Вздёрнув Россию на дыбы,
Пётр загадал ей великую загадку.
И Россия ответила ему Пушкиным.
И повернул оглобли Пушкин
Пушкин обожал талисманы и по-ребячески верил в них. В этом убеждают его биографы. И смакуют повторенные многими — около Пушкина вращавшимися — примеры его суеверия: заяц дорогу перебежал, поп попался навстречу… Этого оказалось достаточно, чтоб вернулся, не поехал к товарищам-декабристам на Сенатскую площадь. И таким вот образом избежал каторги, Сибири. Маленькая слабость — этакий забавный пустячок — сберегла для России Поэта… Вдумайтесь: Пушкин — дерзкий, бесстрашный, задиристый, чуть что — вызывал обидчика на дуэль. И вот этот с гипертрофированным чувством чести человек просто так, из-за ребяческого суеверного страха поворачивает оглобли саней и остаётся в деревне!
Как часто оставались непонятыми, даже близкими из близких, ребяческие всплески, сумасшедшие — с позиций стариковской рассудительности, но такие артистичные, рождённые огненным интуитивным вихрем свойства великой в простоте и наивности натуры Поэта! Непонимание вело к упрощению, к стиранию оттенков! Пушкин в чёрно-белом варианте подносился нам ещё со школьных лет. Неподправленная детская интуиция подсказывала — здесь что-то не так. Моё заражённое максималистской моралью поколение оценивало эту маленькую слабость строже. Подленькое, гаденькое, так не вяжущееся с обликом Поэта, выпирало из этого поступка (проступка!): испугался, отмежевался от товарищей, отсиживался в безопасном местечке!..
Мемуары современников, как правило, писались через много лет после смерти Пушкина. Согласна с Вацурой{1}: Современники передавали его рассказы, подчёркивая и усиливая их… Если мы возьмём на себя труд убрать облекающие их позднейшие легенды и наслоения, они предстанут перед нами как драгоценный и уникальный историко-психологический документ (выделено мною. — С. Б.).[41] Умение прочитать мемуары — это прежде всего умение пропустить события, факты из биографии Поэта сквозь призму собственного критерия. Но есть и иной аспект оценки — расширение перспективы. Об этом уже говорила Ахматова: Мы — люди XX века — знаем в сто раз больше о немалодушии поэта, чем знали его современники[42].
Разве не истина, что любое явление жизни — личной, общественной — становится яснее и понятнее с позиций времени. Можно сказать и по-иному: с позиций личного и исторического опыта. Когда само явление уже вписалось, заняло определённое место в судьбе человека, общества, народа. Новые архивные находки и нарождающаяся современная пушкинистика заставляют многое пересмотреть в Пушкине. К примеру, тему «Пушкин и декабристы». Критически отнестись к легендам о том, что декабристы никогда серьёзно не воспринимали Пушкина, не очень доверяли ему или же не допускали в тайное общество потому, что оберегали Поэта. Истина же значительно сложнее. Давайте вспоминать вместе!
Вспомним, какой резонанс в обществе вызвали дерзкие политические стихи Пушкина, как они распространялись в списках по всей России. Многие декабристы признавались на допросах, что использовали произведения Пушкина в пропагандистских целях.
Далее — о роли общества «Зелёная лампа» в мужанье Поэта. Оно было учреждено Яковым Толстым, Фёдором Глинкой, Сергеем Трубецким по тайному поручению Союза благоденствия как подготовительное отделение, как его «побочная управа»! Руководители Северного тайного общества растили «свои кадры»!
Что в сущности мы знаем о «Зелёной лампе»? Раз в две недели в доме Никиты Всеволожского проводились собрания любителей словесности. Вольные разговоры, споры в зале под зелёной лампой, перстни с изображением светильника — а изображение это почему-то воспроизводило светильники первых христиан в римских катакомбах[43]; литературные опусы («Сон» Улыбышева) и стихи, стихи… Члены общества спаяны клятвой хранить тайну этих встреч. Её позднее раскроет зашифрованная Поэтом десятая глава «Евгения Онегина». Расскажет истину лучше, точнее, правдивей поздних свидетельств декабристов.
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал,
Читал свои Ноэли Пушкин.
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал,
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал.
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.
«Зелёная лампа» — чуть-чуть приоткрывает тайнопись жизни поэта этого периода. Была ли она масонской ложей? Видимо — да. В таком случае Пушкин познакомился с учением масонов ещё до вступления в Кишинёвское общество.
Вспоминаем дальше… Пушкин в Михайловском после разгрома восстания. Напряжённо вслушивается в звон каждого приближающегося колокольчика — ожидает жандармов, обыска, возможно, и ареста. Сжигает крамольную X главу «Онегина», дневники последних лет. Значит, для этого были основания. На допросах декабристов царь пытается узнать о причастности Пушкина к движению. Неужели причиной тому только прошлые «грехи»? И почему вместе с агентом Бошняком в июле 1826 г. прибыл в Псковскую губернию и фельдъегерь Блинков, имея на руках открытый лист за подписью военного министра Татищева — в случае ареста он должен был вписать в него имя Пушкина? Почему уже «прощённый» Пушкин до самой смерти оставался под надзором полиции, должен был просить у Бенкендорфа разрешение на каждую отлучку из столицы? А унесённая в могилу обоими поэтами, Пушкиным и Рылеевым, тайна их взаимоотношений накануне восстания? Вопросы, вопросы… Множество вопросов. Даже неполные ответы на них убеждают: было, бесспорно, было и участие молодого Пушкина в тайных сходках Южного общества декабристов, и его сопричастность к их идеям, планам, программе. И его готовность вместе с ними выйти на баррикады. Но до справедливого приговора о роли Поэта в заговоре декабристов ещё далеко.
Проблема не только в том, что досконально не изучены (хотя и опубликованы в десятках томах) документы декабристского движения. Н. Эйдельман в своём добросовестном исследовании «Пушкин и декабристы» предупреждает, что не претендует на полный охват огромной проблемы — материалов так много, проблемы столь многообразны и расчленены! Тема оказалась не под силу даже исследователю такого невероятного масштаба, как Эйдельман. Главная беда пушкинистики — безмерного Поэта постоянно пытаются вместить в прокрустово ложе, сооружённое ему ещё при жизни. Одни укорачивают его, другие — растягивают. Одним необходимо было во что бы то ни стало отделить Поэта от бунтовщиков, другим же, наоборот, сделать из него революционера, борца за народное счастье. А он был и тем, и другим, и третьим… Вольнодумцем и дуэлянтом, свободолюбцем и картёжником, циником и влюблённым до потери сознания, антиклерикалом и убеждённым верующим, монархомахом и монархистом, декабристом до кровопролития на Сенатской площади и противником всякого насилия — после. И всё это в одном человеке. Не из-за отсутствия убеждений, а оттого что убеждения эти мужали, зрели и видоизменялись. «Дурак, кто не меняется», — говаривал Пушкин. Семён Франк эту уживчивость крайностей в Поэте считал проявлением истинно русской широкой натуры, в которой едва ли не до самого конца жизни сочетается буйность, разгул, неистовство с умудрённостью и просветлённостью.[44]Спорить о том, был или не был Пушкин членом декабристской организации, бессмысленно. Он был декабристом по мировоззрению — декабристом без декабря. Членство в обществе было так засекречено, что многие декабристы узнали имена своих сотоварищей уже в Петропавловской крепости после начала над ними следствия или же в день вынесения им приговора. Почти никто не догадывался, например, о принадлежности к движению Пущина. А ведь он в последний год входил в его руководство. С. П. Трубецкой в своих Записках писал: …10-го числа (он ошибся в дате — это было 12 июля 1826 г. — С. Б.) пришли за мной рано поутру и повели меня в комендантский дом. Я нашёл его наполненным часовыми, а в комнате, в которую меня ввели, Артамона Муравьёва и князя Барятинского. Я удивился, увидя себя в их обществе, ибо полагал, что ничего не имею с ними общего; за мной вслед вошли два брата Борисовых, которых я ни лиц, ни имён, ни участия не знал…[45] (Выдел. мною. — С. Б.) Возможно, когда-нибудь будут найдены документы, подтверждающие принадлежность Пушкина к Обществу декабристов. Уже и сейчас знаем, что Поэт не разделял полностью их убеждений, что не был радикалом. Но при этом был противником абсолютизма. И одновременно не одобрял свержения монархии. Он был за конституционное ограничение самодержавия, за отмену крепостного права, за предоставление земли крестьянам. Превыше всего ценил свободу личности. Но был далёк от иллюзии о воцарении всеобщего братства и равноправия. Интуицией гения он понимал утопичность этих идей в обозримом будущем. История подтвердила правоту Поэта. Несвоевременным оказалось не только декабристское восстание. Преждевременной была для России и совершённая почти сто лет спустя Октябрьская революция.
Раздумья в тиши Михайловского о судьбе России и о своей роли в ней породили желание Поэта вполне и искренне примириться с правительством. В этом он признался в письме к Дельвигу в начале 1826 г. Дельвиг и другие друзья Пушкина (Жуковский, Вяземский) одобрили его намерение. Пушкин пишет прошение на имя императора Николая. По совету друзей отправляет его через псковского губернатора барона фон Адеркаса. Этот факт старательно обходили биографы Поэта. Привожу содержание прошения, опубликованного в книге Н. К. Шильдера «Император Николай Первый. Его жизнь и царствование».
В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был исключён из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором.
Ныне с надеждой на великодушие вашего императорского величества, с истинным раскаянием и твёрдым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпиской и честным словом), решился я прибегнуть к вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.
Здоровье моё, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чём и предоставляю свидетельство медиков; осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие края.
Всемилостивейший государь,
ваше императорское величество,
верноподданный
К письму было приложено обязательство:
Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем не существовали, не принадлежать; свидетельствую при сём, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них. 10-го класса Александр Пушкин. 11 мая 1826 года[46].
В дни коронации в Москве Николай I отдал генерал-адъютанту Дибичу письменное распоряжение:
Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своём экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне. Писать о сём псковскому гражданскому губернатору.
8 сентября Пушкина привезли в Москву на встречу с императором. Николай даровал ему прощение.
Был ли до конца искренен Пушкин в своём послании царю? Думаю, нет. Ведь на вопрос царя: «Что бы ты сделал, если бы был 14 декабря в Петербурге?» — честно ответил: «Стал бы в ряды мятежников».
Прошение было хорошо продуманным дипломатическим ходом. Своего рода игрой в кошки-мышки. Где вполне честное признание — впредь ни к каким тайным обществам… не принадлежать — тут же опровергается: ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал. Попробуй докажи! Следствие над декабристами к этому времени закончилось. И если до сих пор Поэта не арестовали, значит, товарищи не выдали. Не хитрость, не расчёт и даже не раскаяние, а трезвая оценка случившегося и не менее трезвый взгляд на своё дальнейшее бытие. Этому предшествовали глубокие раздумья о событиях, своём поведении. А подтолкнула безумная жажда свободы. Без которой не было для него жизни.
Хорошо ли быть масоном?
Гений созревает подобно скороспелому фрукту. Юношеское увлечение Пушкина масонством отвечало духу времени — им увлекалась вся передовая Россия. И даже Александр I. В начале своего царствования он легализовал запрещённые Павлом I масонские ложи. Молод-зелен был, вскормлен вольтерьянством. Не ведал, какие плоды созреют от пышного процветания тайных обществ в отечестве. Спохватился, когда в России запахло революцией. И ещё до восстания пытался запретить их. Разрешил, поощрял — запретил, искоренял. Самодурствовал: «Я тебя породил, я тебя и убью!» Но не так просто было искоренить то, что глубоко пустило корни в различные слои общества. Пушкин порвал с масонством ещё до поражения восстания. По крайней мере, так уверял друзей в письмах того времени. Не для усыпления ли бдительности надзирателей? Некоторые загадочные обстоятельства вызывают сомнения в искренности этих признаний. Пушкин стал осторожничать. Я ещё вернусь к этим почти неизвестным преддекабрьским событиям в жизни Поэта. История его творчества и жизни доказывает обратное — метафизичность Поэта углублялась с годами. Увлечение масонством для Поэта было этапом формирования его мировоззрения. Знакомство с тайным учением масонов о мироздании, Боге, вселенной обострило его интуицию, почти стёрло для него границу между реальным и сюрреальным, углубило прозрение в иррациональный мир. На первый взгляд всё это кажется таким нелепым в отношении к Пушкину. Но только на первый взгляд…
Позволю экскурс от Пушкина к современности. К одному удивительному её явлению, которое называется «Фантастические игры», — недавно изданной в Болгарии (посмертно!) книге доктора философии проф. Недялки Миховой. Её рассказы трудно назвать научной фантастикой, это философические прозрения в мир, условно именуемый нами сюрреалистическим. Но для Миховой — это сфера будущего. И она создаёт модели поведения его обитателей. Мы можем экспериментировать, например, с миром, где нет причинных связей или же есть симметричная обратимость причинно-следственных связей, с миром без случайностей или без необходимости, абсолютно линейным миром…[47] — в этой мысли суть её дерзкого философического «эксперимента» — проникновения в ноумен, в непознаваемую, по Канту, сущность — «вещь в себе». В ту сферу, откуда получают информацию — о себе, о других, о прошлом, о будущем — люди, наделённые сверхсенситивной способностью. Их называют пророками, ясновидящими. Или, если хотите, предвестниками грядущего, в котором этой способностью будет наделён каждый.
Пушкин обладал этим даром. Первым о нём заговорил Александр Фейнберг в вышедшей (тоже посмертно!) книге «Заметки о „Медном всаднике“». Его безвременный, в христовом возрасте, уход из жизни словно расплата за дерзость проникновения за границы «дозволенного»! Впрочем, при всей абсурдности этого предположения, в нём есть своя логика! Другие догадывались о метафизичности произведений Пушкина, а Фейнберг взялся её исследовать и открыл дверцу в неизведанный, нерасшифрованный мир Поэта.
Один из видов счастья — встреча (пусть даже заочная!) с единомышленником! Особенно с таким, кто подкрепляет твои собственные, абсурдные для других умозаключения. Так нередко бывает — разные, не знакомые между собой люди независимо друг от друга в одно и то же время получают одинаковое озарение. Но ведь идеи в самом деле витают в воздухе. Через какие-то невидимые каналы они просачиваются к нам из мира «вещей в себе», следуя той симметричной обратимости причинно-следственных связей, о которой говорила Михова. Сверхинтуитивность позволяет улавливать эти незримые образы. Фейнберг доказывал: Пушкин далеко шагнул в XX век! Когда он писал об этом, до конца нашего века оставалось полтора десятка лет. Учитывая нарастающее ускорение времени, можно было надеяться, что человечество сумеет переступить границу в метафизический мир. Мы на его пороге. На заре века Циолковский предрёк — это осуществится к средине XXI столетия. Странная мысль Циолковского не даёт покоя: человечество лишь тогда вырвется за пределы доступного космоса, когда научится отделять душу от тела! Придётся поправить Фейнберга — Поэт шагнул в XXI век! Гении на десятки лет опережают время. Словно приходят к нам из будущего. Человечество долго дозревает до понимания их идей.
Увлечение масонством, бесспорно, помогло Пушкину овладеть и секретами каббалы. Фейнберг расшифровал символику «Евгения Онегина». В пророческом сне Татьяны, по его мнению, представлено будущее героев, которое воспроизведено автором в обратном порядке. Пушкин иносказательно раскрывал перед читателем своё знание: жизнь наша и её кодированные образы — сновидения — зеркальная симметрия космического плана, предварительно запрограммированного и записанного «в книге наших судеб». Проникнуть в сюрреализм Поэта невозможно без определённых эзотерических знаний. Через их призму следует попытаться заново прочесть Пушкина. И как на посводивших с ума весь мир стереокартинках «Магическое око», перед изумлённым читателем вдруг объёмно «проявится» невидимый доселе зазеркальный мир Пушкина.
Убеждена, изучение влияния масонства на мировоззрение Пушкина откроет новый раздел в его творчестве — космогония Поэта. Мысль о бесспорной роли масонов в мировых катаклизмах не нова. Но истина о масонстве значительно глубже и серьёзнее. Настолько серьёзнее, что мы можем только иронично улыбаться — по своему невежеству — утверждению о том, что и Иисус был масоном (об этом — в серьёзном исследовании Мэнли Холла об эзотерической философии).[48] Но это уже другая тема — для других книг, для других исследований…
Конечно, надо иметь мужество серьёзно взяться за тему «Пушкин и русское масонство». Время как будто уже не мешает этому. В январе 1995 г. в Москве сделана первая попытка: проблема была включена в тему научной конференции, организованной Научным советом Российской академии наук по истории мировой культуры и Государственным музеем Пушкина. В списке докладов — сообщение японского исследователя Кэйдзи Касама «Пушкин и русское масонство» (нашёлся-таки смельчак, хотя опять из иностранцев!). Спрашиваю учёного секретаря музея Пушкина о сути выступления Касамы. Ответ: стенограмму не вели. Неужели все 45 подготовленных к симпозиуму интересных пушкинских тем (судить могу только по заголовкам) оказались бабочками-однодневками? Очередным «мероприятием» к юбилею поэта?! Стенограмму докладов не получила, но зато снабдилась важной информацией: в дни конференции вход в музей со стороны Хрущёвского переулка осаждали толпы националистов. Они услышали звон, не зная, о чём он. Масон — сон — мезон — зон — звенящее слово. Оно всколыхнуло чёрную муть со дна мрачных черносотенных душ. Чернели лозунги, дробились крики: «Бей жидо-масонов!» Разве я не права, утверждая: нужно быть смельчаком, чтоб взяться в России за эту тему! Нет, плохо быть на Руси масоном…
Но вернёмся к зайчикам, попам и прочим дурным приметам. Конечно же, не страх перед ними остановил Пушкина на пути к Сенатской площади. Предчувствие, его гениальная Интуиция, та, полученная свыше и не сразу расшифрованная им, информация-озарение о провале дела, о бессмысленности поездки вернули Поэта обратно.
Это и есть ответ на вопрос: почему Поэт отказался от намерения ехать в столицу? Дошедшие до Михайловского слухи о петербургских беспорядках, о стрельбе на Сенатской площади взбудоражили истомившегося в ссылке Поэта. 15-го утром[49] он выехал в Петербург. Заметьте, остановиться намеревался у Рылеева. А к кому ещё было ехать? Во-первых, предполагал, что у чуждого светской жизни товарища его нелегальный приезд в столицу останется незамеченным! А во-вторых… Но об этом чуть позже. Оно связано с другим, не менее важным вопросом: зачем он собирался туда? Мальчишество? Безрассудство пылкого юноши? Пушкин — непоседа, странник, салонный волокита, любитель «мальчишников» с беседами, спорами, пирушками, картами — тяжело переносил вынужденное михайловское затворничество. Оно остепенило его, изменило его характер. Категория взросления связана с желанием обзавестись семьёй. После ссылки Пушкин принялся подыскивать себе жену. Безрассудство вообще не было свойством Поэта. Но о закрытом кладе его правильных суждений и благородных помыслов (слова Вигеля) знали не многие из его современников.
Предлагаю поискать разгадку этого «во-вторых» в истории взаимоотношений Пушкина и Рылеева в последний, преддекабрьский год. Пущин — близкий из ближайших и одному и другому — в 1858 году, через тридцать с лишним лет после событий, признался: отношения двух поэтов для него как в тумане. Не в этой ли фразе искомый ключик к тайне — Пушкин и декабристы? Известно, что в 1818 году офицер Рылеев вышел в отставку — для нынешней службы нужны подлецы — и вскоре приехал в Петербург. Стал печататься в столичных журналах, и прежде всего в «Благонамеренном». Сблизился со многими петербургскими писателями. Познакомился и с Пушкиным. А потом между ними что-то произошло. И Пушкин вызвал его на дуэль. Стрелялись ли они или поединок был предотвращён — пока неизвестно. Вероятно, он относится к числу неустановленных дуэлей 1820 года. Но расстались они примирёнными.
Письмо Пушкина к А. А. Бестужеву из Кишинёва от 21 июня 1822 г. говорит об этом: С живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К. Ф. Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович…[50] (Подч. мной. — С. Б.)
Рылеев начал с тяжеловесных стихов — в ту пору был скорее рифмующим свои мысли философом, чем поэтом. Но истинную поэзию чувствовал тонко, а из поэтов превыше других ставил Пушкина. Именно ему в 1824 году пересылает для отзыва свою поэму «Войнаровский». Рукопись попала к Пушкину через адьютанта H. Н. Раевского П. А. Муханова. Из Киева доверенными лицами, а может, самим Мухановым[51] она была привезена в Одессу. «Войнаровский», твой почтенный дитятко, пожаловал к нам в гости; мы его приняли весьма гостеприимно, любовались им, он побывал у всех городских любителей стихов и съездил в Одессу(подч. мною. — С. Б.). «Войнаровский» твой отлично хорош, я читал его М. Орлову (в Киеве), который им любовался; Пушкин тоже… Не выдавай секрета: жду из Одессы решительного ответа по сей почте, — Муханов — Рылееву (13 апреля 1824 г.).
Но ещё ранее в письме к А. А. Бестужеву из Одессы от 12 января 1824 г. Пушкин похвалил поэму Рылеева: «Войнаровский» несравненно лучше всех его «Дум», слог его возмужал и становится истинно повествовательным, чего у нас ещё почти нет[52]. В воспоминаниях о Рылееве Бестужев рассказывает об этом данном Пушкину «для мнения» экземпляре. Пушкину особенно понравилась строчка о палаче — Вот засучил он рукава. И на полях рукописи сделал пометку: Продай мне этот стих![53]
В последний до восстания год Рылеев стал фактическим руководителем тайного общества и проводил жизнь, по свидетельству его друга и соратника Николая Бестужева, в бесконечных разъездах по России: он обязан был многих посещать, совещаться со многими членами, чаще всего тайно. Поэт знал об этом. Кто поведал ему это тайное тайных? Конечно же, не Пущин в тот его краткий визит в Михайловское в январе 1825 года, когда они оба фактически играли в прятки: Пущин полупризнался, что он член тайного общества, добавив — не я один, есть и другие наши общие друзья. Пушкин бурно реагировал и тут же, спохватившись, смиренно заметил: Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Видно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям.
А между тем вскоре после этой встречи завязывается оживлённая «литературная» переписка Пушкина с Рылеевым и Бестужевым. В одном из писем этого периода Рылеев сообщает ему: Мы с Бестужевым намереваемся летом проведать тебя: будет ли это к стати? (Подч. мною. — С. Б.) Приезжали ли они к Пушкину? Если приезжали, то, конечно же, тайком. Мы пока ничего не знаем об этом. Но почему такое неожиданное доверие обоих декабристских вождей к Поэту? Не потому ли, что во время этой встречи они «посвятили» Поэта в декабристы? Об этом догадывался Эйдельман: Его позиция в отношении тайных обществ значительно богаче того образа «виноватого мальчика», который отчасти присутствует в этом месте пущинских «Записок»…[54] Вчитайтесь ещё раз в строки последнего рылеевского ноябрьского письма Пушкину: Будь Поэтом и Гражданином, — мы опять собираем «Полярную звезду». Она будет последняя; так, по крайней мере, мы решили. Желаем распроститься с публикой хорошо и просим тебя поддержать нас чем-нибудь, подобным твоему последнему нам подарку[55]. (Подч. мною. — С. Б.)
Последняя… распростились с публикой… — не доказывает ли эта откровенность, что Пушкин был посвящён в секретные планы подготовки восстания, знал о его предполагаемых сроках? И имел от Рылеева обещание быть извещённым о его точной дате?
В связи с этим неожиданно получает объяснение и странное с точки зрения приличий намерение Пушкина (они же не были близкими друзьями) остановиться на постой у Рылеева. Влекло его туда не только достаточно надёжное убежище, как утверждал позднее Соболевский. Да и само-то убежище оказалось совсем ненадёжным — вечером 14 декабря жандармы нагрянули к Рылееву с обыском! Давайте предположим: намерение Пушкина вызвано тем, что только Рылеев да Бестужев знали о его причастности к движению.
Но подтвердить всё это мог бы только сам Рылеев. С того света…
Задача с тремя неизвестными: Павел Пущин, Филимонов, Бронницы
Уговорённая с Рылеевым летняя встреча могла состояться в любом условленном месте. Но менее всего в Михайловском, где Поэт жил под надзором. Помните, не успел приехать к нему Пущин, как тут же заявился соглядатай — настоятель Святогорского монастыря? Оказалось, ему донесли не только о приезде гостя, но даже сообщили его фамилию (монах объяснил неожиданное своё появление тем, что, дескать, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолукского, которого давно не видал). Возможно, Рылеев прибыл на встречу местных членов тайного общества. А созвал её, скажем, тот самый Павел Сергеевич Пущин, за которым тоже следил святогорский батюшка, — опальный генерал, бывший руководитель кишинёвской масонской ложи «Овидий». По какому-то странному стечению обстоятельств проживал он неподалёку от Михайловского — в деревне Жадрицы Новоржевского уезда Псковской губернии. Его имя — в «Алфавите декабристов», но аресту он не подвергался. Известно, что он был членом кишинёвской ячейки южной управы Союза благоденствия. Причиной его вынужденной отставки было закрытие ложи и подозрение в связях с заговорщиками.
В Одессе Пушкин посещал дом Ксении Михайловны Соколовой, дочери херсонского предводителя дворянства М. М. Кирьякова. Соколова оставила воспоминания о Пушкине. По её словам, в михайловской ссылке Поэт часто навещал П. С. Пущина в Жадрицах. Что их связывало в этот период? Только ли соседские отношения, разнообразящие скуку сельской жизни? Генерал в отличие от Пушкина располагал свободой передвижения, время от времени ездил в Петербург. Кстати, петербургской хроникой отмечен его приезд в столицу между 6 и 9 июнем 1826 г. — в эти дни завершался суд над декабристами. Если это совпадение неслучайно, оно даёт повод для такого несколько неожиданного заключения: он вполне мог быть связным между Северным отделением Союза благоденствия и тайными его членами в Псковской и Новгородской губерниях, между Рылеевым и Поэтом. Конечно, это всего лишь предположение. Выяснением подробностей их взаимоотношений отнюдь не стоит пренебрегать — нередко обнаруженный конец нити неожиданно помогает размотать запутанный клубок. Может, Павел Сергеевич Пущин и окажется той фигурой, которая единой нитью свяжет воедино несколько неясных эпизодов биографии Поэта преддекабрьского периода.
Одним из них и является загадочная поездка Поэта в Бронницы Новгородской губернии — в 354 верстах от вотчины Пушкиных. В те самые Бронницы, куда неизвестно зачем в декабре 1824 г. будто бы ездил Пушкин. Впрочем, не ясно, на основе каких фактов определил Цявловский время этой поездки — декабрь 1824 г. Более убедительно другое предположение — Пушкин по дороге из Одессы в Михайловское завернул в Бронницы Калужской губернии, в пятидесяти километрах от Москвы. А значит, это было не в декабре, а в первой половине сентября 1824 г. Пушкинистика располагает пока единственным документом о пребывании поэта в Бронницах — письмом «некоего Филимонова» (выражение Цявловского) к сестре от 15 сентября 1825 г.: …я не только знаю наизусть все сочинения его, но даже познакомился с ним самим прошлого года, когда он проезжал через Бронницы в Петербург. Он знаком с нашим Дороховым и пробыл у нас целый день и доказал, что он так же мил в обществе, как нравится по стихам своим.[56] Позднее Цявловский предположил, что «некоего» звали Николаем Ивановичем. Имя поручика Н. И. Филимонова пушкинист обнаружил в списках Драгунского полка, шефом которого являлся брат великой княгини Александры Фёдоровны — принц Вильгельм Прусский. А. А. Васильчиков в книге «Семейство Разумовских» упоминал, что принц был шефом Калужского полка. О том же пишет В. П. Старк в книге «Портреты и лица». Во время приезда Вильгельма в Россию в 1817 г. в Калужской губернии, где находился полк, в честь принца состоялся военный парад.
Не берусь утверждать, что в 1824 г. полк по-прежнему квартировал там же. Но нет доказательств, что именно поручик Николай Филимонов был автором цитированного письма. Упоминание о нашем Дорохове, с которым знаком Пушкин, ещё ни о чём не говорит. Среди приятелей Поэта по петербургскому периоду жизни (1819—1820) был Руфин Иванович Дорохов, прапорщик Учебного карабинерного полка, за «буйство» и дуэль разжалованный в 1820 г. в солдаты. О переписке между Пушкиным и Дороховым доносил в 1827 г. попечителю университета А. А. Перовскому ректор Харьковского университета И. Я. Кронеберг. С 1828 по 1833 год Дорохов числился в Нижегородском драгунском полку на кавказском фронте. За храбрость в 1829 г. был вновь произведён в прапорщики. О встрече с ним на Кавказе Пушкин упоминает в «Путешествии в Арзрум». Поэт находил в нём тьму грации и много прелести в его товариществе (по словам брата декабриста М. И. Пущина). Факт его службы в 1824 г. в Драгунском полку не доказан, а следовательно, и предположение Цявловского о посещении Пушкиным в Бронницах офицеров Н. И. Филимонова и Дорохова повисает в воздухе.
Существовал другой Филимонов — Владимир Сергеевич, поэт, переводчик, литератор. Нахожу его более подходящей фигурой для вышеупомянутого эпизода. В то время он проживал в Москве или, может быть, в своём имении в Бронницах. Филимонов был выпускником Московского университета, чиновником в коллегии иностранных дел, новгородским вице-губернатором с 1817 по 1822 год. После отставки поселился в Москве. В январе 1825 г. переехал в Петербург, где оставался до 1829 г. Здесь Владимир Сергеевич стал издавать журнал «Бабочка. Дневник новостей, относящихся до просвещения и общежития». Пушкин иронично относился к его сочинительству: Каков Филимонов в своём Инвалидном объявлении. Милый, теперь одни глупости могут ещё развлечь и рассмешить меня. Слава же Филимонову![57]Пушкина привела в восторг одна напыщенная фраза Филимонова: пока неумолимые парки прядут ещё нить жизни. Как пример литературного курьёза Поэт процитировал её два года спустя в своей заметке «Если звание любителя отечественной литературы…».
Незадачливый литератор был весьма плодовитым. Одну из своих поэм, «Дурацкий колпак», посвятил Пушкину и был увековечен Поэтом в ответном послании «Вам, музы, милые старушки, колпак связали в добрый час». Выход в свет поэмы Филимонов отпраздновал весёлой дружеской пирушкой. На ней присутствовали известные литераторы. О чём сообщал Вяземский жене в письме от 17 апреля 1829 г.: Недавно, после пьяной ночи у Филимонова с Пушкиным, Жуковским, Перовским, на которой смеялся я как во время оно…
В 1829 году Филимонов получил назначение на пост архангельского губернатора. Оттуда в июле 1831 года по личному приказу царя его в кандалах привезли в Петропавловскую крепость. Под маской балагура, весельчака, острослова скрывался тайный конспиратор, случайно избегнувший ареста в 1825 году. При обыске в его бумагах нашли письма декабриста В. И. Штейнгеля Николаю I, тетрадь с выписками из проекта конституции М. Н. Муравьёва, 65 заметок о государственном управлении, а также адресованные ему письма декабристов Г. С. Батенькова и А. Н. Муравьёва. Припомнили его приятельство с декабристом Бестужевым, сотрудничество Филимонова в «Полярной звезде»[58].
Причиной ареста архангельского губернатора явился донос студента Ивана Поллонина о его связях с тайной студенческой организацией в Московском университете. Архангельский губернатор, утверждал доносчик, просил прислать к нему на служблу кого-нибудь из её членов и обещал студентам в случае провала организовать побег за границу — из Архангельска это сделать просто. Следствие не подтвердило обвинений Поллонина. Вожаки студенческой тайной организации Сунгуров и Гуров отрицали причастность к ним Филимонова. Губернатор был оправдан, но от государственной службы отстранён. После четырёхмесячного заточения выслан в Нарву под надзор полиции. Ему было запрещено жить в обеих столицах. В 1836 году разрешили поселиться в Москве, но Петербург оставался закрытым для него до самой смерти. Вот каков он, Филимонов, автор развеселившей Пушкина строки. Возможно, с ним и познакомился Поэт в Бронницах. Пока неумолимые парки ещё пряли нить его жизни, он балагурил, веселился, витийствовал. И никто не догадывался, что за этой маской прятался бунтарь.
Погибельное счастье
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!
Предчувствие всегда играло важную роль в жизни Поэта. Как уже упоминалось, полученное в последний момент озарение свыше заставило Пушкина изменить решение присоединиться к участникам восстания. Его гениальная интуиция не подвела — ехать в Петербург было бессмысленно и поздно…
Зыбка грань между предчувствием и ясновидением. Ясновидение дар от Бога. Хотя парапсихологи утверждают, что с помощью тренировок его будто бы можно развить. Но у людей интуитивных иногда бывают озарения. Близкие Пушкину люди запомнили несколько удивительных случаев таких пророческих предвидений.
Однажды в Царском Селе у Жуковского собрались друзья. В этот день наследник престола (воспитателем которого был Жуковский) прислал ему в подарок свой скульптурный портрет. Гости поочерёдно осматривали мраморный бюст, толковали о его художественных достоинствах, затем перешли к чаепитию и другим темам. Пушкин нервно шагал по залу. Снова подошёл к изваянию, впился взглядом в лицо Александра Николаевича, потом в ужасе закрыл руками лицо и хрипловатым голосом изрёк: «Какое чудное, любящее сердце! Какие благородные стремления! Вижу славное царствование, великие дела и — Боже! — какой ужасный конец! По колени в крови!» Друзья восприняли это зловещее пророчество как очередную шутку Поэта. Разве можно было предполагать, что лет через сорок оно сбудется.
Об этом и ещё одном предсказании рассказала дочери Александре Ланской-Араповой сама Наталья Николаевна. Как-то вечером она сидела в зале за шитьём. Пушкин весь день был подавлен, работа не клеилась. Ехать никуда не хотелось. Он бесцельно бродил по комнате. Вдруг остановился перед зеркалом и стал напряжённо что-то в нём разглядывать и затем изрёк странным голосом: «Я ясно вижу тебя и рядом — так близко! — стоит мужчина, военный… Но не он, не он! Этого я не знаю, никогда не встречал. Средних лет, генерал, темноволосый, черты неправильны, но недурён, стройный, в светской форме. С какой любовью он на тебя глядит!»
Когда через восемь лет Наталья Николаевна получила от Петра Петровича Ланского предложение о женитьбе, она вспомнила позабытое странное видение Пушкина.[59]
И ещё одно предчувствие Поэта. О нём вспоминал его племянник Лев Павлищев. Летом 1836 года он с матерью Ольгой Сергеевной уезжал к отцу в Варшаву. Расставание было, как никогда, тяжёлым. Пушкин, заливаясь слезами, сказал сестре: «Едва ли увидимся когда-нибудь на этом свете; а впрочем, жизнь мне надоела! Тоска, тоска!.. чувствую: недолго мне на земле шататься»[60]. Их встреча действительно оказалась последней.
Лишь наделённый столь необычайной интуицией человек может серьёзно относиться и к предсказаниям других. Не пустое это суеверие, — сказал он как-то в своё оправдание сестре Ольге. — Я держусь латинского афоризма: post hoc, ergo propter hoc![61]
Цыганка, a потом и немка предрекли ему, что он умрёт через жену. От Weiskopf — белой головы, уточнила иностранная провидица. Он знал это, с самого начала своего погибельного счастья (а внешние знаки Провидения — упавшее во время венчания в церкви обручальное кольцо, загасшая свеча — усугубляли уверенность), знал и как-то бесшабашно шёл к этому концу. Участь моего существования должна решать судьба; я не хочу в это вмешиваться, — Пушкин — А. П. Керн. Но это только внешняя видимость бесшабашности. В душе же Поэта с того момента началась драма.
6 мая 1830 года наконец-то состоялась помолвка Пушкина с H. Н. И он стал бредить о счастии. И параллельно с мечтой о нём и страхом перед ним (потому что обретение счастья для него, максималиста, означало рай — и знала рай в объятиях моих, — а потеря его равносильна грехопадению) в личности и творчестве поэта начался катарсис. Отголоски происходившего в его душе — в стихах, письмах, в автобиографической прозе, но прежде всего — в теме произведений того времени. Грех и через Страдание и Раскаяние — Очищение (пушкинское: не согрешишь — не покаешься — не причастишься); Грех и Возмездие, когда степень порока чрезмерна. Пушкин дважды в жизни перенёс этот потрясающий до основ катарсис. Первый — после обручения с Натали. О втором — пойдёт речь дальше.
Когда я увидел её в первый раз, красоту её едва начинали замечать в свете. Я полюбил её, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределённости, на мгновение свёл меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня — зачем? клянусь вам не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни её присутствия. Я вам писал, надеялся, ждал ответа — он не приходил. Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их ещё усилила, — писал Пушкин покаянное письмо будущей тёще 5 апреля 1830 г.[62]. Вдумайтесь: закружилась голова… на мгновение свёл меня с ума… непроизвольная тоска гнала, — что это? Разве не голос предчувствия? Не предостережение? Не знаки Провидения, открывающего дверцу к отступлению, — не обрекающего, а предоставляющего право на свободный выбор. Он чувствовал, предвидел, знал всё наперёд и всё-таки не отступил, а выбрав пагубное счастье, обрёк себя!
Натан Эйдельман, по-моему, ближе других прикоснувшийся к личности Поэта, рекомендовал: «В сложных случаях полезно посоветоваться с Пушкиным… если за Пушкиным пойти — то есть последовать за его мыслью, поиском, — тогда обязательно откроются новые факты, материалы, образы».[63] Осенью, знаменитой плодотворной (заряженной энергетикой любви) Болдинской осенью 1830 года, он неожиданно возвращается к сюжету задуманной в молодости автобиографической повести «Выстрел». Почему за несколько месяцев до собственной свадьбы тема смерти занимает его мысли? Герой повести Сильвио, прежде чем сделать ответный выстрел, размышляет: — Что пользы мне, подумал я, лишать его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? …Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой?[64] Вот ключ к той поры душевному состоянию самого Пушкина: он полюбил так, как, ему казалось, ещё никогда не любил (совсем естественное ощущение каждой новой любви или её иллюзии), ждал свадьбы с любимой женщиной, но чёрная тень двойного предсказания о гибели через неё омрачала безоблачность счастья, рождала страх: он боится не смерти, а обретения и потери неземного счастья.
Вслед за «Выстрелом» в конце октября — «Моцарт и Сальери». Ещё через десять дней, в начале ноября, Пушкин закончил новую пьесу, «Каменный гость», а два дня спустя — перевод поэмы Джона Вильсона «Пир во время чумы».
Вьётся, вьётся чёрной змеёй из сочинения в сочинение гнетущая мысль о грехе, раскаянии и невозможности прощения. Шёл освежительный катарсис…
Прилежно в памяти храня / Измен печальные преданья… / Кляну коварные старанья / Преступной юности моей… (Неопубликованное при жизни Поэта стихотворение «Когда в объятия мои…».)
Где я? Святое чадо света! Вижу I Тебя я там, куда мой падший дух / Не досягнет уже… («Пир во время чумы».)
Мне день и ночь покоя не даёт / Мой чёрный человек. За мною всюду / Как тень он гонится… («Моцарт и Сальери»).
Донна Анна: И любите давно уж вы меня?
Дон Гуан: Давно или недавно, сам не знаю. Но с той поры лишь только знаю цену / Мгновенной жизни, только с той поры / И понял я, что значит слово счастье («Каменный гость»).
«Каменный гость» для Пушкина был глубоко личным произведением — идея Возмездия в нём — переплетение литературной темы и собственной судьбы Поэта. Вот почему эту трагедию он так и не решился опубликовать при жизни.
Кольцо-оберег
Итак, гениальная интуиция руководила поэтом во всех его жизненных поступках, а дурные приметы, которых он остерегался, — это лишь земные знаки, символы, иероглифы посланий Провидения. Древние люди с помощью талисманов, камней, заклинаний умели защищать себя от превратностей судьбы. Мы забыли эти знания, и любое их проявление называем суеверием. Среди камней-оберегов бирюза поистине чудотворный камень. В её необычных свойствах убедилась на собственном примере. Ношу её, почти не снимая. Она необычайно красива — бездонно сине-голубая, отвечает моему зодиаку и ещё одним свойством обладает — лучше любого медицинского анализа «сигнализирует» о сбоях в работе организма: темнеет, становится почти чёрной, если нарушение в кровообращении, приобретает ядовито-зелёный оттенок, когда не срабатывает печень, желчегонные органы. Одним словом, заболевает вместе с вами.
Широко известны магические свойства бирюзы, — читаю в книге А. К. Бурцева и Т. В. Гуськовой «Драгоценные камни». — Ей свойственно умирать перед опасностью и в руках безнадёжно больного человека. Она временно теряет блеск перед непогодой. Это необыкновенно счастливый камень, главное свойство бирюзы — примирять всё враждебное, прекращать ссоры, устанавливать мир в семье, отводить гнев сильных мира сего. Она обещает достаток добрым людям. Носимая на шее, останавливает кровотечение, облегчает больных желтухой. У этого камня есть и одно роковое свойство: принося счастье людям, соблюдающим нравственные заповеди, она враг для тех, кто их нарушает. Особенно враждебна бирюза к злобным и злоречивым натурам…[65]
Пушкинское кольцо с бирюзой — не очередная байка о фатализме поэта, а прежде всего лежавшее на поверхности свидетельство… самоубийства поэта. Мнение о том, что Пушкин сознательно искал смерти, — не ново в пушкинистике. Какое-то роковое предопределение стремило Пушкина к погибели, — писал 9 февраля 1837 г. П. А. Вяземский А. Я. Булгакову, московскому почтовому директору. Немало аргументов для подобного утверждения, а вот такой простенький, но весьма весомый факт (если учесть всё выше сказанное) — упущен. Бирюза для Пушкина была особым оберегом от внезапной смерти. Помните его историю? Пушкин приезжает в Москву и видит у Павла Нащокина новое кольцо с бирюзой. Просит заказать ему такое же. Приближается время возвращения в Петербург, а перстень не готов. И что вы думаете? Пушкин решает из-за этого отложить свой отъезд. Хотя в столице ждут спешные дела. Он никогда не расставался с этим оберегом. Но в день дуэли не надел его. Сделал это нарочно? Теперь, через семь лет после женитьбы, перестал бояться смерти. Он устал от жизни — от пагубного счастья, от нерасплетаемого клубка семейных, финансовых проблем, от светских сплетен, травли общества, невозможности в столице целиком отдаться творчеству, а в деревню не пускали обстоятельства… Он устал ждать неминуемого — За мною всюду, как тень, он гонится… Чёрный человек, Командор, Рок. Великая интуиция гениев всегда подсказывала приближение Конца…. И вот, подобно Дон-Гуану, решается бросить вызов — не Дантесу, а Року, Судьбе. Словно самому испытать давно проверенное другими: ЧЕМУ БЫВАТЬ, ТОГО НЕ МИНОВАТЬ. Надежда на авось для самого Пушкина была практически равна нулю. Его спокойствие перед смертью шло от другого — от созданной им самим определённости ситуации и поступков…
Уже на смертном одре, прощаясь с самыми близкими людьми, одаривал каждого какой-нибудь личной вещью. Велел принести шкатулку (значит, знал, где лежит кольцо с бирюзой!), вынул и подарил своему секунданту Данзасу заветный оберег, чтоб оберегал верного товарища от внезапной смерти. Данзас не расставался с кольцом, но как-то раз зимой, когда садился в сани, кольцо соскользнуло с замёрзшей руки в сугроб. Долго и напрасно вместе с извозчиком искал его в снегу…
Но был ещё один перстень с бирюзой. О нём рассказала П. И. Бартеневу близкий друг поэта Вера Вяземская: Раз взял у неё (Александрины. — С. Б.) какой-то перстень с бирюзой, которая, по суеверным толкам, предостерегает от внезапной смерти, носил этот перстень и назад ей отдал… Ещё один пример «суеверия» Поэта. Но какая драма скрывалась за ним — не для Пушкина, а для родной сестры Натальи Николаевны — Александрины. Это сообщение Вяземской открыло дверцу для множества толков, догадок, расследований об отношениях поэта со свояченицей… Припомнили прежние, ещё при его жизни ходившие слухи. Повинна в них отчасти была и сестра поэта Ольга Павлищева. По секрету сообщила Анне Вульф, что братец её сильно волочится за своей невесткой Александриной. Анна тут же (12 февраля 1836 г.) настрочила письмо своей сестре Евпраксии с сенсацией: Пушкин изменяет жене с её сестрой! Женщины из его михайловской романтичной молодости всё ещё чуть-чуть были влюблены в Поэта и живо интересовались его нынешней, семейной, жизнью. Любившая позлословить Софья Карамзина в день дуэли, ещё не зная о ней, пишет брату Андрею в Париж: В воскресенье у Катрин[66]было большое собрание без танцев… Александрина по всем правилам кокетничала с Пушкиным, который серьёзно в неё влюблён, и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству…[67] Расследование Бартенева выявило из небытия и историю о пропаже нательного крестика Ази-Александрины. Она им очень дорожила и всю прислугу на ноги поставила, чтоб его отыскать. Он был случайно обнаружен верным дядькой Никитой, когда перестилал на ночь Пушкину диван. Никому не сказал тогда слуга о находке, молча отдал её Пушкину… Это уже позднее, после его смерти, проболтался. Этот крестик с цепочкой умирающий Поэт возвратил через Вяземскую Александрине. Просил ей самой в руки отдать. Что Вера Фёдоровна и сделала после его смерти. При этом прибавила, должно быть, из чисто женского вероломства: приказывал вручить без свидетелей. Позднее рассказывала Бартеневу, как вспыхнула при этом Александрина, смущённо пробормотала: Не понимаю, отчего это!
Почему Пушкин вернул крест не самой Александрине, а через посредника? В этом факте — глубина разыгравшейся в его семье драмы. И тайна… Ведь прощался же, умирая, со всеми: благословил детей, каждого в отдельности. Непрестанно повторял слова о невинности жены — словно всех убеждал: ему нечего прощать Натали. Простился с друзьями, даже Дантеса простил — когда Данзас упомянул умирающему о нём, сказал: Не мстите за меня! Я всё простил![68] Через Арендта попросил прощения у царя за себя и за своего секунданта Данзаса. И царь ответил собственноручной запиской: …прими моё прощение и совет умереть по-христиански… и прибавил, чтобы не волновался о жене и детях, — я беру их на своё попечение[69]. Но что поразило даже его друга Жуковского — в немыслимых страданиях Пушкин вспомнил о присланном ему утром приглашении на похороны сына «своего врага» Николая Ивановича Греча (ещё одна легенда советского пушкиноведения) и через врача Спасского передал ему поклон и душевное участие в его потере.
Притча о горе и человеке
Странная это была история… Странная и мистичная. Вечером 4 декабря 1836 года. Пушкин по дороге в Английский клуб проезжал по Мойке мимо дома Греча. Его внимание привлекли ярко освещённые окна.
«Должно быть, литературная братия собралась… Греч давно предлагает обсудить „Энциклопедический лексикон“, — подумал Поэт. — Загляну к ним на минутку. Попридержи-ка!» — крикнул он кучеру.
В доме праздновали именины хозяйки Варвары Даниловны. «Ах да, сегодня Варварин день», — вспомнил Пушкин. Поздравил именинницу, выпил за её здоровье шампанского. Гости, в основном родственники хозяев, радовались встрече с Поэтом. Особенно бурно выражал восторг младший сын хозяев Николенька, страстный поклонник поэзии Пушкина. Поэт тоже привечал этого солнечного молодого человека. Ценил его редкую даже для студента образованность, остроумие и особенно — артистичное дарование. Ему нравилось, как Коля декламировал его стихи. «Почитайте нам, дружок, что-нибудь из „Бориса“», — попросил Поэт не отходившего от него Колю. Один из гостей, некто В. П. Бурнашев[70], гвардейский офицер, однокашник Лермонтова, промышлявший и литературными трудами, впоследствии рассказал об этой встрече с Пушкиным. Во время чтения Николеньки Бурнашева поразила мрачная задумчивость Поэта. Она в несколько дней состарила его на несколько лет. Коля умолк, Пушкин стряхнул с себя оцепенение, чересчур восторженно похвалил чтеца за хорошую дикцию и очень верно найденную интонацию. «Из вас выйдет второй Тальма!» — воскликнул он, к неудовольствию степенной Варвары Даниловны. «У этих поэтов всегда такие вычурные идеи! — проворчала она. — Коля серьёзные науки изучает. Не сбивайте его с панталыку! Артист просто неприличная профессия для порядочного человека!»
Пушкин стал прощаться. Николай Иванович вместе с Колей проводил его до прихожей. Лакей подал ему медвежью шубу и меховые сапоги.
— Всё словно лихорадка трясёт, — говорил гость, закутываясь. — Всё как-то холодно везде, всё не могу согреться. А то вдруг в жар бросает. Нездоровится что-то в нашем медвежьем климате. Надо на юг! На юг!
— Ах, Александр Сергеевич, ежели бы мне привелось увидеть вас в цветущих долинах этого юга! — восторженно воскликнул Коленька.
Поэт странно взглянул на юношу, печально улыбнулся и сказал: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдётся. До свидания, Тальма en herbe!»[71]. Он спустился с крыльца. Коля, раздетый, выбежал за ним вслед и стоял на морозе (а был «Никола с гвоздём» — 20 градусов ниже нуля, как и полагается в Николин день), пока экипаж не тронулся. Воротившись в дом, вместо горячего шоколада, как раз подаваемого гостям, схватил вазочку с мороженым. А потом, подхватив сестру, закружился с ней в вальсе. На другой день слёг в горячке. Провалялся в постели до Нового года. А первого января, ещё не окрепнув, отправился с поздравительными визитами. И снова свалился, чтобы уже не встать. Он умер за три дня до дуэли Пушкина. По иронии судьбы, когда смертельно раненного Поэта везли в карете домой, по Невскому двигалась траурная процессия. Колю Греча отпевали в Петропавловской протестантской церкви — что на Невском проспекте. Собрался весь артистический Петербург: литераторы, артисты, музыканты, художники. Подвела на сей раз примета — Пушкин при виде похорон обычно восклицал: «Слава Богу! Будет удача!»
В церкви Николай Иванович Греч, не видя среди присутствовавших Пушкина, спросил: «Послано ли приглашение Александру Сергеевичу? Он так любил Колю моего…» — «Как же, утром отправили с курьером! — ответил Юханцев, сослуживец старшего сына Греча. — Но слуги сказали ему, что барин их в эти дни словно в расстройстве: то приедет, то уедет, загонял нескольких извозчиков. А останется дома, начинает свистеть без умолку, бегает по комнатам, кусает ногти…» — «Верно пишет новую поэму», — заметил Греч. Из-за болезни сына он весь январь не выезжал из дому и не принимал — и был не в курсе драматических событий в семье Пушкина. В это время какой-то человек из толпы громко сообщил: «Пушкина смертельно ранили на дуэли!»
Послышались возмущённые голоса: «Кто посмел поднять руку на поэта? Верно, не русский человек?!» — «Француз, полотёр в аристократии!» — сказал кто-то. А Греч скорбно воскликнул: Велика, ужасна моя потеря, но потеря Пушкина Россиею ни с какой частной горестью не может быть сравнена. Это несчастие нашей литературы! Мог ли произнести такие слова «враг» Пушкина? Да ещё в столь горестный час, когда человека трудно заподозрить в фальши?! И он тихо добавил: Коленька, умирая, сказал: «Передай Александру Сергеевичу, что Богу не угодно было послать меня на театральную сцену… Я ухожу не в театральную, а настоящую жизнь!»
Они оба, Поэт и Николенька Греч, почти одновременно ушли из лицедейской, земной жизни в ту, иную, настоящую, где их души встретились неожиданно скоро после странных пророческих слов Пушкина — о горе и человеке. Земли полуденной волшебные края, златой предел… мирная страна, где всё для сердца мило, где ясные, как радость, небеса… Юг навсегда остался для Пушкина раем, обителью счастья и успокоения: Приду ли вновь под сладостные тени / Душой уснуть на лоне мирной лени? Возглас Поэта: Надо на юг! На юг! — словно нетерпеливый призыв туда, где он, истерзанный, обретёт наконец мир. И возглас этот перекликается с последними словами умирающего Пушкина, как будто подбадривавшего свою отлетающую душу: «Выше! Выше!»
Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видел ничего, подобного тому, что было в нём в эту первую минуту смерти… Какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание…[72]
Эта загадочная малоизвестная притча ещё один пример удивительной интуиции Поэта — предчувствие скорого конца. Своего собственного и милого юноши Николеньки Греча.
Жгучая тайна Александрины
Категоричный отказ Пушкина проститься со свояченницей таит ещё одну загадку, унесённую Поэтом в могилу. Не утверждая категорично, предлагаю свою версию объяснения этой тайны. Встреча с Александриной была бы подтверждением особости их отношений. А теперь, на пороге смерти, для него, раскаявшегося и очищенного от земных грехов немыслимыми предсмертными муками — второй катарсис! — не было этой особости. Мелочи жизни потеряли всякий смысл, осталось только самое существенное, самое важное — достойно уйти из этой жизни. Александрина уже была вне этого круга. Встреча с ней была бы не только напоминаем тайны их греха, но и новым прегрешением: проститься с ней означало бы простить ей её проступок — что обманывала свою беременную сестру, что не оказала должного сопротивления ему и его тоже вовлекла в кровосмесительный грех…
Наказание смертью фаталист Пушкин смиренно принял как возмездие свыше за своё последнее прегрешение. (Вспомним слова из написанного после помолвки письма тёще: Заблуждения моей ранней молодости были слишком тяжки и сами по себе.) Но тогда он был холост, свободен. Каким же тяжким представилось ему заблуждение женатого человека, да ещё в тот период, когда жена была на сносях! Отверг просьбу Ази проститься (вникните в смысл этого слова: простить друг другу взаимные обиды!) ещё и потому, что не считал себя, грешного, вправе — и ей, и себе — прощать, коли Небо вынесло свой приговор…
Александрина страдала целых 15 лет, пока не вышла замуж за Фризенгофа. Арапова, дочь Натальи Николаевны от брака с Ланским, вспомнила своё детское наблюдение: тётя Азя, получив предложение, долго разговаривала, запершись с женихом, а когда вышла из комнаты, лицо было заплакано, щёки горели. Нет, не 15 лет страдала Александрина, а всю свою долгую жизнь. Уже парализованная, прикованная к креслу, она продолжала думать о Пушкине. Наталия Густавовна рассказывала своему внуку, жившему с нею в Бродзянах, что её мать всегда становилась грустной и молчаливой, когда заходила речь о дуэли Пушкина. По словам дочери, Александру Николаевну никогда не видели смеющейся[73]. Она благополучно прожила с мужем 36 лет — надёжный, спокойный брак. Но всю жизнь любила лишь одного человека. Любила больше, смею утверждать, чем законная жена Натали. Потому ли, что её любовь осталась неразделённой (убеждена, Пушкин не любил, а только увлекался ею), потому ли, что начитанная, обожающая поэзию (сохранились её девичьи тетрадки с переписанными пушкинскими стихами и главами «Евгения Онегина»), музыкальная девушка (она брала уроки музыки в Петербурге и в Бродзяны привезла свои ноты из России) гораздо лучше своей красавицы сестры понимала не только гениальность, но и редкое величие души зятя. Незадолго до смерти уничтожила все свои бумаги. Взяла с дочери Натальи Ольденбург обещание, что и та не оставит никаких её писем. А их было много — Александрина поддерживала регулярную переписку с братьями, сестрой Натальей — пока та была жива, с многочисленными племянниками. Наталья Густавовна, в свою очередь, завещала воспитаннице Анне Бергер сжечь после её смерти все её личные бумаги. Об этом знаем из «Воспоминаний о Бродзянах», написанных приятельницей Натальи Ольденбург Игумновой. В начале 60-х годов она передала их в Пушкинский дом. В Бродзянском архиве не осталось никаких письменных свидетельств о жизни Александрины. Всё кануло в Лету забвения вместе со жгучей тайной её жизни. Остались лишь семейные предания…
Спустя сто с лишним лет, в 1939 году, пушкинист Николай Раевский побывал в чехословацком имении Фризенгофов Бродзянах. В то время в нём проживал с семьёй правнук Александрины граф Вельсбург. Ему показали Александринину золотую цепочку — потемневшую от времени, без креста (крест, наверное, с ней в могилу положили). Как дорогая реликвия хранилась она в простой (для отвлечения внимания воров) фанерной коробке вместе с другими фамильными драгоценностями…
Графиня Вельсбург показала Раевскому ещё одну вещь, принадлежавшую прабабушке мужа, — перстень. Она сняла с пальца старинное золотое кольцо с продолговатой бирюзой и сказала, что оно перешло к ней от герцогини, а ей досталось от матери. Кольцо Ази Гончаровой, почти наверное то самое, о котором княгиня Вера Фёдоровна Вяземская, жена друга Пушкина, когда-то рассказала издателю «Русского архива» пушкинисту Л. И. Бартеневу.[74]