– Ты обращала внимание, – спросил меня Тайер, – что в этом кабинете мы всегда садимся на одни и те же стулья и никогда не меняемся?
Я коротко кивнула, чуть улыбнувшись. Сидела, крепко обхватив себя руками, как рукавами смирительной рубашки. «Ты не беременна», – повторяла я себе. Это у меня была такая тактика. Если думать, что беременна, выяснится, что нет, а если наоборот, получится сюрприз. Не знаю, кого я пыталась обмануть.
– Как этот цвет называется?
– Какой?
– У стульев, у занавесок?
– Лиловый… Скорее, фиалковый.
– В Уорике «Макдоналдс» недавно в этом цвете отделали. И зубной кабинет, который я ремонтировал. Лиловый, значит. – Это один из паттернов нашего трехлетнего брака: когда мы нервничаем, я обхватываю себя руками, а Тайер болтает о пустяках. – Половину стен сейчас в этот цвет крашу. Он – как это называется, если куда ни глянь?
– Вездесущий?
– О, точно. Лиловый. Везде, блин, сущий.
– Ненавижу ждать, – нервничала я. – Хоть бы уже пришел побыстрее, чтобы узнать.
Тайер начал массировать мне плечи, прогоняя напряжение.
– Не волнуйся, – успокаивал он. – Если это случилось, стало быть, попались. Если не случилось, значит…
– Я где-то читала, что этому есть психологическое объяснение.
– Чему?
– Обилию лилового цвета. Он притупляет чувства, подавляет волю, сопротивление, как-то так. И ты слабовольно покупаешь еще один «Биг Мак».
За дверью послышался голос доктора Буланхагуи. Дверь распахнулась и медленно закрылась, шурша по паласу. Доктор повесил свою спортивную куртку и надел белый халат, закатав рукава. В коричневом конверте, который он принес, заключена наша жизнь.
Едва присев за стол, он сказал:
– Мне очень жаль, но процедура оказалась неудачной.
Я уже не слушала его объяснения про уровень эстрогена и жизнедеятельность клеток. Шесть яйцеклеток, шесть смертей. Все лиловое. Онемение чувств.
– А как насчет других? – спросил Тайер. – Те яйцеклетки, которые вы заморозили?
От разочарования его голос звучал тоньше – примерно в середине второго года Тайер заразился моей одержимостью.
Доктор Буланхагуи улыбнулся и извинился. Он сказал нам, что сейчас еще рано принимать решение о проведении повторной процедуры. Но мы уже приняли это решение много недель назад. Наш банковский счет все за нас решил.
В машине мы одновременно пристегнули ремни безопасности – я услышала один щелчок, а не два. Мы оба смотрели прямо перед собой.
Тайер завел машину, но уронил голову на подголовник и шумно выдохнул.
– Знаешь, что нам надо? – спросил он. – Нам нужен отпуск.
Я напомнила ему, что мы не можем его себе позволить. Мы только что ввязались в медицинский тотализатор со ставкой в четыре тысячи долларов. Четыре тысячи – в маточные трубы. Как в сортир спустили.
– Да плевать на деньги, – сказал Тайер. – Ты хочешь попробовать снова. Мы хотим попробовать снова.
Я покачала головой.
– Мне сейчас нужно домой, отвези меня, – попросила я.
Когда мы свернули на аллею, Джамал, отрабатывавший броски, замер на месте. Он был в шортах, которые я не узнала – мешковатые, до колен, с динозаврами кислотных цветов. Он задержал баскетбольный мяч у ключицы, всем видом выражая вопрос.
– По нулям, – сказал Тайер.
– Блииииин, – огорчился Джамал, растянув ругательство для полноты эмоций, и вмазал мячом в асфальтобетон. Мяч отскочил чуть не на крышу, загрохотав по водосточному желобу.
В доме пахло кофе. На кухонном столе были стопка почты, завернутый в пищевую пленку кугель от миссис Бухбиндер и пенопластовая голова для парика Роберты. Постиранное белье, пощелкивая, крутилось и металось в сушильном барабане. Хаос, всю неделю представляемый мною в больнице, стремительно испарялся.
Роберта дремала на водном матрасе. Рядом с ней на сиденье инвалидного кресла стоял радиоприемник. Шла трансляция бейсбольного матча. Роберта проснется в ярости, что пропустила игру: на склоне лет она стала ярой болельщицей «Ред сокс». Наша кошка тоже спит, свесившись у Роберты с бедра. Неожиданно тучи разошлись, и солнце осветило кошку и половину лица Роберты. Из радиоприемника послышался сухой щелчок биты, сменившийся ревом трибун и безудержным ликованием комментатора.
Тайер поставил мой чемодан на пол и развел руки огромными уютными скобками. Мы обнялись и стояли, глядя на спящую Роберту.
– Какая она красивая, когда спит, правда? – прошептал Тайер.
В машине он держался непривычно молчаливо и уважительно – от этой странности у меня даже мурашки забегали.
– Скажи что-нибудь! – приказала я.
– Что?
– Что хочешь.
– У этой машины хорошие амортизаторы.
Несмотря на мои протесты насчет обязательств и финансов, Элисон и Джамал распределили между собой уход за Робертой на ближайшие три дня, пока мы с Тайером будем в отпуске.
– Как прикажешь собираться, если ты даже не говоришь, куда мы едем? – жаловалась я накануне вечером.
– Бери все, – посоветовал он. – Немного того, немного этого.
Тайер включил радио. Передавали новости. По результатам опросов самыми уважаемыми американками признаны Опра Уинфри, Нэнси Рейган, мать Тереза и Шер. Королевская чета собирается разводиться. В городке штата Флорида соседи забросали бутылками с зажигательной смесью дом, где проживала семья больных СПИДом.
Я уже знаю – и смирилась, – что никогда не рожу. Я вытащила из-под сиденья свой дневник, который начала вести шесть дней назад, пока лежала на больничной койке, размышляла о жизни и ждала, когда проклюнутся оплодотворенные яйцеклетки. Я сняла колпачок с ручки «Бик», думая поплакаться о плохом – несправедливости, бесплодии. Но неожиданно на бумаге появилось совсем другое, чего я не планировала. Я написала: «Любовь похожа на дыхание: ее вбирают полной грудью – и исторгают».
От выбоин и кочек шоссе буквы мотало по всей странице, и почерк получился и мой, и не мой. Тайер прав – нам действительно необходима эта поездка. Как амортизатор. Компенсатор колебаний.
Радио начало передавать песни 60 – 70-х годов, и каждая композиция воскрешала в памяти знакомые лица – мамы, Данте, Дотти, близняшек Писек. Как все-таки странно, что мне в конце концов досталась нынешняя жизнь, с моим двухметровым мужем и его таинственной поездкой. Автострада 95 может привести куда угодно.
– На Ниагарский водопад едем? – спросила я. – В слащавый сьют для новобрачных с гидромассажем?
Но Тайер только улыбнулся.
Движение впереди застопорилось: некоторое время машины ползли, затем встали. На соседней полосе за поднятыми стеклами сидел лысый бизнесмен – видимо, у него в машине кондиционер. Крахмально-хрустящая белоснежная манжета его рубашки походила на причастную облатку, которую священник когда-то клал мне на язык.
– «Она дошла до точки!» – Тайер прибавил громкость и начал подпевать: – «Она не знала, куда идет, а когда я узнал, куда она идет…»
– Смотри, – кивнула я. Бизнесмен слушал ту же станцию и тоже подпевал – можно было разобрать слова по губам.
– Гармония, – похвалил Тайер. – А мы вот так! – Он нажал на сигнал. Бизнесмен взглянул на нас, засмеялся, и они с Тайером затянули под фанеру дуэтом. Для меня, сидевшей между ними.
«Дойти до точки», – записала я в дневнике и долго вглядывалась, отделяя разные смыслы. Джек Спейт когда-то свел меня к нулю, едва не уничтожив, а потом я сама себя чуть не погубила. Но я научилась доходить до нужных точек, и что-то мне даже удалось исправить и сгладить. Не без помощи, конечно. При содействии удачи и любви…
Мы проползли мимо зеленого дорожного указателя. Прищурясь, я разобрала:
– «Кейп-Код и Восток». Мы едем на Кейп-Код?
Тайер кивнул и улыбнулся.
– Одна старая перечница проговорилась, что ты всегда мечтала увидеть кита на ходу. Мы едем смотреть китов.
Он раскошелился на «Отель Сивью» – кабельное телевидение, стереорадиола в номере и ресторан с закусками по двадцать пять долларов.
– Кофе будешь? – громко спросила я Тайера сквозь шипение струй воды в душе: «Мистер Кофе» была встроена прямо в стену.
Тайер высунул голову из тумана душевой:
– Не, это тогда всю ночь спать не буду. Нам надо быть на катере к восьми утра.
Забравшись в постель с еще влажными кудрями, он направил пульт на телевизор, и ящик будто умер. Тайер осторожно снял свои очки в тонкой оправе и стянул трусы.
– Ну, – спросил он, – как ты?
Моя рука нашарила его руку.
– Немного подавлена. Но не уничтожена. Ты сам как?
– Я-то? Не знаю. Больно немного. После стольких лет трудно сказать: «Хорош, сдаемся. Бросаем это дело».
– Спасибо за эту поездку.
Тайер улыбнулся и поцеловал меня.
– Спасибо, что спросила, как я. – Его рука скользнула под мою ночную рубашку и вверх по ноге. – Так что ты решила? – спросил он. – Красный свет или зеленый?
– Желтый, – ответила я. – Продолжать движение, соблюдая осторожность.
Насчет кофе Тайер оказался умнее. У меня разыгрались нервы, и я не смогла уснуть.
Я тихо встала и включила телевизор на минимальный звук. Переключая каналы, я не понимала, что показывают: перед глазами стояло опухшее мамино лицо в тот миг, когда она отрезала кабель у моего большого консольного телевизора и развернулась ко мне – тогдашней, толстой – с ножом в руке. Мама в свою лучшую и самую сильную минуту.
По одному из общественных телеканалов показывали «Вудсток». Надо же, он успел настолько состариться, что его крутят офф-тайм…
Тайер вздохнул во сне. На экране Джон Себастиан в ветхой психоделической футболке пел песню о снах.
Камера выхватила ликующую толпу, и в ней на долю секунды мелькнули те, кого я сразу безошибочно узнала: Ларри, Руфь и Тиа. Значит, они все-таки попали на «Вудсток»! Успели!
Утром небо было темным, и мы оба проспали. Бешено гоня к пирсу, Тайер, несмотря на дождь, не включал дворники. Он внимательно слушал, что я ночью увидела по телевизору. Небо то и дело распарывали молнии.