У кого из Трубецких?
После телефонного звонка М. А. Разумовской я была озадачена: пушкинское кольцо у внучки Трубецкого? Но какое? И как оно попало к ним в Вену? Стала припоминать, с кем из Трубецких поддерживал Пушкин знакомства…
Князь Сергей Петрович, декабрист, один из основателей «Зелёной лампы», герой неосуществлённого произведения Пушкина «Русский Пелам» (в плане романа он причислен к «Обществу умных»). Знаменитый салон Лавалей — родителей его жены Екатерины Ивановны Трубецкой — Поэт часто посещал и до южной ссылки и в 30-е годы. Известно, что в 1819 г. Пушкин читал у них оду «Вольность», в мае 1828 г. — «Бориса Годунова». В бумагах Пушкина найден прозаический перевод на французский язык стихотворения «Клеветникам России». По почерку предположили — сделан хозяйкой дома Александрой Григорьевной Лаваль. Возможно, именно с него был выполнен и стихотворный перевод на немецкий язык. Я обнаружила его в русском отделе Hofarchiv’a Австрии среди бумаг Карла Фикельмона, австрийского посла в России. Он был приложен к его дипломатическому донесению. Все они — Пушкин, Фикельмоны, Хитрово, Лаваль были тесно связаны друг с другом, встречались не только на великосветских приёмах, но и в узком, салонном кругу. Велись беседы о литературе, политике, истории, искусстве.
Ещё один Трубецкой — Иван Дмитриевич, троюродный брат Сергея Львовича Пушкина, камергер. В его московском доме Ольга и Саша Пушкины вместе с детьми Трубецких Николаем, Юрием, Аграфеной и Александрой учились танцам, веселились на знаменитых на всю Москву рождественских ёлках. Приятельские отношения со своими четвероюродными братьями и сёстрами Пушкин поддерживал до конца жизни. Сохранился карандашный рисунок в альбоме Н. Ф. Боде[75] «Бал у Трубецких 24 ноября 1834 г.» с именами изображённых на нём лиц. Среди них и Пушкин.
В Кишинёве Поэт общался с кн. Николаем Никитичем Трубецким, другом Новикова, воспитателем будущего генерала Инзова.
Всплыло имя и князя Александра Васильевича Трубецкого — автора воспоминаний о Пушкине и Дантесе[76]. Рассказ князя с очевидностью показывает: тогда, в канун дуэли Пушкина и после его смерти, он принадлежал к стану врагов Поэта. Нет, не мог он, да и никто другой из упомянутых выше представителей ветвистой фамилии Трубецких владеть пушкинским перстнем. Загадку могла разъяснить лишь сама обладательница заветного кольца. А она, как назло, долго не звонила мне.
Версия первая: кольцо — декабристское
Внучка Трубецкого не давала о себе знать. Я уже перестала надеяться на встречу с ней. Но она всё-таки позвонила — месяца через полтора после моего разговора с Разумовской. Мы договорились о встрече в небольшом венском кафе в центре города близ Альбертиноплатц. Очень высокая, не менее метра восьмидесяти, женщина. Рядом с ней я показалась себе козявкой. Кафе оказалось одним из тех «домашних» и вместе с тем респектабельных заведений, куда люди приходят выпить кофе, почитать лежащие на столиках подшивки газет, провести деловую встречу. За чашечкой кофе Варвара Александровна повела светскую беседу, пересыпая её сведениями из своей биографии. Она рассказала, что студенткой подрабатывала на жизнь манекенщицей. Что ж, вполне подходящая — она и теперь, в свои неполные пятьдесят, была хороша: тонкий точёной огранки профиль, тёмно-русые круто вьющиеся волосы. А осанка! Породистая осанка представительницы древней крови Гедиминовичей и Рюриковичей (по женской линии через князей Друцких-Соколинских) и столь же древний гонор! Она и не пыталась скрыть его — суждения её резки, безапелляционны, хотя по-светски умело смягчала их улыбкой. Но именно её улыбка была таким диссонансом к её милому лицу — она обнажала два острых, длиннее, чем остальные зубы, клыка. «А улыбочка-то у неё вампирская, — машинально отметила я. — Любопытно, пускает ли она в ход свои клычки?»
Впрочем, я не права, обвиняя её в наследственной надменности. Дед её, профессор Московского университета, магистр, крупнейший учёный-лингвист, Николай Сергеевич Трубецкой, по воспоминаниям современников, был типично русским интеллигентом — мягким, благородным.
Российский род Трубецких ведёт начало от князей Трубчевских (по вотчине — город Трубчевск в бывшей Орловской губернии). Юрий Никитич Трубчевский с женой, урождённой Салтыковой, и своим тестем в начале XVII века в Смутные времена уехал в Польшу, перешёл в католичество и ополячил родовое имя — стал Трубецким. Его сын князь Пётр Юрьевич женился на польско-литовской княжне Елизавете Друцкой-Соколинской, был камергером польского двора и маршалом стародубским. Внук переселенца Юрий Петрович в конце XVII века вернулся обратно в Россию, принял православие, получил сан боярина, женился на княжне Голицыной. От него и пошла современная ветвь Трубецких.
После эмиграции из России Николай Сергеевич Трубецкой сначала жил в Болгарии. Вёл в Софийском университете (с октября 1920 по октябрь 1922 г.) два курса: «Сравнительная морфология индоевропейских языков» и «Высший курс санскритского языка». В 1923 г. получил приглашение в Пражский университет. Он принял его с радостью — в Праге в то время образовался островок учёной русской диаспоры — известные профессора, много недоучившихся в России студентов и прекрасная библиотека русских книг из смирдинской коллекции. В Болгарии после революции также осело немало русских учёных — 39, по сведениям Андрея Павловича Мещерского. Но они были разбросаны по всей стране. И не всем удавалось получить место на университетских кафедрах — одни работали учителями в школах, другие и вовсе не по специальности. И все, как правило, нищенствовали. Николаю Сергеевичу повезло. Фортуна вновь улыбнулась ему — последовало приглашение возглавить кафедру языкознания в Славянском институте Венского университета. Позднее стал его деканом. До своей кончины работал в Славянском институте. В его аудиториях до сих пор висят портреты русского учёного. Как и живёт память о нём. Учёными трудами Трубецкого пользуются уже несколько поколений славистов.
Дочь Трубецкого милейшая Елена Николаевна вышла замуж за студента Венского университета (папиного любимого ученика, заверила меня Варвара Александровна) — Александра Исаченко. Варенька, их дочь, пошла по стопам деда и отца — окончила Славянский институт Венского университета. Работала в библиотеке института пока не вышла замуж за выходца из Прибалтики Куннельт-Леддильна. Стала домохозяйкой. Как и полагается австрийской фрау, воспитывает детей, занимается хозяйством. По её словам, делает это с удовольствием. И призналась — представьте себе! — больше всего любит мыть окна. Мне понравилась её искренность — она говорила об отсутствии в ней снобизма.
Всё это было любопытно, но меня интересовало пушкинское кольцо.
— Неужели у вас Александринин перстень с бирюзой? Тот самый, что Раевский перед войной видел в Бродзянах на руке у графини Вельсбург? — нетерпеливо спросила я.
— Не Александринин, а пушкинский, — категорично заявила Варвара Александровна.
Она ничуточки не сомневалась в том, что он пушкинский. В этом её убедил отец, профессор А. В. Исаченко. Папу она обожала. С восторгом говорила о его эрудиции. Папа был полиглотом — владел пятьюдесятью языками! Он был известным славистом. Оставил десятки томов своих учёных трудов. Долгие годы возглавлял кафедру славистики в Братиславском университете.
— Но ведь своё кольцо с бирюзой Пушкин перед смертью подарил Данзасу, — попыталась я возразить. — А Данзас, как вы, наверное, знаете, потерял его зимой в сугробе…
— Папа доказал, что наше кольцо декабристское! Когда царь Николай распорядился снять с декабристов кандалы, они в память о своей каторжной жизни понаделали из них чугунные кольца, носили их сами и дарили своим друзьям. Получил такое кольцо в подарок и Пушкин. И он переделал его, чтобы в глаза не бросалось. В золотой обруч вставил кусочек кандального железа и оправил бирюзой!
— Но откуда у вас такие сведения? Да, у Пушкина действительно было чугунное кольцо. Как у всякого лицеиста. Он носил его на указательном пальце. Сам директор Энгельгардт надевал их на руки выпускникам. Они стали символом вечной и нерасторжимой дружбы «чугунников» — так ласково называл поэт лицеистов… О декабристском перстне в пушкинистике ничего не известно.
— И не могло быть известно! — возразила Варвара Александровна. — Надо быть дураком, чтоб афишировать свою связь с декабристами. Пушкин тоже скрывал, никому не говорил о подарке. Вот это кольцо, переделанное из декабристского перстня, и хранила у себя Александрина. После её смерти его носила её дочь Наталья Ольденбургская… Папа давно знал, что в словацком имении графов Вельсбургов[77] находятся вещи, имеющие отношение к Пушкину. Он много раз во время войны пытался установить контакт с владельцами замка, — продолжала рассказ Варвара Александровна. — Ему очень хотелось увидеть портреты, картины, книги, документы — всё, что осталось в замке от Александрины Гончаровой. Но все его попытки приехать в замок резко отклонялись. Надо вам заметить, что графы были национал-социалистами и не желали иметь никаких контактов с русскими…
Если б знала сиятельная пани…
Усадьба в Бродзянах за 25 лет социалистического хозяйствования оказалась в немыслимом запустении. Опустошали и разрушали её не время и не забвение, а те самые верноподданные крестьяне, которые ох как любили матушку-герцогиню. Таскали всё, что под руку попадётся, — документы, снимки, утварь. Вырубали вековые деревья — липы, дубы, ясени, вязы — в прекрасном в английском стиле парке вокруг замка, обламывали столетние, необыкновенно высокие кусты пахучей сирени, повредили часовенку со склепом на холме неподалёку от усадьбы — осквернили память покоящихся здесь останков Александрины, её мужа, их потомков.
Об этом варварстве рассказ очевидицы — местной жительницы пани Йозефины Самеловой, воспитанницы герцогини Ольденбургской.
Были советские войска и румынские, но во время их пребывания здесь и гвоздик не исчез. А потом всё началось. Устроили публичный аукцион, у многих людей в деревне и до сих пор хранятся альбомы, картины, предметы из замка. Многие вещи вывезли, куда — не знаю, якобы в другие замки; книги, мебель — всё исчезло… Бедняжка сиятельная пани, если бы она знала, как мы её отблагодарили! Вы знаете, какая это была женщина! Сколько сирот выходила прямо в замке, и меня среди них! И учредила дом для престарелых, там доживали старые бедные люди. Выстроила для бедноты крахмальный завод, в то время самый большой в Словакии. Каждое Рождество у её ёлки была вся деревня. Заранее записывали, чего в каждом доме не хватает: в том — сапог, в том — дров, в том — опять нужны наволочки. А сколько она калачей пекла и яиц красила для традиционного майского праздника, который устраивала для детей: прятала корзинки со всем этим в лесу и радовалась вместе с детьми, когда их находили. За всё это недавно её голову выбросили на дорогу: я нашла её, вымыла. Бедняжка сиятельная пани, кому она в гробу помешала?
А. М. Игумнова, эмигрантка из России, с 1922 года часто гостившая в замке, в своих воспоминаниях тоже рассказала о милосердии сиятельной пани, дочери Александрины Гончаровой: Наталья Густавовна делала много добра. Например, открыла в деревне кооператив, казино, где по вечерам иногда давались концерты и театральные представления, а также больницу, где лечила сама гомеопатическими лекарствами, т.к. ненавидела врачей и современную медицину. В больнице же воспитывались сироты, которым она потом находила службу[78].
В семидесятых годах энтузиасты-слависты Братиславского университета занялись восстановлением усадьбы. Ходили они и по окрестным домам и скупали награбленное селянами графское добро. В 1979 г. в бывшем Александринином имении открылся Литературный музей им. Пушкина.
Странное чувство охватывает здесь посетителя — за тридевять земель от России вдруг оказаться в атмосфере типично русской усадьбы, с такими неожиданными тут портретами Пушкина, Натали, её детей, сестёр и братьев Гончаровых, со снимками многочисленных племянников и племянниц Александрины, фотографиями Вяземского, альбомами со стихами Жуковского, с рисунками Ксавье де Местра, русскими гравюрами, личными вещами Александрины.
Этот старинный замок некогда принадлежал древнему венгерскому роду Бродзяны. Плодились, размножались, разорялись его потомки. Хирел род. К середине XIX века на эту небольшую усадьбу уже претендовало 27 наследников. Такой уйме собственников трудно было поделить её между собой. Продажа имения в 1844 году возвратившемуся из России дипломату барону Фризенгофу оказалась удачливым выходом из положения для его владельцев и весьма удачной покупкой для барона. В то время замок ещё был окружён средневековым рвом, бессмысленным в новое время. И Густаф Фризенгоф приказал его засыпать. Местечко оказалось удивительно живописным. Неподалёку от усадьбы, успокоившись от стремительного спуска с гор, неспешно текла Нитра на встречу с Дунаем. Вдали синели Карпаты, отрогами спускались к долине, рассыпались у самых Бродзян мягкими холмами. Здесь, у их подножия, начиналась (или кончалась?) венгерская пушта. Пушта, пушту, пуштуны — какие ассоциации возникают с этими словами? Раздольная степь, беспредельное пространство, тишина, палящее солнце… А за этой кажущейся близостью звучания «пушты» с «пустошью» чудится какой-то иной смысл — древний, как атавистический зов, привнесённый из глубины веков. По пути великого переселения из Индии, через Пакистан, в Европу кочевые угро-финские племена, унгры, подхватили в афганских землях и увлекли за собой народ, именующий себя пуштунами.
Я была здесь летом. Какая тишь и благодать вокруг! Какое умиротворение нисходит в душу с этих неярких, вылинявших от полуденного солнца небес! И как понятно состояние покоя и мира, наконец обретённого здесь Александриной.
И вот тут, в Бродзянском замке, уже после встречи с Варварой Александровной, изучая вновь возвращённые сюда остатки семейного архива бывших владельцев, я поняла, что меня обманывали. Ах, если бы только меня! Какую суматоху в пушкиноведение внёс профессор Исаченко своими публикациями в 1947 году! Но об этом я расскажу дальше. А пока о первой лжи — о связях графов с национал-социалистами. В годы Второй мировой войны Бродзяны были одним из центров Словацкого национального восстания. 41 житель села принимал в нём участие. В 1942 г. на башне летнего замка, построенной неподалёку от усадьбы («Вавилоне», одной из причуд Натальи Ольденбургской, над входом в который были высечены слова: «Будьте радостны в надежде и терпеливы в трудностях»), было водружено красное знамя повстанцев. По рассказам местных жителей, хозяева укрывали преследуемых полицаями партизан. Граф Георг Вельсбург, последний владелец имения, после войны, поскитавшись по Германии, осел в социалистической Венгрии, где и жил до последних дней своих. Судите сами, решился бы он поселиться в Венгрии, если бы имел хотя бы какое-нибудь отношение к нацистам? Впрочем, он вовремя запасся документиком — 23 января 1946 года от имени Йозефа Трояна, капитана штаба горнонитрянского партизанского батальона, ему было выдано удостоверение № 401 в том, что граф Георг Вельсбург, который является гражданином венгерским, национальности германской, помогал партизанам во время Словацкого национального восстания и сотрудничал с ними. Вышеупомянутый по этим причинам является политически благонадёжным.
После вторжения гитлеровцев в Чехословакию в 1939 году страна была разделена на части. Немцы создали Словацкое профашистское государство. Русский проф. Исаченко благополучно продолжал работу в годы войны в Братиславском университете. Любопытно, кому он сам служил тогда? Не был интернирован, подобно многим другим русским. И почему в шестидесятых годах ему пришлось спешно перебираться в Австрию? Ему, известному слависту с многотомными трудами, не нашлось места в Славянском институте в Вене — его приютил провинциальный Клагенфуртский университет. Но личная судьба профессора — другая тема, и не моя задача отвечать на эти вопросы.
Как Исаченко обесчестил Наталью Николаевну
Попытаюсь размотать запутанный им клубок взаимоотношений людей из близкого окружения Пушкина. Запутанный сознательно и, вероятно, из честолюбивого желания увековечить своё имя в пушкинистике сенсационными «открытиями» в Бродзянском замке. Исаченко не обладал ни терпением, ни добросовестностью истинного исследователя. Судите сами — обнаруженная им в Бродзянской усадьбе визитная карточка Дантеса и его портрет оказались той пуговицей, по которой он решил восстановить мундир. Родилась фантастическая версия: Наталья Николаевна Ланская встречалась с Дантесом у Фризенгофов! Разыгравшееся воображение заставило его схватиться за перо. Две его публикации в братиславском журнале «Свободное радиовещание» — «Родственники Пушкина в Словакии» в 1946 г. и «Пушкиниана в Словакии»[79] в 1947 г. нанесли пушкинистике, подобно взрыву бомбы, тяжёлые поражения.
Наталья Пушкина-Ланская несколько раз гостит у Фризенгофов в Бродзянах. При одном из этих посещений она даже встречается с убийцей своего мужа Дантесом ван Геккерном, и кажется (подч. мною. — С. Б.), эта встреча уменьшила напряжение между ними[80].
Ещё один слух пустил профессор Исаченко — о существовании дневника Александрины Гончаровой, в котором будто бы описана эта встреча. Сенсация быстро достигла Москвы — первыми о ней узнали Цявловские. В 1947 г. Советский Союз посетила делегация чехословацких писателей и журналистов. В подарок они привезли скаредно выделенные Исаченко архивные материалы из Бродзян (к тому времени «пушкинские» вещи и документы были перевезены им в Братиславу и хранились в сейфе факультета славистики университета). Дарение состояло из четырёх портретов: Ксавье де Местра, Геккерена-Дантеса, двух больших овальных А. Н. Гончаровой и первой жены Фризенгофа Натальи Ивановны, а также переписки между братьями Фризенгофами — Адольфом и мужем Александрины Густавом, двух альбомов с фотографиями, отдельных снимков Гончаровых-Пушкиных. Видимо, через чехословацких писателей и попала исаченская «липа» в Москву. Реакция русских пушкинистов была ошеломляющей. Красноречивое свидетельство тому — «гневные» статьи Ахматовой — «Гибель Пушкина» и «Александрина», где обе «сестрицы Гончаровы» — Натали и Азя были подвергнуты суду — справедливому, если бы в «сведениях» профессора была хоть капля истины.
Фантазии Исаченко разгорячили воображение Ахматовой: Могу сообщить многочисленным поклонникам этой дамы (Александрины. — С. Б.), что много лет спустя Александра Николаевна, не без умиления, записала в своём дневнике, что к ней в имение (в Австрии) в один день приехали её beau-frere[81] Дантес (очевидно, из Вены от Геккерна) и Наталья Николаевна из России. И вдова Пушкина долго гуляла вдвоём по парку с убийцей своего мужа (подч. мною. — С. Б.) и якобы помирилась с ним.
Предполагаю: узнав о реакции в Советском Союзе и испугавшись содеянного, Исаченко пишет вторую, выше упомянутую, статью — «Пушкиниана в Словакии». У меня имеются её копии на словацком и английском языках. Их мне подарила Варвара Александровна — поначалу она ухватилась за меня как за человека, который поможет восстановить «подмоченную» и в Советском Союзе, и в Чехословакии репутацию её отца. Во второй публикации он более осторожен: Фризенгофы никогда не прерывали контактов с Россией… Эти постоянные контакты с Россией однажды привели к неловкой ситуации. Барон ван Геккерен, приёмный отец Дантеса, убившего Пушкина, был голландским послом в Вене, куда Дантес не раз приезжал навестить его. Это совпадает с визитом Натальи Николаевны к Фризенгофам. Неизбежно, что они должны были встретиться в русском обществе в Вене (обратите внимание — уже в Вене, а не в Бродзянах! — С. Б.). Мы не знаем, что произошло во время этой встречи, но горечь между семьями была как-то сглажена, и в Бродзянском замке даже появился портрет Дантеса ван Геккерена.[82]
«Её мольбы о прощении обращены в века!»
Каким прозрением звучат эти слова Николая Раевского, автора книги «Портреты заговорили»! Мольбы обращены и к нам, наследникам пушкинского космоса. С того света просит нас Наталья Николаевна защитить её имя от клеветы и злобы людской! А ведь как просто было установить истину и не пятнать лишний раз честь этой прекрасной души женщины — лишь чуть-чуть углубиться в её биографию! И тому же проф. Исаченко, и тем более — и ещё непростительней, что даже не сделала попытки проверить! — Анне Ахматовой! И тогда с очевидностью был бы установлен факт: H. Н. впервые выехала за границу в 1851 году[83]. Она завершала 39-й год жизни — возраст почтенный для той эпохи. Не до заграничных путешествий было ей, обременённой огромной семьёй — семеро детей, нахлебница — до 1852 года — Александрина, гувернёры, гувернантки. На каникулах, по воскресеньям и праздникам семейство прибавлялось — приезжали племянники Лев Павлищев и Павел Ланской, мальчики часто привозили и своих друзей по пансиону. Открытый хлебосольный дом и по-прежнему очень скромные доходы — генеральская зарплата Ланского и почти символические доходы с Михайловского. Единственно, что себе позволяла в эти годы Наталья Николаевна, — морские купания в Ревеле. И каждый раз неохотно, по настоянию врачей, из-за состояния здоровья — своего или детей. H. Н. жаловалась на боли в сердце, судороги в ногах по ночам. Но особенно шалили нервы. Заботы о многочелядной семье, нехватка денег и тоска, тоска, на которую она часто жаловалась в письмах Ланскому. Она стала курить — как это странно, как не вяжется с обликом Мадонны. В 1851 году муж уговорил её поехать на воды за границу с двумя девочками, Машей и Натальей. Александрина сопровождала их. Только беспокойство за Машу, которая в последнее время часто болела, заставило Наталью Николаевну предпринять эту поездку.
Письма мужу помогают установить маршрут их путешествия: Берлин — Бонн — Годесберг — небольшой курортный городок под Бонном, где они принимали ванны, — Саксония — Швейцария — Остененде{2}. Никакого упоминания о Вене. Да и ехать туда было не к кому. Александрина ещё не вышла замуж за Фризенгофа, он же до 1852 года находился на дипломатической службе в Петербурге. Екатерина Николаевна, жена Дантеса, восемь лет как умерла, а он сам в это время успешно делал карьеру во Франции.
Не лирическое отступление о Дантесе
Вот вехи его карьеры.
В 1845 г. — член Генерального совета департамента Верхнего Рейна. В 1848—1849 гг. — депутат от своего округа в Генеральной ассамблее — парламенте Франции. В 1849 г. собрал 33 тысячи голосов на выборах в Учредительное собрание. Он был в числе депутатов, которые составили так называемый Комитет улицы Пуатье, и способствовал восстановлению императорской власти во Франции. После восшествия на престол Луи-Наполеона III исполнял «секретную миссию» императора, вёл дипломатические переговоры с Николаем I, с монархами Австрии, Пруссии. До 1870 г. был постоянным представителем Франции при Люксембургском дворе. Исполнял должность председателя Генерального совета Верхнего Рейна. Славился ораторскими способностями. Очень часто произносил в собрании страстные речи. Одна из них произвела такое сильное впечатление на Мериме, что он рассказал об этом в письме своему приятелю Паницци: Это очень хитрый малый. Не знаю, приготовил ли он свою речь, но произнёс он её изумительно, с жаром… В конце концов получил пожизненно столь мечтанное кресло сенатора. Чем очень гордился. Дантес сделал блестящую политическую карьеру, — писал его правнук Клод де Геккерен. — Та фатальная дуэль никогда не помешала ему в этом, и драма, которую вызвала его страсть, помогла ему быстро созреть. Способствовала ли она его определённой известности, от которой он охотно бы отказался? Не верится. Тем паче, что она заставила говорить о нём как о «человеке, который убил Пушкина».[84]
Однако удачником в полном смысле этого слова Дантес не был. Может, потому, что корысть всегда была у него на первом месте. Тщательно рассчитывая каждый шаг, часто переусердствовал в своих стараниях и, по всей видимости, не обладая политической интуицией, совершал ошибки, ставил не на тех людей. Он и в политику вошёл, чтобы легче проворачивать свои финансовые и промышленные аферы. Был членом правления нескольких банков, обществ — страховых, транспортных, газового и пр. Слишком много усилий отдавал бизнесу, от чего не столь блестящей оказалась его политическая карьера. Его роль во французской истории осталась незначительной. Очень метко охарактеризовал Дантеса писатель Марк Алданов: Это был не злодей, но беззастенчивый, смелый, честолюбивый эгоист, не перед многим останавливавшийся в поисках выгоды и удовольствий[85].
Он умер в 1895 году, окружённый уважением своих многочисленных французских и иностранных друзей, своих подчинённых в Эльзасе (он был мэром Сульца, его родного города) и пользовался искренним почтением своих ближних[86], — писал его правнук Клод де Геккерен.
В Вене в сороковые годы находился только Геккерен — посол Голландии в Австрии. Возможно, приёмный сын и навещал его после смерти жены, но после 1845 года, когда он занялся политикой, это могли быть лишь короткие визиты по праздникам и в каникулы. К тому же на руках вдовца осталось четверо малюток. Мать Дантеса умерла ещё в 1832 году. Дантесы-Геккерены при жизни Екатерины жили в Сульце отдельным домом. Вероятно, так продолжалось и после её смерти. На отца и сестёр он не мог рассчитывать — это были холодные, практичные люди. Сохранились свидетельства, что отношение Дантеса к своему «приёмному отцу» стало к этому времени довольно прохладным. Незачем было больше стараться — ведь Геккерен ещё в их бытность в Петербурге завещал ему всё своё состояние. Деньги, наследство, карьера, безумная любовь к H. Н. Пушкиной, петербургские салонные и казарменные сплетни и снова любовь — то к Натали, то к самому барону, — всё это намешано, переплетено в письмах Дантеса к Геккерену (21 письмо с мая 1835 г. по ноябрь 1836 г.), опубликованных наконец усилиями итальянской пушкинистки Серены Витале[87].
История с передачей Геккереном своего состояния Дантесу оказалась той лакмусовой бумажкой, которая ярко проявила отвратительные черты характера кавалергарда. На его фоне барон выглядит бескорыстным и щедрой души человеком. При патологической скаредности Геккерена его поведение кажется странным, но объяснимым: голландский посланник, что называется, втюрился в Дантеса, и чтобы иметь возможность жить с ним вместе под одной крышей, не нарушая приличий, решил усыновить его. Для 44-летнего, не очень привлекательной внешности стареющего барона не было иной возможности удержать возле себя двадцатитрёхлетнего красавчика, как соблазнить его наследством. …ведь в наше время трудно найти в чужестранце человека, который готов отдать своё имя, своё состояние… (Дантес — Геккерену). Итак, вам не позволяют отдать мне своё состояние, пока вам не исполнится 50 лет. Вот уж большая беда: закон прав, к нему мне расписки, и бумаги, и документальные заверения, у меня есть ваша дружба, и, надеюсь, она продлится до той поры, когда вам исполнится пятьдесят… И далее: Как, мой дорогой, найти слова для ответа на письма, которые постоянно начинаются с подарков, а оканчиваются требованиями принять новые благодеяния… знаешь ли, что ты делаешь меня богаче себя, и что ты ни говори, ты, конечно, вошёл в затруднение ради меня[88] (подч. мною. — С. Б.). Расчёт Геккерена оказался точным — корыстный «сынок» рассыпается в благодарности «папаше»: Надо, чтобы ты был рядом, чтобы я мог много раз поцеловать тебя и прижать к сердцу надолго и крепко, — тогда ты почувствовал бы, что оно бьётся для тебя столь же сильно, как сильна моя любовь. Геккерен сумел каким-то образом узаконить передачу ему своего наследства. Современники (кн. А. Трубецкой, Софья Бобринская и др.) утверждали, что Дантес после мнимого усыновления стал очень богатым.
Зимой 1843 года Жорж с Екатериной гостили у старика Геккерена в Вене. Екатерина была беременна последним ребёнком — сыном, стоившим ей жизни. Они жили отшельниками, не появлялись в обществе. Но с Фризенгофами — Густавом и его первой женой Натальей Ивановной — встречались. И были с ними в довольно дружеских отношениях. Это подтверждает письмо Екатерины Николаевны в Полотняный завод: Я веду здесь жизнь очень тихую и вздыхаю по нашей Эльзасской долине, куда рассчитываю вернуться весной. Я совсем не бываю в свете, муж и я находим это скучным, здесь у нас маленький круг приятных знакомых, и этого нам достаточно.<…>Я каждый день встречаюсь с Фризенгофами, мы очень дружны с ними. Дружба их была вполне естественной — жена Фризенгофа Наталья Ивановна приходилась Екатерине Николаевне кузиной. А истинную причину вынужденного одиночества Екатерина утаила из гордости. Геккерены боялись появляться в обществе. Они предвидели и кривотолки, и отчуждение тесно связанной с Россией австрийской аристократии. Подтверждением тому — письмо Долли Фикельмон из Вены к сестре Екатерине Тизенгаузен в Петербург: Мы не увидим г-жи Дантес, она не будет появляться в свете и особенно у меня, так как знает, какое отвращение я испытала бы при виде её мужа, Геккерен также нигде не показывается, его редко видят даже среди его приятелей. Теперь он зовётся бароном Жоржем Геккереном…[89]
Дальше я изложу свою версию о том, как портрет Дантеса попал в имение к Фризенгофам.
Продолжение защиты
Второй раз Наталья Николаевна Ланская, уже тяжело больная лёгкими, выехала за границу весной 1861 года. Лето провела на немецких курортах, осень — в Женеве, зиму в Ницце. Возможно, приезжала к сестре в её словацкое имение. Но достоверно известна лишь одна её поездка в Бродзяны летом 1862 года. Там собралась вся её большая семья — её три дочери от Ланского, приехала оставившая мужа младшая дочь Наталья Пушкина-Дубельт с двумя детьми. Вскоре туда же заявился Дубельт и дал полную волю своему необузданному характеру. Скандалил, угрожал, требовал возвращения жены. По настоянию барона Фризенгофа покинул Бродзяны. Радость встречи сестёр была омрачена. Нарушен и трудно обретённый Натальей Николаевной покой. Она тяжело переживала неудачный брак дочери. Снова стали сдавать нервы. Осенью генерал Ланской увёз жену в Ниццу, где она провела всю зиму. В мае 1863 г. вернулась в Россию и через полгода скончалась.
Даже при всей разнузданности воображения невозможно представить реальность встречи Натальи Николаевны с Дантесом. Ни в Вене, ни в Бродзянах. В этих поездках за границей она никогда не была одна — её сопровождали уже взрослые дочери от второго брака. Встречи, нарочито условленной, не было. Но судьба ещё раз — всего один-единственный раз! — вновь скрестила их пути! Это произошло в ту последнюю зиму её жизни, когда проездом в Ниццу H. Н. Ланская с детьми и мужем (ведь он приехал за ней в Бродзяны) ненадолго остановилась в Париже. Ей недавно исполнилось пятьдесят лет, но ни один опытный глаз не рискнул бы дать и сорока, — отметила в своих воспоминаниях её дочь Александра Арапова. И по-прежнему Наталья Николаевна была прекрасна. Не могу удержаться, чтобы не привести здесь поэтическое описание её красоты на балу в Ницце:
Я в ту зиму стала немного появляться в свете, — вспоминала Арапова. — <…>Тогдашний префект Savigni придумал задать большой костюмированный бал, который заинтересовал всё съехавшееся международное общество. Мать уступила моим просьбам и не только принялась спешно вышивать выбранный мне наряд, но, так как это должно было быть моим первым официальным выездом, захотела сама меня сопровождать.
Когда в назначенный час мы, одетые, собирались уезжать, все домашние невольно ахнули, глядя на мать. Во время первого года нашего пребывания за границей скончался в Москве дед Николай Афанасьевич; она по окончании траура сохранила привычку ходить в чёрном, давно отбросив всякие претензии на молодость.
Скромность её туалетов как-то стушёвывала все признаки красоты. Но в этот вечер серо-серебристое атласное платье не скрывало чудный контур её изваянных плеч, подчёркивая редкую стройность и гибкость стана. На гладко причёсанных, с кое-где пробивающейся проседью, волосах лежала плоская гирлянда из разноцветно-темноватых листьев, придававшая ей поразительное сходство с античной камеей, на алой бархотке вокруг шеи сверкал бриллиантами царский подарок, и, словно окутанная прозрачной дымкой, вся фигура выступала из-под белаго кружевного домино, небрежно накинутого на голову…
Я шла за нею по ярко освещённой анфиладе комнат и до моего тонкаго слуха долетали восторженные оценки: «Voyez donc, с’est du classique tout pur! On n’est plus belle comme cela! Parlez moi des beautés slaves. Ce n’est p’us une femme, c’est un rêve!»[90] A me, которые её хоть по виду знали, ежедневно встречая медленно гуляющей «на променаде» в неизменно чёрном одеянии, с шляпой, надвинутой от солнечных лучей, недоумевая, шептали: «Это просто откровение! За флагом молодыя красавицы! Воскресла прежняя слава! Второй не скоро отыщешь!»[91]
Можно представить, что именно в таком обличье появилась Наталья Николаевна в парижском театре, где по воле случая в тот вечер оказался и Дантес с сыном.
Он вновь увидел Наталью Пушкину, ставшую графиней Ланской, только один-единственный раз, много лет спустя в театре в Париже. Заметив её, он схватил сидевшего рядом с ним сына за руку и, указывая на ложу, где находилась эта дама, всё ещё прекрасная, невольно воскликнул: «Взгляни на эту даму, сидящую против нас, — это твоя тётя Натали»[92].
Неожиданное видение потрясло Дантеса. Этот эпизод вошёл в семейную сагу и передавался из поколения в поколение. Его правнук барон Клод де Геккерен рассказал о нём в своем эссе «Белый человек. Кто убил Пушкина?».
После этого свидетельства какой же чудовищной по своему кощунству представляется придуманная проф. Исаченко легенда о рандеву Натали с убийцей Поэта! Выдумка о встрече и даже, как утверждал незадачливый пушкинист, встречах вновь обесчестила жену Пушкина. Но более того — она логически не увязывалась с высоконравственным поведением Натальи Николаевны после смерти Пушкина. Эта встреча, если бы она состоялась, не только оскверняла память о первом муже, но была бы изменой её нынешнему супругу, Ланскому. Человеку, которого она глубоко уважала, питала нежные чувства, преданность за его доброту — к ней, к её детям от Пушкина. Читайте опубликованные Ободовской и Дементьевым её письма к Ланскому и сами убедитесь в абсурдности подобного предположения. Эти письма раскроют чудный облик «бездушной, холодной красавицы», душу которой больше её физической красоты любил Пушкин. Но и она его страстно любила. Об этом писал брату Адольфу барон Густав Фризенгоф[93]. Очень важное сообщение родственника семьи. Которому нельзя не верить. Оно заимствовано из письма Е. И. Загряжской, извещавшей сестру С. И. де Местр о смерти Пушкина. Злосчастное же увлечение Натальи Николаевны Дантесом было лишь временным затмением разума и чувств. Оно кончилось презрением к «герою». Об этом говорит сам Поэт в преддуэльном письме к Геккерену. Своё «прегрешение молодости» (а ей было 24 года, когда умер Пушкин) она искупила страданиями оставшихся 27 лет праведной жизни: нервные кризы, судороги, бессонница, посты по пятницам (день смерти Пушкина) и тоска, тоска, неизбывная тоска… И преждевременная смерть. Сбылось предсказание сивиллы Долли Фикельмон: …жена его хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение её лба заставляет меня трепетать за её будущность!<…>эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! Она носит на челе печать страдания.
А её мольбы о прощении продолжают звучать в веках!
Как же быть с единственным «аргументом»?
С единственным «аргументом» в пользу связей владельцев замка с убийцей поэта? Портретом и визитной карточкой Дантеса в Бродзянском имении? Вот уже полвека пушкинисты пытаются разгадать загадку их появления в усадьбе Александрины.
Как уже упоминалось выше, зимой 1843 года супруги Дантесы общались в Вене с Фризенгофами. А им, Густаву Фогелю фон Фризенгоф и его жене Наталье Ивановне, это общение не стоило никаких моральных угрызений совести. Пушкин мало что говорил их сердцу.
Сам Фризенгоф лично не знавал Пушкина, с Натальей Николаевной познакомился, когда она уже вдовствовала. Можно предположить, что с ними она не вела разговоров ни о Дантесе, ни о Геккерене — слишком мучительной для неё была эта тема. Наталья Ивановна большую часть жизни провела за границей. Была ли она знакома с Пушкиным — не имеет существенного значения. Знакомство могло быть совсем шапочным, во время её коротких наездов в Россию. И следовательно, не коснулось никаких струн её в общем-то доброго сердца. С Натальей Николаевной, своей кузиной, она подружилась позже, в их бытность в Петербурге в 1839—1841 годах. Жили они в одном доме, Фризенгофы этажом выше. Известно, что летом 1841 года супруги Фризенгофы гостили у Натальи Николаевны в Михайловском. Подтверждение этому — письмо Пушкиной брату Дмитрию в Полотняный завод: Фризенгофы тоже очаровательны. Муж — молодой человек, очень остроумный[94]. Вместе с Фризенгофами поселились в том же петербургском доме и приёмные родители Натальи Ивановны — де Местры.
В начале XIX века о фрейлине Екатерине Ивановне Загряжской ходили слухи, что она тайно родила ребёнка от Александра I. Во всяком случае, она так и не вышла замуж, а внебрачная дочь, приписываемая её отцу И. А. Загряжскому, была удивительно похожа на царя, особенно выпуклыми синими глазами. В Бродзянском замке сохранилось предание, что она на самом деле была дочерью Александра I. В семье Гончаровых воспитывался ещё один внебрачный ребёнок, Август Иванович Мюнтель. Глазами с поволокой он напоминал Екатерину Ивановну Загряжскую, имел сходство и с Натальей Ивановной — предполагаемой его сестрой. Держался он важно и напыщенно, манерничал, разыгрывал важного барина. Был поводом для постоянных насмешек со стороны детей Гончаровых. Любопытно, что Наталья Ивановна была записана на имя некоего таинственного помещика Иоанна Иванова, а Августу дали только его отчество и немецкую, для отвода глаз, фамилию таинственной матери, то ли гувернантки, то ли бонны. Вполне возможно, что оба отпрыска были внебрачными детьми фрейлины Загряжской от известного шалуна — русского императора.
Этим преданьем старины глубокой поделился с Николаем Раевским внук Александрины Гончаровой — Георг Вельсбург. Вероятно, она сама рассказала эту историю своей дочери. К тому времени все действующие лица её давно уже отошли в мир иной. Отпала необходимость соблюдать тайну их жизни, тщательно оберегаемую Загряжскими-Гончаровыми. Возможно, Александрине захотелось пустить пыль в глаза своему зятю, герцогу Элимару Ольденбургскому, потомку шведской королевской династии Ваза? Завеса над тайной была приподнята после смерти Натальи Ивановны в 1850 году. Её предполагаемая мать Екатерина Ивановна Загряжская умерла восемь лет до неё. Перед лицом смерти немеет любая ложь. Родные решились наконец назвать в смертном акте (сохранившемся в бродзянском архиве) истинное девичье имя умершей баронессы — Н. И. Фогель фон Фризенгоф: …урождённая Загряжская волею Божию помре октября двенадцатого дня тысяча восемьсот пятидесятого года и погребена того же года и месяца семнадцатого числа в Александра-Невского Лавре.
Как бы то ни было, Наталья Ивановна была хорошо обеспечена, молодость провела в путешествиях по Европе. А в 1836 году вышла замуж за атташе австрийского посольства в Неаполе Густава Фризенгофа…
В 1841 году[95] австрийский дипломат Фризенгоф с женой вернулись из России в Австрию. Барон продолжал службу в австрийском министерстве иностранных дел. Ничто не мешало Фризенгофам общаться с Дантесами. Красивый, умевший казаться очаровательным, Дантес разыгрывал в эту пору роль несчастного человека, для которого трагически оборвалась так блестяще начатая карьера. Наталья Ивановна Фризенгоф поверила в искренность его показных угрызений совести. Презрение к нему проживающих в Вене русских, бесспорно, вызывало её сочувствие. Можно предположить, что после смерти жены в ноябре 1843 года Дантес прискакал к «батюшке» Геккерену в Вену искать у него утешения. Он возобновил свои встречи и с Фризенгофами. Вот именно тогда, в 1844 году, австрийский художник С. Вагнер написал его портрет. В этом же году Фризенгофы приобрели имение в Бродзянах. И отправились в словацкую усадьбу устраивать своё гнёздышко. А Дантес, предвидя, что расстаются они надолго, подарил Фризенгофам свой портрет с автографом — размашистым замысловатым росчерком. Аккуратный по-немецки Густав Фризенгоф приклеил визитную карточку Дантеса в специальный альбом для визиток. После него осталось несколько таких альбомов — естественно, что у дипломата был обширный круг знакомств. И визитная карточка Дантеса вместе с многочисленными другими стала частью семейного архива. Сто лет пролежала она, никем не потревоженная, — какое дело наследникам Фризенгофа до мало что говорящего им Дантеса. До 1945 года, до того самого момента, когда, после освобождения Чехословакии советскими войсками, на Бродзяны совершил набег проф. Исаченко. Он жадно набросился на оставшийся в усадьбе архив. И извлёк на божий свет злополучную карточку Дантеса. А что из этого получилось, мы уже знаем.
Такова суть «единственного аргумента». Как видите, он и гроша ломаного не стоит. Но за ним честь женщины, Мадонны. Честь, за которую Пушкин отдал жизнь.
Что ещё рассказала Варвара Александровна
— Мой отец приехал в Бродзяны в мае 1945 года вместе с советским офицером проф. H. Н. Вильямсом-Вильмонтом. Хозяева бежали из имения сразу после вступления Советской армии в Чехословакию. Усадьба была в жалком состоянии: стёкла разбиты, в комнатах поселились голуби, повсюду валялись книги, бумаги… — Версия Варвары Александровны существенно отличается от рассказа местной жительницы Йозефины Самеловой. Но комментарии об этом позже. — В первый свой приезд отец и его спутник ничего не обнаружили. Бывшие слуги Вельсбургов утверждали, что компаньонка Натальи Ольденбургской Анна Бергер забрала с собой все ценные вещи — портреты, альбомы, миниатюры, письма… Она где-то скрывалась. Отцу удалось её разыскать. Вначале Анна Бергер всё отрицала. Папе стоило невероятных усилий внушить ей к себе доверие. Он был обаятельным человеком, умел располагать к себе людей, особенно женщин. Бергер постепенно оттаивала. Папа заверил её, что все вещи будут возвращены на родину Александрины, в Россию (подч. мною. — С. Б.). Припрятанное возвращала частями — по мере нарастания доверия к отцу. Так весь бродзянский архив оказался в руках отца. Он перевёз его к себе на кафедру и хранил в несгораемом шкафу.
— Кольцо с бирюзой тоже было среди этих вещей? — Я всё ещё не могла понять, как перстень из замка оказался у дочери Исаченко.
— Нет, кольцо мне подарила сама Анна Бергер. У неё с отцом установились дружеские отношения. Она пригласила меня погостить в Бродзянах. Я в то время болела и с удовольствием приехала туда пожить на свежем воздухе… — Уловив в моих глазах сомнение, Варвара Александровна поспешно добавила: — Она меня очень полюбила и решила сделать мне приятное.
— Но как она могла распоряжаться чужим кольцом? — возразила я.
— Дело в том, что сама герцогиня Наталья Ольденбургская перед смертью ей его подарила — за верную службу.
— Вы мне позволите увидеть кольцо?
— Нет! — резко ответила собеседница. — Это невозможно! Кольцо я храню в сейфе банка. Забирать оттуда не намерена.
— Но вы хотите, чтобы я рассказала о нём в русской прессе. Как же я это сделаю, не увидев своими глазами кольцо?!
— Я вам покажу его на фотографии. — Она взглянула на часы. — До возвращения детей из школы ещё есть время. Пойдёмте ко мне домой! — сказала она решительно и поднялась.
Я обрадовалась приглашению и вместе с тем удивилась той лёгкости, с какой мне удалось завоевать её доверие. На Западе незнакомых людей, а тем более журналистов, не приглашают в дом. К тому же Варвара Александровна, как потомок князей Трубецких, принадлежала к высшему обществу. И хотя в республиканской Австрии после 1918 года отменены все титулы, кастовые условности сохранились и по сей день. Этот жест — приглашение к себе домой с первого раза — я объяснила широтой её русской натуры.
Жила она в десяти минутах ходьбы от кафе, на Виднерхауптштрассе. Просторная квартира в старинном доме, анфилада комнат с высокими потолками. На стенах много картин, русские иконы хорошей школы письма.
— Иконы у вас от дедушки? — спросила я хозяйку.
Она улыбнулась и просто сказала:
— Нет, я их сама писала.
— Вы учились иконописи?
— Посещаю курсы иконописи при нашей русской церкви.
«Вот тебе и домохозяйка! — удивлённо отметила я. — А говорила, что занимается только домом и детьми».
— А картины тоже вашей работы?
— Некоторые муж рисовал, другие — подарки друзей-художников.
— Ваш муж — художник?
— Нет, инженер, но увлекается живописью. — Варвара Александровна достала толстую папку документов. — Это всё отцовские бумаги, — заметила она. Порывшись в них, она извлекла из конверта фотографию. — Вот, смотрите.
Чёрно-белый снимок размером 10x15 см, а на нём крохотное — не разглядеть — колечко посредине.
— Да-а… — разочарованно протянула я. — У вас не найдётся более крупного снимка?
— Нет! — отрезала она.
— А нельзя ли сделать с негатива увеличение? Я бы оплатила расходы…
— Посоветуюсь с мужем. Это он снимал.
— Может, дадите мне на несколько дней негатив? Я сама закажу…
— Муж не любит никому давать свои вещи, а негативы особенно!
Вот незадача — не знаешь, как к ней подступиться. Я сделала ещё одну робкую попытку:
— Может, возьмёте кольцо из сейфа и мы снимем его в цвете?
— Об этом и речи не может быть! Когда я брала его для этой же цели из банка, так две ночи не спала — боялась, что у меня его украдут!
Снова порывшись в папке, Варвара Александровна достала несколько машинописных страниц.
— Посмотрите — это документы, подтверждающие передачу части бродзянского архива в Советский Союз.
Читаю первый листок — письмо профессора Исаченко к тогдашнему директору Всесоюзного Пушкинского музея М. М. Калаушину от 24 декабря 1956 года:
Когда в 1947 году была послана в Советский Союз делегация чехословацких писателей, я вручил словацким членам этой делегации, точнее литературному критику Михаилу Хорвату, наиболее ценную часть архива, в том числе два больших овальных портрета А. Н. Гончаровой-Фризенгоф, всю переписку братьев Фризенгофов, в том числе и корреспонденцию, относящуюся к 1836—1839 гг., портрет Геккерена[96], обнаруженный мною в Бродзянской усадьбе, а также несколько семейных портретов…
О дальнейшей судьбе бродзянских реликвий уже много писалось. Но от внимания исследователей ускользнул любопытный факт, на который я натолкнулась в одном из писем А. Исаченко — профессору М. П. Алексееву от 5 марта 1974 года:
В 1949 году Братиславский университет праздновал юбилей Пушкина. Была открыта небольшая выставка фотографий, снятых с оригиналов до их пересылки в Россию. Я составил сценарий, и чехословацкая киностудия в Братиславе засняла короткометражный фильм (16 мм), причём текст был составлен и прочитан мной… (Выделено мною. — С. Б.)
Отыскать бы этот фильм! Тогда бы можно с достоверностью установить, какие из вещей бродзянского архива остались у Исаченко. Пушкинистов долго занимала судьба восьми уникальных альбомов с рисунками Ксавье де Местра. О них рассказал Н. Раевский в книге «Портреты заговорили». В нынешнем Литературном музее имени Пушкина в Бродзянах хранится только один из этих альбомов. Где остальные — неизвестно.
Я просматривала так странно вручавшиеся мне документы — по одной страничке в руки. Зазвонил телефон. Хозяйка направилась к телефону вместе с папкой.
— Пока вы разговариваете, разрешите мне просмотреть остальные документы, — попросила я.
— Нет! — Она даже прижала к себе папку. — Не люблю этого!
Вернувшись, бесцеремонно заявила, что ей пора заняться обедом. Но если я проявляю интерес к остальным документам, могу прийти в другой раз.
— Может, сделаем проще, — предложила я, — вместо того, чтобы переписывать от руки бумаги, которые вы мне доверяете, я сделаю с них ксерокопии?
— Нет! Это невозможно! — отрезала она.
Уговорились о встрече в ближайший понедельник у неё дома. Вечером в воскресенье она позвонила мне и сухо, ничего не объясняя, сказала, что встретиться у неё мы не можем — лучше на том же месте, в кафе.
— А как же документы? — растерянно спросила я.
— Я возьму их с собой в кафе. До свиданья! — И она повесила трубку.
Делать нечего, в кафе так в кафе. Сама себя обременяет — ей же придётся ждать, пока я перепишу эту пачку документов.
Встретила она меня как ни в чём не бывало, улыбкой — в этот раз ещё более клыкастой. Мы снова заказали по чашечке кофе. Без обиняков объяснила, почему не смогла принять меня у себя:
— Муж запретил мне приводить в дом советскую журналистку. Он вообще не питает доверия к журналистам. Согласитесь, это его право.
И, видимо, желая загладить свою бесцеремонность, вытащила из сумочки газетную вырезку.
— Посмотрите-ка, что я для вас нашла. Это статья моего дяди Сергея Григорьевича Трубецкого. Он писатель и журналист. Живёт в Нью-Йорке. В Париже вышел двухтомник его истории о роде Трубецких.
— Я всё хочу вас спросить — вы из тех самых Трубецких, в чьём роду был декабрист?
— Нет, наши роды были в родственных отношениях, но кем мои предки доводились декабристу, не могу вам сказать. Дядя, Сергей Григорьевич, говорил, да я запамятовала. Память у меня никудышная. Вы лучше попробуйте достать дядину книгу. И сами разберитесь, как там было. А копию его статьи я вам дарю. В ней — история моего пушкинского кольца.
— Здесь что-то напутано. Это заметил ещё Николай Раевский после ознакомления со статьёй вашего отца «Родственники Пушкина в Словакии». Я даже выписала для вас цитату Раевского. Послушайте, что он пишет: В конце статьи автор упоминает о кольце, принадлежавшем Александрине Николаевне, и утверждает, что видел его собственными глазами: «Это женское золотое кольцо, обтянутое железом. Александрина его носила, и тогда в кольце была бирюза». Здесь кроется какое-то недоразумение — несомненно, принадлежавшее Александрине Николаевне кольцо, которое графиня Вельсбург показала мне 21 апреля 1938 года, железом не обтянуто, и бирюза в нём была[97].
— Разве в вашем кольце теперь нет бирюзы?
— Моё тоже с бирюзой, и она вделана в металл. Взгляните-ка ещё раз на фотографию. — Варвара Александровна вытащила её из папки. — Видите — передняя часть сделана из тёмного металла.
Фотография была прежняя — маленькое — в лупу не рассмотреть — колечко.
— Как я вам уже говорила, папа предположил, что в кольцо впаяно кандальное железо. Прочтите внимательно статью и всё поймёте. Анна Михайловна Игумнова, кстати, рассказывает о нём в своих воспоминаниях. Но она утверждает, что кольцо сделано из подковы, которую нашли, гуляя в окрестностях замка, Наталья Ольденбургская с одним из сыновей Пушкина. И герцогиня сделала из неё два кольца — себе и своему кузену на счастье. Какая нелепость! Каждый знает, что подкова приносит счастье, когда она цельная. Память, видимо, изменяет Игумновой. Ничего не поделаешь — возраст. Ведь ей уже за девяносто!
— Вы обещали мне увеличить фотографию, — напомнила я ей.
— Да, я говорила об этом с мужем. Обещал сделать. Но он очень занятой человек. Придётся подождать.
Она дала мне несколько листков из архива отца. А сама стала просматривать газетную подшивку. Доверенные мне странички представляли растянувшуюся на несколько лет переписку проф. Исаченко с пушкинистами относительно бродзянского архива. Первый документ являлся «списком предметов», найденных в усадьбе Бродзяны в 1946 году. Делегация чехословацких писателей передала его в сентябре 1947 года Союзу советских писателей вместе с некоторыми вещами из Бродзян. Оказалось, что в Россию поступила смехотворно малая часть обнаруженных Исаченко реликвий из замка. А где же всё остальное? Где восемь альбомов с бесценными рисунками Ксавье де Местра? Семейные портреты Гончаровых? Дагеротип Натальи Николаевны, виденный Николаем Раевским в 1938 году? Рисунки Жуковского, автограф его стихотворения «Мотылёк и цветы», вписанный в альбом Натальи Ивановны? Богатейшая, в десять тысяч томов, библиотека из замка? Мебель, картины? Визитная карточка Дантеса?
Впрочем, на последний вопрос могу сама ответить: визитную карточку Дантеса прикарманил Исаченко. У Варвары Александровны действительно неважная память: она позабыла, что пушкинисты не раз требовали у Исаченко эту карточку, и хвастливо показала мне её. Она хранилась в большом деревянном сундуке с бумагами отца. Но ещё забавней, что Исаченко тоже проговорился о ней своему родственнику С. Г. Трубецкому. А тот рассказал об этом в статье «История пушкинского кольца». Позднее в бродзянском музее мне показали только один из восьми альбомов с рисунками Ксавье де Местра. Остальные, вероятно, постигла участь визитной карточки Дантеса.
Почти двадцать лет советским пушкинистам не давала покоя мысль об утраченных бродзянских сокровищах. В 1956 году Исаченко сообщил М. М. Калаушину, что остальная — не переданная в Россию — часть архива из Бродзян (в том числе альбомы де Местра, в которые были вклеены также миниатюры Боджи; акварельный портрет H. Н. Пушкиной работы Гау, альбомы с рисунками семьи Ланских, два гербария Н. И. Ивановой) была изъята у него из университета в 1955 году Словацким ведомством по делам школ. Сотрудники ИРЛИ тут же отправили запрос в дирекцию Словацкого народного музея. Оказалось, часть вещей из Бродзян действительно находилась там. Но только часть.
Нападение — древний способ защиты. Исаченко умело использует его. Атакует письмами сотрудников ИРЛИ, оба пушкинских музея. С возмущением спрашивает о судьбе переданных им предметов из Бродзян. Ему вежливо отвечают, что портреты и альбомы находятся во Всесоюзном музее Пушкина, а рукописи — в рукописном отделе Института русской литературы Академии наук СССР (ИРЛИ). Но больная совесть не даёт покоя. 5 марта 1974 г. Исаченко вновь пишет из Клагенфурта (к этому времени он переехал в Австрию) академику М. П. Алексееву. В этом послании я обнаружила любопытные для нашей истории пассажи.
Пушкинские материалы я не «просто» видел, а с большими трудностями извлёк на свет божий. Последние владельцы усадьбы были матёрые национал-социалисты, и все мои попытки во время войны приехать посмотреть пушкинские вещи отклонялись довольно резко. Портреты, некогда висевшие в комнатах, были убраны (подч. мною. — С. Б.), они не хотели, чтобы на виду остались воспоминания об их русских (а то чуть ли не негритянских) родственниках.
О так называемом национал-социализме графов Вельсбургов я уже говорила выше. Что же касается спрятанных русских портретах — это очередная выдумка Исаченко. Как можно утверждать подобное, когда его даже к порогу дома не подпустили! Военные годы профессора темны и загадочны. Его дочь сказала, что будто к концу войны отец был арестован гестапо. Потом он служил переводчиком в советской армии, где и подружился с майором Вильямсом-Вильмонтом.
Поэтому, когда ещё в мае 1945 г. я привёз в Бродзяны проф. Н. Н. Вильямса-Вильмонта, — цитирую дальше исповедь Исаченко академику Алексееву, — мы с ним так-таки ничего не нашли. Все портреты, альбомы, гербарии, миниатюры, все фотографии и дагерротипы, письма, записки, визитные карточки хранились где-то у Анны Бергер, полу-служанки, полу-дам-де-компани (сохраняю орфографию профессора. — С. Б.) герцог. Ольденбургской (Натальи), дочери Александрины и Фризенгофа. Очень многое ей было «дано на хранение» (герцогиня скончалась лишь в 1938 г.!)[98], многое герцогиня просто «вручила» своей приближённой. Достался ей, между прочим, и перстень, который якобы носил сам Александр Сергеевич и который всю жизнь носила — по словам Анны — её госпожа и её мать, Александрина. Этот перстень Анна подарила моей дочери Варваре, когда та приехала отдыхать в Бродзяны после тяжёлой болезни… (Выделено мною. — С. Б.)
В этом объяснении Исаченко о перстне много неправды. Первая: трудно поверить, что фамильную святыню — пушкинский перстень — герцогиня Ольденбургская подарила своей компаньонке. Вторая: Анна Михайловна Игумнова, хорошая приятельница герцогини, от неё самой слышала историю перстня (о впаянном в него кусочке подковы, найденной на прогулке). Третья: Александринино кольцо с бирюзой Н. Раевский видел на руке графини Вельсбург в 1938 году, через год после смерти Н. Ольденбургской. Четвёртая: предположим, что Анна Бергер в самом деле получила в подарок от своей хозяйки перстень с впаянным в него кусочком железа и затем в порыве душевной щедрости переподарила его дочери Исаченко. Но не думаю, что приближённая герцогини, её неотлучная компаньонка не знала того, что было всем известно, — кольцо сделано из подковы. Напрашивается вывод: Исаченко придумал свою собственную версию происхождения перстня. Но зачем ему это понадобилось? Об этом скажу позже. А пока ещё одна цитата из письма академику Алексееву:
Анна Бергер вначале была крайне недоверчива, ничего не говорила, не показывала, не выдавала. Только после многих посещений и бесед, в которых она поняла, с кем имеет дело, после моих заверений, что вещи будут возвращены на родину и что, вероятно, вполне совпадает с намерениями её бывшей госпожи(выделено мною. — С. Б.), Анна стала помалу оттаивать и выдавать скрытые у неё где-то вещи. Все бродзянские материалы хранились в несгораемом шкафу моего Института русского языка и литературы в Братиславском университете.
Во всей этой истории правдоподобнее всего, на мой взгляд, момент «обвораживания» Анны Бергер.
— Папа был обаятельным человеком. Он умел располагать к себе людей, особенно женщин… — ещё при первой нашей встрече заявила мне Варвара Александровна.
Обольщение шло по всем правилам. За ним последовал обман. Как Исаченко распорядился бродзянским архивом и какая его часть была возвращена на родину Александрины Гончаровой, мы уже знаем.
В 1958 году жена Исаченко Елена Николаевна оставила мужа и уехала с дочерью в Вену. В 1968 году профессор тоже перебрался в Австрию с молодой женой — чешской балериной. В Клагенфурте он получил место в местном университете. После его смерти Варвара Александровна сумела отвоевать у новой жены сундук с бумагами отца. Были ли в нём ещё какие-нибудь вещи из бродзянского архива, кроме визитной карточки Дантеса и кольца с железной оковкой, мне не суждено было узнать.
Трубецкой в защиту Исаченко
Моя же переписка со скоропостижно скончавшимся Александром Васильевичем Исаченко началась по поводу пропавшего пушкинского кольца, — писал Сергей Григорьевич Трубецкой в статье «История пушкинского кольца»[99]. — Мне хочется в память покойного рассказать историю потерянного и теперь найденного кольца, присланного А. С. Пушкину из Сибири декабристами.
Получилось всё очень складно, увлекательно и весьма правдоподобно. Если бы… история эта основывалась хоть на каких-нибудь фактах. Я сама увлеклась этой версией и ненадолго поверила в неё. И даже предприняла расследование.
Но начнём по порядку. 8 июля 1830 года, в день Казанской Богоматери, выходя из церкви и направляясь к ожидавшей его свите, царь Николай как бы мимоходом бросил шефу жандармов: «Чтобы с них сняли кандалы!» Бенкендорф понял с полуслова, и через несколько часов фельдъегерь с приказом царя уже скакал в далёкую Читу. Первого августа приказ был вручён генералу Лепарскому. Осторожный комендант отложил его исполнение и отправил нарочного в Петербург за разъяснением. Ответ был получен в конце сентября. На другой день, в воскресенье, 30 сентября, генерал, в полной парадной форме, с лентой через плечо появился в остроге и торжественно объявил заключённым о высочайшей милости. По воспоминаниям Розена, пришёл унтер-офицер с ключом, отомкнул замки кандалов, они в последний раз брякнули об пол… Тогда все упали друг другу в объятья и тотчас же отправились в церковь к обедне с благодарственным молебном. Через несколько дней каждая из дам носила кольцо или браслет, сделанные из железа мужниных кандалов Николаем Бестужевым.
Многие друзья декабристов получили в подарок такие перстни и браслеты. Они, как писал Михаил Бестужев, стали символом братства и свободы. Логично предположить, что такой подарок получил и Пушкин. Но нигде, ни в переписке Поэта и его друзей, ни в мемуарной литературе о нём я не нашла подтверждения этому факту. В московском музее декабристов на выставке по случаю 160-летия декабристского восстания я внимательно рассматривала экспонированные изделия из кандального железа. Но ни один из представленных здесь перстней даже отдалённо не напоминал «исаченковский». И. С. Зильберштейн посоветовал мне обратиться в Исторический музей. Меня любезно выслушали, согласились с логичностью предположения Исаченко. Предложили самой взглянуть на хранящиеся в фондах музея декабристские кольца. Увы! — ничего похожего. В музее мне рассказали о Святославе Александровиче Малиновском, потомке лицейского товарища Пушкина, инженере по профессии, исследователе по призванию. Многие годы он изучал историю декабристских колец. Я созвонилась с ним, и мы долго разговаривали на эту тему. В сущности, Святослав Александрович повторил слова Варвары Александровны Куннельт-Леддильн: трудно найти подтверждение этой версии, Пушкин не стал бы афишировать подобный подарок — связь с декабристами сурово каралась, ему же грозила новой ссылкой и даже Сибирью. Прощённый царём Поэт стал осторожным. Малиновский допускал, что Поэт мог облечь чугунное кольцо золотом и даже вставить в него камень. Но всё это — лишь предположение. И никаких доказательств. Но давайте включим логику: если бы у Пушкина был подобный перстень, тем более видоизменённый, он мог спокойно носить его. И какое-нибудь свидетельство о существовании у Поэта столь необычного перстня должно бы остаться. И напротив — если он тайно сохранял его как память о декабристах, вряд ли бы стал его переделывать. И наконец, зачем ему было дарить такое кольцо Александрине? Да, по воспоминаниям княгини Вяземской, через неё он вернул свояченице золотое кольцо с продолговатой бирюзой. Оно хранилось у потомков Александрины. Н. Раевский видел его на руке графини Вельсбург. Но оно было золотым, без впаянного железа. Полученное же от Анны Бергер было совсем иным. А насколько правдива версия профессора о происхождении перстня, судите сами.
Тут я вспомнил сообщение, — писал Исаченко С. Г. Трубецкому, — одного друга Пушкина, писателя Жуковского (воспитателя царя Александра II). Жуковский провёл почти всё время после дуэли Пушкина до смерти у него и докладывает очень подробно про его желания, слова и страдания. По его словам, Пушкин просил непосредственно перед смертью, чтобы Жуковский передал кольцо, которое Пушкин всегда носил (!!!), незамужней свояченице Александрине Гончаровой. Пушкин снял это кольцо с пальца и поручил Жуковскому немедленно передать его А. Гончаровой.
Приведённый в статье Трубецкого отрывок из письма Исаченко лишний раз доказывает, следует ли вообще доверять сообщениям недобросовестного «пушкиниста». Как говорится, слышал звон, да о чём он… Перепутаны (или подтасованы?) хорошо известные в пушкинистике факты: на смертном одре Поэт подарил перстень с бирюзой (нащокинский) Данзасу. Для Александрины же передал через княгиню Вяземскую цепочку с крестиком. Не о кольце, а цепочке сообщал подробно докладывавший про его желания, слова и страдания Жуковский Бенкендорфу: а Данзасу велел найти какой-то ящичек и взять из него находившуюся там цепочку[100]. О перстне рассказывала Вяземская: Раз взял у неё какой-то перстень с бирюзой<…>носил этот перстень и назад ей отдал.
Месяца через полтора после нашей второй встречи в кафе госпожа Куннельт-Леддильн позвонила мне и сказала, что обещанная фотография готова и я могу получить её.
Ещё одна встреча в кафе. Рассматриваю ненамного увеличенное кольцо.
— Неужели это бирюза? — спрашиваю Варвару Александровну. Прозрачный камень, вправленный в ободок, глубоко просвечен падающим на него лучом света. — Ведь бирюза матовая и не даёт бликов.
— Вы правы, это не бирюза, а изумруд. Кольцо это носила моя мать, потеряла бирюзу, и пришлось вставить другой камень.
Объяснение правдоподобное. Тогда у меня не было ни тени сомнения в искренности Варвары Александровны. Я поблагодарила её, заплатила за фотографию. Попросила — без особой надежды — почитать «Воспоминания о Бродзянах» Игумновой. Конечно же, получила отказ.
— Без её разрешения не могу!
Но дала мне адрес В. М. Игумновой в Братиславе. На том мы и простились.
Фантастическая жизнь «при дворе»
О бывшем графском имуществе в Бродзянах ходили самые невероятные слухи. Судачили о портрете Пушкина, увезённом после войны в Австрию. Будто бы бывшая кухарка Вельсбургов ездила к своей прежней госпоже Марии-Рут, жившей с сыновьями Александром и Христианом в Вене. По словам Йозефины Самеловой, дочери этой кухарки, существовало два парных портрета супругов Пушкиных. Они, казалось, были нарисованы одним и тем же художником. И оба в овальных рамках. Бродзянское, выполненное Гау, изображение H. Н. относится к 1842 году. Возможно, Гау тогда же написал и посмертный портрет Пушкина. Можно также предположить, что Александрина перед отъездом в Австрию попросила его у сестры в память о зяте. Я решила спросить об этом Веру Михайловну Игумнову. Написала ей в Братиславу письмо.
Вскоре получила довольно пространный — на трёх страницах — ответ. Дрожащий, старческий почерк почти совершенно слепой девяностошестилетней женщины. Но очень ясная мысль, интеллигентный слог и правильный русский язык, удивительный для человека, почти семьдесят лет прожившего за границей.
Во время моего пребывания в Бродзянах я не видела нигде портрета Пушкина, — писала Игумнова, — и даже не слышала ни одного слова о нём, ни от герцогини Ольденбургской, ни от её постоянных или временных гостей. Многие из них, вероятно, не знали, кем был Пушкин и, конечно, не читали его произведений, хотя бы в переводе. Сама я большая поклонница Пушкина, и это меня огорчало. Моя связь с Бродзянами кончилась много лет тому назад, и за это время все мои тамошние знакомые в замке и в деревне постепенно умерли. Единственная особа, которая могла бы Вам сообщить всю подноготную о Бродзянах, это ближайшая помощница герцогини Анна Бергер, она провела там почти всю жизнь и осталась в замке после кончины герцогини Ольденбургской, но и её уже нет в живых. Мои «Воспоминания о Бродзянах» были написаны тоже давно, и в них Вы не найдёте ни слова о Пушкине, а только о фантастической жизни «при дворе» герцогини Ольденбургской. Факт, что Александрина и герцогиня Ольденбургская сожгли перед смертью все свои бумаги, ещё не значит, что в них было что-нибудь интересное для пушкинистов. Этого никто никогда уже не узнает.
Итак, Игумнова подтверждала, что портрета Пушкина не было в замке. Интеллигентной поклоннице Поэта можно верить. Но должны же быть какие-то основания для легенды о его существовании в замке? Неужели беспочвен и слух об австрийском графе Альбене Харрахе, богаче и страстном собирателе раритетов, будто бы ещё до войны предложившем герцогине Ольденбургской купить у неё портрет Пушкина?[101] А что, если вечно нуждавшаяся герцогиня, периодически посылавшая в Австрию Анну Бергер продавать наследственные драгоценности, приняла предложение графа Харраха? И утаила это и от Игумновой, и от поселившегося в замке лишь в 1928 году правнука Александрины графа Вельсбурга? Ведь слуги из местных жителей видели портрет в замке. Утверждали, что висел он в гостиной, и даже описали его. Об этом они рассказали славистам Братиславского университета, в конце шестидесятых годов скупавших у крестьян растащенные из замка вещи.
Забегая вперёд, скажу, что побывала я и в австрийском замке Харраха неподалёку от Вены — в Рорау. Расположенная в одном из его флигелей богатейшая картинная галерея доступна для осмотра. Европейские аристократы давно уже превратили свои художественные собрания в источник доходов — взимают плату за вход, устраивают передвижные выставки. Я внимательно осматривала расположенную в нескольких залах превосходную коллекцию графа. Смотрители на мой вопрос о русских портретах удивлённо качали головами. Тогда я решилась письменно обратиться к графу Ноштитцу, собственнику замка в Рорау. Через два дня получила ответ, написанный секретарём графа д-ром Робертом Кейсцелитцем. Он любезно извещал меня, что графу ничего не известно о портрете Пушкина, семейным же архивом распоряжается Эрнст Леонард Наррах, живущий в Бруке на Лайте. Но все старые семейные бумаги переданы им на попечение Австрийского государственного архива. Доступ туда для работы свободен. В Рорау же никаких архивных документов не сохраняется. Решилась побеспокоить и графа Эрнста, владельца огромного старинного замка «Пруг» на Бруке. Так же быстро получила от него собственноручное вежливое письмо. Он сообщил — все документы периода 1920—1945 годов погибли во время последней войны. Старая же часть семейного архива в настоящий момент едва ли доступна из-за перемещения в новое хранилище. Оказалось, родственники Харрахи серьёзно отнеслись к моему запросу. Переговорили по этому поводу друг с другом. Ноштитц ещё раз подтвердил Эрнсту Леонардо, что он никакими сведениями о интересующем меня графе Альбене не располагает. Искренне сожалеет, что ничем не может мне помочь. Удивительно загадочная история! Самое странное в ней то, что граф Альбен оказался мистической, неизвестной потомкам личностью. Может, пушкинисты перепутали его имя? Или кто-то действовал под вымышленным именем?
Оставалась последняя надежда — сыновья Вельсбургов. Решила проверить и бродзянскую версию об увозе портрета Пушкина к ним в Вену. Мой первый звонок по найденному в телефонном указателе номеру Вельсбургов оказался неудачным. Женский голос не очень учтиво ответил мне, что Мария-Рут недавно умерла и никаких вещей из Бродзян у них нет. Оказалось, что я попала на дочь старшего сына Александра. А сам он умер ещё в 1961 году. К великому сожалению, я опоздала. А ведь у приезжавшей в шестидесятых годах из Вены в Бродзяны графини — сведения от тех же бродзянских старожилов — должны быть по меньшей мере два семейных альбома с фотографиями и рисунками (а среди них, сказывали, было и акварельное изображение Пушкина), да мало ли ещё чего. Растрогавшись от встречи с барыней, её бывшие слуги могли вернуть ей многое из прикарманенного. Я решила увидеться с её сыном Христианом. Мои венские приятельницы «из света» навели о нём справки: живёт замкнуто, бедно, работает слесарем. Его мать ещё поддерживала кое-какие светские знакомства, но сам он, из-за перехода в другую социальную категорию, естественно, не вхож в общество. Никто с ним не был знаком, и никаких рекомендаций мне не могли дать. Но удалось раздобыть его телефонный номер.
Я рискнула позвонить. Случилось это вскоре после моей поездки в Братиславу к Игумновой и в Бродзяны. Сотрудники бродзянского музея рассказали мне о внезапном появлении там Георга Вельсбурга. Видимо, предчувствуя приближение смерти, приехал в последний раз взглянуть на своё бывшее имение. Местные жители узнали графа. До этого момента все считали его погибшим в Дрездене во время бомбардировки. Об этом им сообщила сама графиня. С тех пор, по её словам, она ничего о нём не слышала. А граф тем временем благополучно проживал в Венгрии со своей второй женой. В августе 1984 года, вскоре после посещения Бродзян, он умер. Обо всём этом я рассказала его сыну. Но упоминание об отце ещё более ожесточило его. Видимо, семья давно знала и о местонахождении графа Вельсбурга, и о его второй жене. Графиня Мария-Рут, наверное, из гордости придумала для любящих посудачить местных жителей историю о его гибели в Дрездене. Когда я попросила Христиана встретиться со мной, он нелюбезно ответил: «Ничего о Пушкине, Бродзянах и обо всём с ними связанном знать не желаю! На эту тему ни с кем не намерен разговаривать!»
Что ж, его можно понять. Нелегко пришлось в Австрии молодой графине, оставшейся с двумя детьми без всяких средств к существованию. Во время жесточайшей тотальной бомбардировки англо-американской авиацией Дрездена, в мгновение ока превратившей этот прекрасный город в руины, графиня потеряла мужа. В Австрии у графов имелась незначительная недвижимость. Графиня сумела продать её и какое-то время продержалась на вырученные деньги. Когда они кончились, устроилась на работу в школу. На скромную учительскую зарплату не смогла дать детям образование.
Но вернёмся к письму Игумновой. Вы будете разочарованны, — писала она мне далее, — что не могу сообщить Вам ничего ценного. (Простите за мои каракули, я уже очень плохо вижу, но всё-таки надеюсь, что Вы их сможете прочесть.) Сама я доживаю свой век в Братиславе и завалена всякими собственными проблемами. Я избегаю всяких новых знакомых, так как они меня зря утомляют. Простите меня, но я не могу Вам помочь в Вашей работе. Считаю, что моя встреча с Вами излишня и жаль тратить на это Ваше драгоценное время. Извините меня за это. Желаю Вам всяческих успехов в Вашей работе и шлю Вам привет. Ваша А. Игумнова.
Вежливый отказ. Фиаско на всех фронтах. Но я всё же решила поехать в Братиславу. В Братиславском университете на кафедре русского языка мне дали телефон Игумновой. Звоню ей из гостиницы. Благодарю за обстоятельный ответ и пытаюсь её склонить хотя бы на короткую встречу со мной. Я надеялась, что она даст мне почитать свои «Воспоминания о Бродзянах».
— У меня ничего не осталось, — ответила она. — Всё давно раздала — один экземпляр в Пушкинский дом, другой Вареньке Исаченко, третий хранится у знакомых в Москве. Держать у себя незачем, пора уже умирать.
Хватаюсь за последнюю соломинку: «В таком случае разрешите мне ознакомиться с хранящимся у Варвары Александровны экземпляром?»
Вера Михайловна с неохотой соглашается на пятиминутную встречу. Жила она на улице Фучика, 29. На высоком этаже, без лифта. Встретила меня в дверях. Разговаривали на лестничной площадке. Старая, очень старая женщина, беспомощная в своём одиночестве. С русским мужем, как мне сказали, она давно разошлась. Постеснялась пригласить меня в комнату — чтоб не видела её бедности, запустения. На подоконнике нацарапала коротенькую записку к Вареньке — по иному она не называла Варвару Александровну. Милая Варенька! У меня не осталось ни одного экземпляра «Воспоминаний». Очень прошу тебя, разреши Светлане Павловне почитать их. Шлю тебе привет. Твоя Игумнова.
Мне было очень неловко за свою настойчивость. Но другого выхода у меня не было. Нужно довести до конца историю с так называемым пушкинским кольцом. Необходимо самой прочитать, что о нём пишет Игумнова. До Петербурга далеко. Да и получить разрешение на допуск к советским архивам в те времена было очень непросто человеку с заграничным паспортом.
Версия вторая и окончательная — кольцо из подковы
Я не сразу позвонила Куннельт-Леддильн. Журналистские будни занесли меня сначала в Лихтенштейн к барону Фальц-Фейну. Затем мне пришлось поехать в Москву, снова в Лихтенштейн, а оттуда в Лозанну на выставку, посвящённую творчеству Сергея Лифаря. Много времени ушло на статьи об этих поездках. Так что Варваре Александровне я смогла позвонить только месяца через три после встречи с Игумновой. Хотела обрадовать её полученными от С. А. Малиновского сведениями о декабристских кольцах. Он уверил меня, что специалисту вроде него легко установить из какого железа сделан ободок принадлежавшего ей кольца — кандального или подковного. Тогда я всё ещё верила, что ей, как и мне, очень важно узнать истину о перстне.
— Я получила разрешение от Игумновой… — начала я.
— Игумнова уже умерла, — сухо прервала меня Куннельт-Леддильн.
— Простите, когда?
— Накануне Нового года.
— У меня к вам записка от неё. Могла бы я получить её мемуары? Всего на один день или даже просмотрю в вашем присутствии?
— Нет!
— Неужели вы не выполните предсмертную просьбу Игумновой? Ведь вы говорили, что уважаете её…
— Мне всё это надоело! До свиданья! — И она повесила трубку.
Вот наконец она и показала свои клычки. Что же это? Дурное настроение капризной особы или стремление что-то скрыть? Последнее предположение подтвердилось.
Но что именно пытались они с отцом скрыть? Почему Исаченко все эти годы оправдывался — в письмах Калаушину, академику Алексееву, в предсмертном письме своему родственнику С. Г. Трубецкому? Он оправдывался и в то же время запутывал пушкинистов. Как я уже говорила, многие бродзянские вещи исчезли. Альбом с визитными карточками был просто опустошён. Вот свидетельство проф. Кишкина: К сожалению, многие из примерно 100 листов альбома оказались пусты, наклейки с них исчезли.[102] Загадочна и история с портретом Дантеса. В 1947 году в Советский Союз был передан совсем не тот портрет, который видел Н. Раевский в замке в 1938 году. Подозреваю, что он был подменён Исаченко. Овальное изображение Жоржа Геккерена (сепия) с его собственноручным витиеватым автографом, работы С. Вагнера, превратилось в чёрно-белую литографию (выполнена О. Ф. Мюллером в Карлсруе) — её привезли в 1947 году в Москву чехословацкие писатели. Подобное литографическое изображение Дантеса находится сейчас и в бродзянском музее. Вряд ли в замке было несколько его копий. Видимо, они были приобретены после войны в какой-нибудь антикварной лавке Чехословакии. Чешские и немецкие гравюры прошлого века встречались ещё до восьмидесятых годов в букинистических магазинчиках Братиславы.
Но отчего Варвара Александровна так упорно не желала мне показывать мемуары Игумновой? В 1995 году я съездила в Петербург и прочитала хранящиеся в Пушкинском доме «Воспоминания о Бродзянах». Наконец-то нашлось объяснение странному поведению г-жи Куннельт-Леддильн:
…и тут надо опровергнуть рассказ о кольце, которое будто бы принадлежало А. С. Пушкину. Наталия Густавовна как-то гуляла с сыном Пушкина, они подобрали подкову и решили заказать себе из неё кольца «на счастье». Одно из этих колец Наталия Густавовна носила до самой своей смерти, и оно сильно стёрлось. После её смерти Анна Бергер подарила это кольцо проф. Исаченко на память. Так что ни о каком «кольце Пушкина» не может быть и речи (выделено мною. — С. Б.)[103].
Последним, завершающим аккордом в этой затянувшейся истории с «пушкинским кольцом» оказался разговор с проф. Кишкиным.
— Этот перстень с рубином? — спросил меня Кишкин.
— Почему же с рубином — с изумрудом, взамен потерянной бирюзы?!
— А-а, — протянул Кишкин, — значит, это другой. Тот, герцогинин, как сказала мне Игумнова, был с рубином.
Тут-то я всё и поняла. Если в кольце герцогини никогда не было бирюзы, то её надо было придумать. Чтобы правдоподобней выглядела легенда о «пушкинском перстне, подаренном декабристами». Потому что в Александринином, возвращённом ей Пушкиным, она была. Когда камень из бродзянского кольца был потерян, его заменили изумрудом — может, не смогли найти точно такой формы кабошон. Разве могла тогда предвидеть Елена Николаевна Исаченко, какая абсурдная идея взбредёт в голову её мужу? Теперь стало ясно, почему Варвара Александровна не показала мне само кольцо, а только его чёрно-белое изображение. Почему, даже после разрешения Игумновой, не дала ознакомиться с её мемуарами. И почему, наконец, со мной вообще не захотели больше общаться — слишком глубоко я копала! Куннельт-Леддильн изо всех сил старалась, чтобы я не догадалась об обмане.
А теперь отвечу на самый главный вопрос: зачем Исаченко придумал эту историю? Только ли погоня за славой первооткрывателя в пушкинистике двигала им? А зачем привирал Хлестаков? Выдумывал свои приключения барон Мюнхгаузен? Есть такая порода людей, которая не может без фантазий. Своими байками они разнообразят жизнь, дают писателям материал для сочинений. Как видите, небылицы Исаченко вдохновили и меня на расследование этой почти детективной истории…
Ну, а где же настоящее, Александринино, кольцо с бирюзой, которое накануне войны видел на руке графини Раевский? Оно, по-видимому, так и осталось у Марии-Рут Вельсбург. Показывая его гостю, она заметила: «Говорят, у вас в России был обычай дарить такие кольца невестам на счастье».
Но ей, Марии-Рут, оно не принесло счастья. Трудно сложилась её дальнейшая жизнь. К сожалению, я не застала её в живых, а могла бы — но слишком долго шла я по ложному следу.
Возможно, когда-нибудь заговорят живущие в Вене праправнуки Александрины Гончаровой. И мы узнаем о дальнейшей судьбе маленькой, но священной реликвии, связанной с именем Пушкина, — кольце с бирюзой.