды днем, когда Ронни вышел выбросить мусор в контейнер. – Он просто медлительный, но сладкий, как сахар, Долорес. Слаще, чем даже был его отец.
Я приняла решение: телевизор с большим экраном и тарелка спутникового телевидения, которая ловит сотни каналов. Я договорилась, чтобы ее установили в те выходные, когда Роберта была записана на анализы в больнице в Провиденсе. У троих мужчин ушло целое утро, чтобы втащить тарелку на бабушкину крышу, укрепить и запустить вращаться. Автомобили и пешеходы на Пирс-стрит останавливались и глазели.
Я лежала на водяной кровати и смотрела «Придурков из Хаззарда» – Бо и Люк Дюк такие же большие, как в автомобильном кинотеатре, – когда зазвонил телефон. Дважды. Роберта давала понять, что хочет поговорить. Вернее, отчитать меня. Я не пошла. Телефон снова прозвонил дважды. Меня уже тошнит от ее речей о мобильности, сказала я себе. У меня есть полное право потратить деньги от развода так, как я считаю нужным. Кто мучился в браке с Данте, Роберта или я?
Телефон зазвонил один раз.
Я приглушила звук и подождала. Если действительно что-то случилось, она перезвонит. На крыльце застучали ходунки.
– Что это еще за космическая чертовщина на крыше? – осведомилась Роберта.
– Смотри, – сказала я, направив пульт дистанционного управления на экран. Я переключала «Голливудские квадраты» на плавающих выдр в передаче о природе и на «Полицию Гавайев» на испанском. Экран занимал полстены.
– И сколько ты ухнула на эту дребедень? – спросила Роберта.
– Смотри, «Шоу Патти Дюка»! Я его с самой школы не видела! Понимаешь, они двоюродные сестры, похожие как две капли воды. Одна очень умная, а другая…
– Выброси эту фигню! Отбери у него машину! – Ее лицо сморщилось, слюна летела изо рта.
– Заткнись, – сказала я, – и вали из моего дома! Оставь меня в покое!
Роберта упала с верхней ступеньки крыльца. Из глубоких ссадин на лице шла кровь, тощие ноги разметались – одна на крыльце, вторая на земле. Роберта потеряла сознание еще до приезда «Скорой».
Подошли Бухбиндеры, остановились плечом к плечу и спросили, что случилось.
– Вообще ничего, – ответила я. – А что?
– Потому что целый магасин полон пыли, – сказал мистер Бухбиндер. – Потому что кофер давно нушно пропылесосить.
– И еще она бледненькая, – напомнила ему миссис Бухбиндер. – Не забудь про бледность.
Я не ложилась полночи – смотрела мой огромный телевизор и неотступно думала о Роберте: с тем же успехом я могла толкнуть ее в спину. Если она умрет, это будет моя вина. За шестнадцать дней, которые она пролежала в больнице, я посылала ей букеты по двадцать долларов, но не нашла в себе мужества ее навестить. Бухбиндеры стояли в ожидании объяснений, и у меня сама собой сложилась ложь о смертельной опухоли мозга, растущей у меня в голове. Но я прогнала эту мысль: Бухбиндеры были мнительные, и я знала, что они меня любят независимо от того, пропылесосила я или нет.
– Вот вообще ничего не случилось, – заверила я. – Честно.
Весь день я нехотя, небрежно смахивала пыль. Когда к прилавку подходили клиенты, я их игнорировала – заставляла ждать мистера или миссис Бухбиндер, которые брали с покупателей деньги и клали купленную ими ерунду в пакет. Жизнь – такая плоская шутка… Выжить в концлагере, как Бухбиндеры, и застрять в этой вызывающей клаустрофобию лавчонке, продавая резиновую рвоту, мягких смурфиков и автомобильные номера «Натяни Аятоллу»? Неудивительно, что мне хотелось уволиться. А какой смысл?..
Перед закрытием магазина я нарочно налетела задом на витрину с сувенирными табличками «Кто застрелил Дж. Р.?». Керамические плашки посыпались на пол почти с таким же отвратительным звуком, с каким упала с крыльца Роберта.
– Ну фсе, Толорес! – закричал мистер Бухбиндер. – С менья хватит!
– С меня тоже! – заорала я. – Вы самые жалкие люди на свете!
– Фы уволены! Фы здесь больше не работаете! Кто фы такая, я фас вообще не знаю!
– Хорошенькое обращение с человеком с опухолью мозга! – крикнула я.
Я отпраздновала освобождение от Бухбиндеров покупкой микроволновки и двух золотых рыбок, которых назвала Уильямом Хёртом и Кейтлин Тернер. Я навещала их короткими перебежками, отбегая от большого телевизора к микроволновке разогреть еду. Я заметила одно совпадение: если поднести ладонь на полдюйма к экрану телевизора или к микроволновке, то ощущаешь слабое статическое электричество. Меня немного волновало, уж не отскакивают ли от меня молекулы радиации и не травлю ли я себя всем этим телевидением и разогретой пищей. Покупка золотых рыбок была минутной прихотью, я взяла для них сухого корма, но забыла об аквариуме. Поэтому они жили в бабушкиной мойке, плавая там с вполне довольным видом. Я почти убедила себя, что могу кого-то любить – и не уничтожить. Да только вот рыбок я не любила. Я любила Роберту. И волновалась за нее. Наверное, она меня теперь ненавидит. На радиостанции ее заменили каким-то стареньким, но бодреньким диск-жокеем, списанным в Голливуде. Я не видела ее больше месяца: в больнице мне сказали, что она переведена в дом для выздоравливающих «Солнечные окна».
– Конечно, я с удовольствием возьму вас на полную неделю! – обняла меня миссис Гатвокс. – Вы теперь будете совсем как член нашей семьи.
Я позволила ей видеть в ложном свете все, что она хочет, – выглянуть из самого солнечного окна, если ей так приятнее.
Всю следующую неделю миссис Гатвокс – Беа, как она просила ее называть, – напевала, улыбалась и изобретала миллион дел, которые требовали от нее накидывать пальто и оставлять меня со своим сладким сынком наедине.
Как-то днем Ронни перестал работать и подошел ко мне, когда я мазала глазурью торт к юбилею. Улыбнувшись своей обнажающей десны улыбкой, он залился краской.
– Что? – спросила я. – Чего тебе, Ронни?
– Кого ты больше любишь в «Ред сокс» – Джима Райса или Дьюи Эванса?
– Не знаю, – пожала я плечами. – А ты кого?
– Райса, – ответил он.
– А-а.
– Моя мама говорит, я должен тебя поцеловать. Можно?
Я отложила лопатку для глазури и посмотрела на Ронни. Кивнула. Он взялся мучными руками за мои щеки и закрыл глаза, после чего набрал полную грудь воздуха, будто собирался нырнуть поглубже.
Я объективно анализировала поцелуй, пока он длился, – плотный и мясистый, ни приятный, ни неприятный.
Выполнив поцелуй, Ронни заулыбался. Я тоже улыбнулась.
– А можно, еще раз? – спросил он.
– Ронни, – начала я, – я не в настроении… У меня нет никаких… Ну, ладно, давай.
На этот раз я ответила на поцелуй. Целовала я, в принципе, не Ронни – а запах хлеба с корицей и изюмом в печке, теплую комнату со скрипучими половицами и мечты миссис Гатвокс о внучатах. Целовала Ронни, чтобы доказать себе – я могу быть нежной и любящей, при том что отвратительно обошлась с бедной Робертой. А еще я целовала Данте и терлась о его бедро. Поцелуй был такой же ложью, как моя опухоль мозга, как был мой брак. Мы целовались, пока у Ронни не наступила эрекция.
К концу моей смены миссис Гатвокс еще не вернулась домой. Заявление об увольнении я написала на корешке квитанции и оставила на кассе. Три дня я не брала трубку. Когда телефон начинал звонить, я ложилась на водный матрас и наставляла пульт на телек: «Сумеречная зона», «Трое – это компания», Джонни Карсон, «Чертова служба в госпитале «Мэш». Я растворялась в том, что показывали.
В конце лета я получила письмо от незнакомой женщины, Жаклин Прайс, третьей жены моего отца. «Перешлите адресату», – значилось на конверте, предназначенном моей бабушке. Жаклин писала, что считает, у меня есть право знать: неделю назад мой отец скончался, проболев полгода. Когда он в феврале лег в больницу на операцию, у него обнаружили такой рак, что просто зашили и ничего делать не стали. Папа просил меня не разыскивать и ничего не сообщать, пока не пройдут похороны, объясняла Жаклин. Он настоял на кремации и оставил все, что имел, ее детям от предыдущего брака. «Он был любящим мужчиной», – писала она.