I. Она друг Пушкина была
Теплится Теплице
На северо-западной окраине Чехословакии, у самой границы с Германией, чуть теплится некогда прекрасный Теплице. Как у немощной старухи, одни лишь воспоминания остались у него от былой славы, красоты и бурлившей в нём жизни. Задворочным существованием и преждевременной дряхлостью обязан он своей соседке — бывшей ГДР. Там, за Рудными горами, дымили гиганты немецкой социндустрии — химические заводы вокруг Карлмарксштадта[104]. Едкими газами окуривали они на многие десятки километров живописнейший уголок планеты — Дойче Еке, где сходятся границы трёх стран — Германии, Польши и Чехии. Великий разор наступил в этих пограничных землях — облысевшие горные кряжи, высохшие леса, мёртвая почва, отравленная вода. Удушливое облако нависало над Теплице и далеко окрест его. Воздух — не продохнуть: першило в горле, покалывало в лёгких, слезились глаза. Плодородная долина превратилась в унылую безжизненную местность.
Теплице славен своими горячими минеральными источниками. Он завершает цепочку знаменитых богемских курортов у подножия Рудных гор — Марианске Лазне (Мариенбад), Карловы Вары. Лет десять назад по совету врачей я привезла дочку на чудотворные карлововаровские воды. Оттуда до Теплице чуть более 50-ти километров. Воспользовалась случаем и написала письмо рекомендованному мне Англобером Яромиру Мацеку — заведующему библиотечным фондом Теплицкого музея. Не надеялась на скорый ответ. Но г-н Мацек сразу же отозвался и пригласил приехать.
В прежние времена Теплице был одним из фешенебельных европейских курортов. Здесь находился дворец князей Клари-Альдрингенов с замечательной коллекцией картин, мебели, утвари. Нынешний фасад в стиле классицизма обманчив. Коридоры, галереи, залы сохранили гулкость старинного монастыря. Он возник во второй половине XII века. В начале XV века, во время Гуситских войн, был разрушен. На развалинах романской постройки был возведён ренессансный замок. Сменялись его владельцы — Вржешовичи, Кинские, Альдрингены и, наконец, графы Клари, соединившие своё имя с Альдрингенами.
Сюда на минеральные воды приезжали коронованные особы из всех стран Европы. Бывали здесь и русские цари. Автографы Александра I и Николая I оставлены в гостевой книге князей Клари-Альдрингенов. В архиве Дечина — городка неподалёку от Теплице — мне довелось подержать в руках эту интереснейшую реликвию семьи. Сотни знаменитых имён — Гёте, Бетховен, Беранже, Гумбольдт, Черубини, Доницетти, Дюма, Шатобриан…
В 1835 году Николай I приехал в Теплице на торжества по случаю годовщины победы под Кульмом. Состоялась закладка памятника погибшим здесь русским воинам. О пребывании царя в замке напоминает его подарок хозяевам — две большие императорского фарфорового завода вазы. Известный французский художник, долгие годы работавший при русском дворе, А. Ладюрнер увековечил это событие картиной «Николай I на балу в оранжерее замка». Её и сегодня можно увидеть в замковой художественной галерее. До конца Второй мировой войны здесь сохранялся и стол, за которым после сражения под Кульмом было подписано соглашение между тремя монархами — Александром I, австрийским кайзером Францем I и прусским королём Вильгельмом III. Копия этого документа — основа договора о Священном союзе — всегда лежала на знаменитом столе-реликвии. Об этом и многих других семейных преданиях рассказывает в книге «Истории старого австрийца» последний владелец замка князь Альфонс Клари-Альдринген. Князь был превосходным рассказчиком. Его байки искрятся юмором и колоритными подробностями княжеского бытия прошлого и нынешнего веков. Для исследователей же книга любопытна сведениями о русских предках Клари-Альдрингена.
В 1841 году в замке воцарилось прелестное юное создание — Элизалекс, дочь графов Долли и Шарля Фикельмон. Она приходилась правнучкой Михаилу Кутузову и бабушкой князю Альфонсу. С ней связаны русские раритеты замка. Они-то и приковывают к Теплице внимание пушкинистов.
Ещё один брюлловский портрет?
…душой, святым огнём согретой,
она друг Пушкина была.
Клари-Альдринген в детстве любовался двумя прелестными молодыми женщинами, изображёнными на фоне дымящегося Везувия. Одна из них — его прабабушка по женской линии Дарья Фёдоровна Фикельмон. Другая — высокая, тонкая, с волшебным, по выражению князя, лицом — её сестра Екатерина, предполагаемая прабабушка одного из убийц Распутина — Феликса Юсупова. Таковой считалась она по семейным преданиям обеих княжеских фамилий. Русские журналисты И. Бочаров и Ю. Глушакова обнаружили эту акварель в Венеции в доме гр. Анны Сан-Марцано — внучки Элизалекс и, следовательно, кузины князя Альфонса. Теперь акварель передана в дар Государственному музею Пушкина в Москве. Её автором оказался Александр Брюллов, художник и архитектор, брат знаменитого Карла Брюллова.
В апреле 1822 года вновь созданное в России Общество поощрения художников выделило двум братьям пенсион для обучения живописи в Италии. В Неаполе Александр, а затем и Карл познакомились с австрийским посланником Шарлем Фикельмоном и его молодой красавицей женой Долли Тизенгаузен. Так знаменитое трио — Елизавета Михайловна Хитрово, её дочери — Екатерина и юная посланница Долли вошли в жизнь и творчество художников Брюлловых. Четырёхлетний пансион давно кончился, а Брюллов всё не возвращался в Россию. Теперь он сам себя обеспечивал — от заказов не было отбоя, да и появились богатые покровители — Юлия Самойлова, Анатолий Демидов. В 1836 г. Брюллов наконец появился в Петербурге. Здесь вновь встретился с Фикельмонами. Модному художнику тут же заказали портрет двенадцатилетней Элизалекс — ныне в собрании Теплицкого замка. В экспозиции Теплицкой художественной галереи находится изображение Елизаветы Хитрово работы неизвестного русского художника.
Впервые я увидела цветную репродукцию с портрета Хитрово в венском доме бельгийского дипломата Жоржа Англобера. Он показал мне свою уникальную коллекцию гравюр и документов наполеоновской эпохи. Профессия дипломата отнюдь не мешала его исследовательской деятельности. Напротив, обширный круг знакомств помогал его собирательству. Жена его — австрийка, и он, вопреки дипломатическому статуту, до самой пенсии работал в Австрии культурным атташе. Из Вены легко совершал «набеги» в соседние страны — Италию, Чехословакию, Германию. Всегда возвращался с добычей. Этот удивительный энтузиаст организовывал для французских и бельгийских любителей истории экскурсии по местам сражений с армией Наполеона. Во время одного из посещений Кульма побывал в Теплице и приобрёл в музее замка каталог выставки «Собрание друзей Пушкина в Теплице».
На обложке каталога воспроизведена цветная репродукция с портрета Элизалекс Фикельмон, написанного Карлом Брюлловым. После Второй мировой войны картинная галерея Клари-Альдрингенов была вывезена из замка и разрознена. Часть собрания, в том числе и брюлловская работа, оказалась в Вельтруском дворце. Сюда собрали произведения искусства из многих чехословацких имений. Архивы Клари-Альдрингенов попали в другое хранилище — в Дечинское рукописное собрание. Мебель, утварь оказались в каком-то ином месте. Долгое время картины, архивы бывших дворянских усадеб практически не были доступны исследователям. В семидесятые годы началась реставрация замков. Восстановлен был прежний интерьер и Теплицкого дворца Клари-Альдрингенов. Он стал притягательным центром для пушкинистов.
Авторы каталога «Собрание друзей Пушкина в Теплице» — чешские искусствоведы Сильвия Островская и Квета Кржижова — первоначально датировали портрет Е. М. Хитрово 1835 годом.
— Да ведь это Брюллов! — воскликнула я, рассматривая репродукцию. — Типичный для него колорит — золото, пурпур, густой синий цвет! Брюлловская пышность и декоративность! И этот мягкий, наполненный воздухом фон с обязательным для его ранних портретов пейзажем!
— Да, похоже на Брюллова, — согласился со мной Англобер.
Я одолжила у него каталог и дома стала сравнивать портрет Елизаветы Михайловны с другими работами художника в «Альбоме произведений Брюллова». Вот Юлия Самойлова с приёмной дочерью Амацилией Пачини («Маскарад») — та же декоративность, яркость колорита с преобладанием пурпура! На плечах у Самойловой, как и у Хитрово, подбитая горностаем накидка — атрибут величавой красоты. И — удивительно! — внешняя похожесть моделей. Брюллов впервые увидел Самойлову в салоне Зинаиды Волконской в Риме. Она не вошла — влетела в зал. И сразу же покорила художника удивительной женственностью и грацией. Ему показалось, что она вышла из рамы его знаменитого «Полдня». Этот идеал женственности будет повторяться и повторяться в творчестве художника. В «Последнем дне Помпеи» он проглядывает по меньшей мере в пяти женских лицах. Он и в облике Иулиании Клодт, Анны Олениной, Екатерины Салтыковой, сестёр Амацилии и Джованины Пачини («Всадница»), Джульетты Титтони. И даже «Девочка в лесу» — одна из последних работ художника (собрание Титтони в Риме). «Элка» — Элизалекс Фикельмон — потому так и удалась Брюллову, что в ней, подростке, он увидел свой образец женской красоты.
Брюллов, как известно, писал далеко не всех красавиц. Пушкин не сомневался, увидев его Натали, художник тут же срисует её. А косая Мадонна Наталья Николаевна не вдохновила его. Железнов, ученик Брюллова, вспоминал, что однажды он отказался дописать портрет известной светской красавицы из-за кислого выражения её лица. Натали же всегда была меланхолична.
Элизалекс превратилась в удивительную красавицу. Она была прекраснейшей женщиной своего времени, — передавал семейное предание её внук князь Альфонс Клари-Альдринген. При этом была очень похожа на свою бабушку. Сходство это особенно явственно в двух портретах, о которых идёт речь. Только бабушкины черты у внучки смягчены — словно отшлифованы тонким резцом. Ещё сильнее проступает эта похожесть на портрете Элизалекс 1853 года работы Антона Айнсле. Молодая женщина изображена в пурпурной бабушкиной, отороченной горностаем накидке. Губы чуть-чуть приоткрыты. Будто она хочет сказать: «Смотрите, как я похожа на бабушку!» Красивые плечи тоже от бабушки. За то, что любила выставлять их напоказ, Хитрово заслужила (говорят, с лёгкой руки Пушкина) прозвище Лиза голенькая. Престарелый П. А. Вяземский, вечный поклонник красоты, увидев Элизалекс на балу в Венеции, отметил: Принцесса Клари белоплечая (…) с успехом поддерживает плечистую славу бабушки своей Хитрово.
Ю. Глушакова и И. Бочаров в своей последней книге «Итальянская пушкиниана» пытаются убедить, что теплицкий портрет не является работой Брюллова. Что представленная на нём девочка — не Элизалекс, а, возможно, её дочь Каролина Эдмея. Начнём с того, что авторы книги видели картину не в Теплице, а в Вельтрусах ещё до её реставрации. Время уничтожило на полотне брюлловское сияние красок, стёрло с него «воздух», лишило прозрачности и фон, и ткани, и кожу лица, шеи, рук. Повисшая плетью рука восстановила свою пластичность на обновлённом полотне. Брюлловская манера письма очевидна.
Её юная бабушка на предполагаемом портрете Брюллова поистине хороша. Она томно откинулась на парчовые подушки софы. Склонённая голова опирается на руку — раздумчивость, грусть. Эта поза повторяется на многих портретах художника, к примеру, Зинаиды Волконской и знаменитой трагической актрисы первой четверти XIX века Екатерины Семёновой (позднее княгини Гагариной — ныне полотно в Бахрушинском музее в Москве). Их портреты более камерны. Нет пышного декоративного фона. Но все три изображения явно написаны одной и той же рукой: одинаковый наклон головы, то же положение руки, подпирающей щёку и словно застывшей в движении. Эти говорящие брюлловские руки! Семёнова тоже облачена в платье с горностаевой опушкой.
Конечно же, все эти схожести с портретом Елизаветы Хитрово всё ещё не убедительные доказательства в пользу авторства Брюллова. К тому же и факты против меня.
Аргументы в пользу Брюллова
Как я уже отметила, портрет вначале был датирован 1835 годом. Хитрово в ту пору было уже 52 года. А на полотне изображена молодая женщина, лет 23—25, каковой Елизавета Михайловна была в 1805—1807 годах. Художник Брюллов в то время под стол пешком ходил. Он родился в один год с Пушкиным. Можно предположить, что этот портрет написал в Италии. По желанию заказчицы, как это нередко практиковалось, омолодил её. Между 1822—1826 годами Карл часто приезжал в Неаполь, где жила Хитрово с семьёй Фикельмон, — делал в Помпее зарисовки для своей будущей картины. Но сразу же должна оговориться: датировка портрета серединой двадцатых годов (на ней остановились позднее и чешские исследователи) опровергается одной деталью — на его фоне Пашков дом. Воспроизведённый с фотографической точностью, он мог писаться только с натуры. А как известно, Брюллов впервые посетил Москву в 1836 году. Он был очарован второй столицей, бесконечно бродил по городу, делал зарисовки. Тогда он был одержим идеей написать полотно о Москве 1812 года. Эта идея обсуждалась во всех московских салонах, наперебой приглашавших в гости знаменитого живописца. Наверняка Брюллов делился своим замыслом с приехавшим тогда в Москву Пушкиным. Сердце России — Москва олицетворялась художником с образом Кутузова. Визитной карточкой Москвы представлялся ему не Кремль, а именно чудесное творение русского зодчего Баженова. Тогда-то Пашков дом и появился у него в этюднике.
Хорошо, уютно было Брюллову в Москве. А Петербург страшил его. И Пушкин подначивал: Петербург душен для поэта. Но пора было ехать в северную столицу — его давно там ждали. 18 мая 1836 г. Пушкин пишет из Москвы жене: Брюллов сей час от меня едет в П. Б. скрепя сердце; боится климата и неволи. Встречали его триумфально. Водоворот столичной жизни закружил художника. Фикельмоны встретили Брюллова как старого знакомого. Как я уже говорила, он принялся за портрет их дочери Элки. Затем изобразил самого посла. Возможно, начал писать и портрет Долли. Но изображения супругов не обнаружены. Не удалось найти их следов и в Чехословакии. Впрочем, этому есть объяснение. Осенью 1837 года Долли покидает Петербург — едет за границу лечиться. Она отправилась налегке, все её вещи оставались в петербургском посольском особняке. Но в Россию она больше не вернулась. Скучая без родных, в конце декабря 1838 года просит сестру Екатерину прислать портреты матери и её самой. …доставьте мне эту радость, — пишет она. — Брюллов — архитектор, мог бы сделать его много лучше, чем маленький человек. «Маленьким человеком» она называет Карла Брюллова. Видимо, он чем-то крепко насолил ей, если через год после отъезда из Петербурга доброжелательная, сдержанная графиня с неприязнью говорит о нём. Возможно, она и была той светской красавицей, чей портрет, по словам Железнова, остался неоконченным. Родные, конечно, выполнили её просьбу и выслали ей портреты Елизаветы Михайловны и сестры Екатерины. Портреты же мужа и её собственный (неоценённая работа Карла Брюллова) Долли, вероятно, решила оставить на память сестре. До революции они могли находиться в петербургском дворце Юсуповых, наследовавших имущество Екатерины Тизенгаузен. А затем попасть в запасники какого-нибудь музея, где хранятся и поныне как изображения неизвестных.
Представим себе, что суетная Елизавета Михайловна Хитрово захотела подарить дочери свой лик той поры, когда она была в цветущем возрасте. Она просит Брюллова омолодить её на портрете. Художник всё ещё не отказался от идеи написать полотно о войне 1812 года, главной фигурой которого был бы Кутузов. Брюллову было трудно отказать в просьбе дочери полководца.
Примеры подобных дорисовок известны в творчестве Брюллова. Анатолия Демидова он начал писать в 30-е годы. Гарцующий на коне всадник остался без головы. Картину окончил через двадцать с лишним лет. В 50-х годах Брюллов возвратился в Италию, где вновь встретился со своим прежним покровителем. Его модель неузнаваемо изменилась. Стройный молодой человек превратился в обрюзгшего вальяжного князя Сан-Донато (сей титул получил благодаря браку с племянницей Наполеона Матильдой). Не было и помину от жизнерадостного, щеголеватого всадника на разгорячённом коне. Изменился и сам художник, и его стиль. Всё раздражало его в старой работе. Скрепя сердце и, возможно, используя изображения Демидова молодых лет, он оканчивает портрет (ныне в галерее Питти во Флоренции). Но работал без души — вот и получилось лицо князя скучным, холодным, совсем не брюлловским.
Хитрово, возможно, тоже предоставила Брюллову свои портреты времён молодости. Листая теплицкий каталог, я обратила внимание на репродукцию с картины «Салон Фикельмонов в Неаполе», 1827 г. На задней стене салона виден портрет женщины, напоминавшей лицом Хитрово с теплицкого изображения. Рассматриваю портрет в лупу. Та же причёска — высокий шиньон и локоны вдоль щёк, тот же наклон головы, платье с большим декольте. Может, именно этот ранний портрет послужил Брюллову моделью? Оригинал картины «Салон Фикельмонов в Неаполе» хранился в Теплице. Я вспомнила любезного сотрудника Теплицкого музея Яромира Мацека и решила позвонить ему. Поделилась с ним своим предположением. Он согласился прислать мне увеличенный снимок заинтересовавшей меня детали картины. И вот он передо мной. Размытое, схематичное изображение. Но воспринимается как этюд к «брюлловскому» портрету.
Теплицкий портрет написан в стиле романтического классицизма, присущего Брюллову в двадцатые годы. В ту пору художник ещё не освободился от канонов итальянской живописи первой четверти XIX века с характерными для неё атрибутами — пышным декором и обязательным фоном. Они придавали картине особую парадность.
Итак, представим: Брюллов начал писать Хитрово. Вспомнил о московских зарисовках Пашкова дома. Кажется, лучшего фона для портрета дочери Кутузова не придумаешь. Работа спорилась: интерьер, платье, декор — всё это легко давалось набитой руке мастера. Лицо тоже удалось — молодое, красивое. Только очень печальное. Какая тоска гложет Елизавету Михайловну? Не скорбит ли она по безвременно ушедшему из жизни герою Аустерлица, адъютанту Кутузова, Фердинанду Тизенгаузену, своему первому мужу? Любила его самоотверженно. Оставив «малых деток» на попечение матери, следовала за супругом в обозе действующей армии. Смерть его оплакивала долго, даже о самоубийстве помышляла[105]. В Теплицком музее моё внимание привлекло ещё одно изображение Хитрово — литография Шевалье с оригинала Гау, помеченная 1837 годом. И здесь те же скорбящие глаза! Не эту ли двойную панихиду отобразил Брюллов (создавший, по моей версии, портрет после 1837 года) в облике своей модели? И по горячо любимому Фердинанду, и по последней, страстной любви уже немолодой женщины к недавно погибшему Пушкину? О её любви к Поэту знал весь Петербург. Сердечным другом маменьки называет Пушкина в своём дневнике Долли. Хитрово глубоко оплакивала друга и славу России, подтвердил Пётр Вяземский. Эта печаль-тоска и свела её преждевременно в могилу — Елизавета Михайловна умерла 56 лет, 3 мая 1839 г. — через два с небольшим года после смерти Пушкина. Те же грустные, уже усталые, но всё ещё прекрасные глаза видим и на акварели П. Соколова, рисовавшего Е. М. Хитрово в 1837 г. Рисунок хранился в венецианской вилле князя Альфонса Клари-Альдрингена и после его смерти в 1978 г., согласно воле покойного, был подарен Пушкинскому музею в Москве.
В Теплицком замке мне позволили внимательно изучить небольшое (размером 59x48,5 см) полотно неизвестного художника. В 1982 г. портрет был отреставрирован чешской художницей A. Vesely и теперь завораживал изумительным сочетанием тонов — старое золото платья и золотого перелива коричневое покрывало тахты, отцвеченный горностаем пурпур накидки с розово-брусничным подбоем, воздушная прозрачность белой вуали рукавов, жемчужный набивной атлас подушек, персиковая матовость кожи, тёмно-синий, восточного колера, с золотыми крапинами занавес. Колорит выдавал зрелый талант и вкус большого мастера. После реставрации лицо на картине ощутимо помолодело. И причёска изменилась — теперь был виден высокий шиньон (раньше он сливался с потемневшим фоном) и обрамляющие лицо локоны. На обороте полотна чьей-то рукой по-немецки надписано: Gräfin Elisabeth Tiesenhausen geb. Fürstin Kutuzow v. Smolensk[106]. Автор автографа стремился подчеркнуть, что изображённая в то время была ещё не Хитрово, а графиня Тизенгаузен. Кутузов получил титул светлейшего князя Смоленского только 6 декабря 1812 года. А в 1811 году Елизавета Михайловна вышла замуж за Хитрово. Впрочем, Долли Фикельмон и её дочь Элизалекс могли и не знать этих подробностей. Сама Элиза Хитрово виновна в этой путанице. Даже письма Пушкину она подписывала рождённая княжна Кутузова-Смоленская. Дружбой Пушкина она дорожила и считала, что и поэт должен гордиться знакомством с дочерью полководца. Не будем судить её строго за эту кичливость — у каждого человека есть свои слабости. Напрашивается и другое объяснение. Долли через дочку породнилась с высшей австрийской аристократией (дедушка её зятя принц Шарль де Линь был знаменитым фельдмаршалом Австрии). Возможно, этой надписью хотела напомнить потомкам и о своём княжеском происхождении.
Рассматриваю в лупу сантиметр за сантиметром нижнюю часть картины. Всё мерещится размашистая подпись Карла Брюллова. Сотрудники музея при реставрации произвели рентгеноскопию полотна, но автографа художника не нашли. Каждая чёрточка кажется буквой. Присмотришься — всего лишь штришок. Один, второй, третий. Но замечаешь их только при ближайшем рассмотрении. А отдалишься, они превращаются в складки материи. Однако и сейчас, когда рассматриваю цветную репродукцию из каталога, мне видится в левом углу дата — 837 и буквы «юлловъ», а чуть повыше столь характерное, размашистое брюлловское «К», обычно сливающееся с начальной буквой фамилии. Я провела свою экспертизу — отдала в фотолабораторию репродукцию и попросила сделать возможно сильное увеличение той части картины, где чудилась подпись. Фотообъектив ничего не увидел, кроме всё тех же штришков. А мой глаз видит! Видит, и я ничего не могу с этим поделать! Прямо-таки наваждение! И если верить своим глазам, дата — 1837 год — вполне подходящая для моей версии.
Взглянуть на Долли глазами Брюллова!
Тогда, в феврале 1837 года, после тяжёлой болезни Брюллов рьяно взялся за работу и сумел произвести столько прекрасного, что в две недели с небольшим мастерская его обратилась в драгоценную картинную галерею, свидетельствовал другой его ученик, Мокрицкий. И утверждал: был в этой галерее и портрет дочери австрийского посланника графа Фикельмона. Ацаркина в книге о Брюллове говорит, что художник рисовал и графа Фикельмона. Пока не найдено подтверждения, писал ли он других членов семьи. Но отсутствие свидетельств ещё не является доказательством обратного. Ведь создал же он семейную галерею Олениных. Хотя из неё почти ничего не сохранилось. Илья Самойлович Зильберштейн обнаружил в Париже копию Попова с брюлловского портрета Аннеты Олениной. По этому поводу он писал: Если обратиться к лучшим из существующих исследованиям о художнике, то в них можно найти лишь указание, что по возвращению в Петербург художник исполнил в 1837—1838 годах портрет А. Н. Оленина, местонахождение которого неведомо и который известен по гравюре Уткина. Между тем О. Н. Оом, со слов своей бабушки (Анны Олениной. — С. Б.) пишет: «Брюллов был своим человеком в семье Олениных и их дочерей»[107].
Брюллов часто бывал у Е. М. Хитрово. Несомненно, посещал и салон Долли Фикельмон — до поры, пока между ними не пробежала чёрная кошка. Логично предположить, что после портретов Элизалекс и графа Фикельмона он нарисовал графиню, её сестру Екатерину и затем Елизавету Михайловну. Графиня Тизенгаузен была важной дамой — любимой фрейлиной императрицы. Не чуждый светской суеты, Брюллов мог польститься таким заказом. Но она была и хороша собой — высокая, тонкая, с волшебным лицом, как сказал о ней князь Клари-Альдринген. Её прелесть воспел Пушкин в стихотворении «Циклоп». Ю. Глушакова и И. Бочаров предположили, что «Портрет неизвестной» в венецианской вилле князя Клари-Альдрингена является изображением Екатерины работы Брюллова. Если это так, художнику, бесспорно, удалось передать её очарование. Даже репродукция с него, воспроизведённая Глушаковой и Бочаровым, выдаёт почерк Брюллова. Молодая дама запечатлена в платке поверх шляпки с пером. Она как будто только что стремительно, с мороза, влетела в студию художника — раскраснелась, запыхалась, лукаво улыбается. Если существовал портрет Долли Фикельмон, то, вероятно, был лучшим изображением прославленной красавицы. Ни один другой художник не сумел передать прелесть «посольши», которой восхищались Пушкин, П. Вяземский, А. Тургенев, Жуковский. Как любопытно было бы взглянуть на Долли глазами Брюллова!
Она была хороша, эта женщина, любившая Поэта
Экзальтированная Елизавета Михайловна, в отличие от своей младшей дочери Долли, восхищалась гениальным художником. Конечно же, она не могла избежать соблазна — заказать ему свой портрет. По всей вероятности, тот самый, теплицкий.
Мне трудно отказаться от своей версии, что он принадлежит кисти Брюллова. Но попробую поискать и других авторов. Ими могли быть те, кто писал в своё время её отца и её первого мужа графа Фердинанда Тизенгаузена. Например, Рокштуль. Его работы миниатюра неизвестной из собрания Русского музея вряд ли изображает Елизавету Михайловну, как предположили Глушакова и Бочаров. Представленная на ней женщина — в профиль, с каштановыми волосами и маленьким чуть вздёрнутым носиком — не похожа на Елизавету Михайловну. Сухой, академический стиль Рокштуля исключал его из списка авторов теплицкого портрета. Боровиковский? Существовал написанный им портрет фельдмаршала (в составленном Алексеевой каталоге работ художника значится под номером 492). После смерти Кутузова портрет оставался у его жены. Последнее упоминание о нём — в 1827 году (в связи с выставкой, организованной Обществом поощрения художников). Затем следы его теряются.
Может, Алексей Волков? Гравюру Джеймса Годби с его картины я видела в Венском собрании портретов. Почерк Волкова ничем не напоминал стиль портрета Хитрово. Существовало ещё одно изображение полководца. Оно было подарено Е. И. Кутузовой мадам де Сталь. Сохранилось письмо писательницы Екатерине Ильиничне Кутузовой от 28 сентября 1812 года. В нём она благодарит за чудесный подарок — портрет фельдмаршала, личность которого вызывала её неиссякаемое восхищение. Но неизвестно имя автора этой работы. Жорж Англобер рассказал мне о портретном собрании военноначальников наполеоновской эпохи в имении де Сталь «Шато де Коппе» под Лозанной, превращённом ныне в музей. В 1986 году мне представился случай посетить этот замок. Среди множества офицерских ликов ни одного русского. Сотрудница музея сказала мне, что во Франции, в Нормандии, существует ещё один музей де Сталь. Быть может, там находится подаренное ей изображение Кутузова? Ведь не могло же оно исчезнуть бесследно? Впрочем, искать его, что иглу в стоге сена. До Нормандии я не сумела добраться…
Окончательный приговор об авторстве Брюллова за искусствоведами. Этот портрет, брюлловский он или нет, категорически опровергает сложившееся в пушкинистике мнение о некрасивости Хитрово. Нет, не преувеличивал друг Лермонтова М. Б. Лобанов-Ростовский, когда писал о ней: Это была отставная красавица за пятьдесят, тем не менее сохранившая следы прежней красоты: сверкающие глаза, плечи и грудь, которые она охотно показывала и выставляла на любование. И смело можно сказать: она была хороша, эта женщина, беззаветно, как, пожалуй, никто, любившая Поэта.
II. Тени Теплицкого замка
Как австрийские принцессы попали в пушкиниану
Однажды Сильвия Островская в чешском букинистическом магазине купила старую книгу. Между страницами она обнаружила кем-то забытый снимок с тремя молодыми, очень похожими друг на друга красивыми женщинами. Фотография оказалась репродукцией со старой акварели — красавицы причёсаны и одеты по моде тридцатых годов прошлого века. Позднее в Петербургском музее Пушкина Островская увидела портрет Долли Фикельмон — единственное известное в ту пору её изображение. Исследовательнице показалось, что Долли похожа на одну из незнакомок с найденного снимка. А две другие женщины, стало быть, её сёстры. Какие? Ну, скажем, любимая родная сестра Екатерина и не менее любимая кузина Адель. Пушкинисты обрадовались: вот так находка — сразу три женщины из окружения Пушкина! Островская торопится сообщить об этом Николаю Раевскому — он первым популярно рассказал о Фикельмонах, а Дарью Фёдоровну — Долли — аргументированно включил в донжуанский список Поэта. Раевский показал присланную Островской фотографию Т. Г. Цявловской — в пушкинской иконографии она пользовалась утверждённым авторитетом.
Очнувшаяся после многолетней спячки пушкинистика той поры переживала новый ренессанс: ворошились пыльные архивы, извлекались на свет божий давно известные, но напрочь забытые имена и образы прекрасных дам и доблестных мужей эпохи Поэта. Об этом чудном периоде очеловечивания превращённого в монумент Пушкина сохранился презабавный анекдот. К очередному юбилею Поэта решено было — наконец-то! — представить на обозрение публики образы вдохновлявших гения прелестниц. Но кто есть кто — вот в чём вопрос! Сверху была дана установка: «Придумать!» И придумывали. Нужно было только включить воображение и проницательным взглядом суметь оживить сотни дремавших в запасниках музеев ликов прошлого века. И они оживали, начинали говорить, улыбаться, излучать магнетизм глаз и вдруг удивительно становились похожими на ту, которую надо было открыть. Поначалу осторожничали, давали новооткрытому лицу имя с вопросительным знаком в скобках. Со временем к образу привыкали, сомнение заменялось уверенностью, вопросительный знак становился излишним и исчезал с подписей. И атрибутированные незнакомки уверенно и безоговорочно начинали шествовать по бесконечному морю пушкинианы — из книги в книгу, с выставки на выставку. Так, к примеру, портрет актрисы Семёновой работы Кипренского посчитали изображением Е. М. Хитрово. Что из того, что обнаруженные в последнее время несколько достоверных портретов Елизаветы Михайловны категорично опровергают эту атрибуцию? В последней экспозиции Государственного музея Пушкина в Москве подпись под работой Кипренского оставалась прежней — очевидно, никто не решался опровергнуть ошибочное авторитетное мнение.
Девиз программы поиска: «Кто ищет, тот всегда найдёт!» — благоприятствовал судьбе обнаруженной Островской фотографии. Т. Цявловская согласилась с версией чешской исследовательницы. И снимок этот долгое время благополучно кочевал по пушкиниане как изображение Д. Ф. Фикельмон, её сестры Екатерины Тизенгаузен и их кузины Адель Тизенгаузен-Стакельберг.
В пушкинистику Адель вошла благодаря записи в дневнике Поэта (29 ноября 1833 г.): Молодая графиня Штакельберг (урожд. Тизенгаузен) умерла в родах. Траур у Хитрово и Фикельмон. Пушкин познакомился с Тизенгаузенами ещё до приезда гр. Фикельмон в Петербург у Карамзиных. Смирнова-Россет рассказывает: Что касается дам, там (у Карамзиных. — С. Б.) всякий вечер бывали три графини Тизенгаузен, племянницы Палена. Г-жа Карамзина была дружна с их матерью в Ревеле[108]. Знакомство продолжилось в посольском особняке на Английской набережной, в салонах Долли и её матери. Поэт, очевидно, питал дружескую приязнь к Адель — этой милой, очаровательной девушке с великолепными синими глазами. Быть может, даже был немножко влюблён в неё, как был влюблён, по его собственному признанию, во всех хорошеньких женщин.
В пушкинистике очень мало сведений и об Адель, и о других членах её семьи. А между тем существует всё ещё не заговоривший во всеуслышанье документ. Бесценное бытописание жизни петербургского общества, в котором протекали последние годы Пушкина. Неопубликованный дневник Дарьи Фёдоровны Фикельмон…
Тизенгаузены в дневнике Долли Фикельмон
Заглянем в тетради дневника петербургского периода — 1829—1837 годы. Сотни имён современников Пушкина, их портреты, неизвестные о них сведения. Немало страниц о Тизенгаузенах, родственниках графини Фикельмон по отцу.
1829 год. Первые записи в Петербурге.
Наконец-то прибыла семья Тизенгаузенов. Для меня это было большой радостью. Они — мои первые подруги, и с ними связаны все мои детские воспоминания. Лили[109]очень красива, с ослепительным цветом лица. Адель хороша своим одухотворённым лицом. У Натальи — тонкая талия, свежее лицо с выражением прелестной доброты. Через 15 дней состоится свадьба Лили с Захаржевским[110].
15 октября 1829. В день 25-летнего юбилея Долли граф Фикельмон устраивает семейный ужин. На нём присутствует вся её многочисленная родня: тётки по матери — Дарья Опочинина, Прасковья Толстая, Анна Хитрово, их дети, тётка по отцу Юлия Петровна Тизенгаузен[111], её сыновья и дочери — Эдуард, Фердинанд, Лили (домашнее имя Елены) с женихом Захаржевским — приглашённым в качестве нового члена семьи, Наталья, Адель. Долли счастлива, она очень привязана к своим родным. В ту пору ей особенно близка задушевная подруга, вторая сестра Лили.
Долли записывает подробности о её предстоящей свадьбе. Жалость к кузине — она выходит замуж без любви, но мужественно старается казаться счастливой.
Проблема сословных браков — столь типичного явления в светском обществе — постоянно занимает графиню. Она словно ищет оправдание своему собственному с Фикельмоном. Шестнадцатилетней девочкой также без особой любви вышла замуж за сорокатрёхлетнего дипломата. Этим неравным союзом спасала совершенно разорившуюся после смерти отчима семью. Граф Фикельмон получил в приданое её мать и сестру. Несколько лет они были на его содержании. Как уверяет Долли, мягкий, умный и сердечный Шарль сумел сделать их семейную жизнь на редкость счастливой. А это дар небес, и он даётся не каждому. Признание Долли похоже на самовнушение. Бесспорно, она уважала мужа и ценила преимущества, которые давал ей этот брак: блестящее положение в обществе, близость с императорской семьёй, свободу светского общения, обеспеченность. Но чувствительное и страстное сердце молодой женщины было на замке для радостей пылкой любви. Как истая христианка, она соблюдала верность супругу. Дневник, её исповедник, — опровергает фантазии исследователей. Как она похожа в этом отношении на Татьяну Ларину! Не случайно Дарью Фёдоровну считают одним из прототипов пушкинской героини.
Молодая графиня обладала невероятной интуицией, за что её называли сивиллой. Так, впервые увидев Наталью Николаевну Пушкину, она поразилась страдальческим выражением её чела, и оно, записала она в дневнике, заставляет меня трепетать за её будущность. Вот и теперь — радостное настроение кузины Лили перед свадьбой не обманывает её. Жених прелестной Елены был непривлекателен. Обратимся к свидетельству Смирновой-Россет: Старшая вышла замуж за петербургского коменданта, толстого человека, очень тупого и скучного. Он небогат, и когда великая княгиня Мария вышла замуж за герцога Лихтенбергского, её назначили к ней фрейлиной…[112]
Смирнова оговорилась — генерал-лейтенант Григорий Андреевич Захаржевский (1792—1845) был комендантом не Петербурга, а Зимнего дворца. Но стал им значительно позже — в пору же сватовства был полковником лейб-гвардии Конного полка, флигель-адъютантом. Некрасив, глуп, небогат, но со связями, да ещё с какими — его родная сестра Елизавета Андреевна была замужем за Бенкендорфом! Так что служебная карьера ему было обеспечена. Общество находило Захаржевского выгодной партией для немного засидевшейся в девицах Елены Павловны — Лили.
Ноябрь 1831 г. Свадьба Лили. Долли подарила сестре к свадьбе свою венчальную фату. Я хотела бы вместе с ней передать ей частицу моего собственного счастья, спокойствия и ясного существования, — записала Фикельмон в дневнике.
Долли — посажёная мать невесты. Посажёным отцом был министр двора Пётр Михайлович Волконский. Этой чести молодожёны, конечно же, обязаны Бенкендорфу. Правда, и отец невесты человек с положением — граф Павел Иванович Тизенгаузен с 1827 года был сенатором и тайным советником. Венчальный обряд совершался дважды — сначала в православной церкви, а затем в протестантской[113]. После венчания — ужин, а на другой день бал у Волконского. Долли не может сдержать слёз — я много плакала на свадьбе. Подробно описывает церемонию и умалчивает о главном — о причинах, заставляющих её беспокоиться о будущем сестры. Ни слова о самом женихе. Благородство характера никогда не позволяло ей говорить плохо о близких людях. Но на похвалы тем, кто ей нравился, она не скупилась. Например, будущему мужу своей другой сестры, Адели. Захаржевский явно не вызывал у неё симпатий.
Семейная жизнь Лили немного успокоила её. Лили ещё больше похорошела, и Захаржевский ценит её достоинства, — отметила она вскоре после свадьбы. Теперь, когда сестра реже бывает у Фикельмонов, Дарья Фёдоровна сближается с младшей кузиной, Адель. Дневник пестрит записями о ней: Адель мне очень помогает… Адель Тизенгаузен — чудесная подруга. Остроумная и милая и всегда весела. Она и Фриц Лихтенштейн[114] немного флиртуют… Адель — моя дорогая подруга, с ней я рассуждаю вслух, ничего не утаивая.
Из всей многочисленной родни графиня Фикельмон особенно была привязана к Тизенгаузенам. До двенадцати лет она жила у своей прибалтийской бабушки, двоюродные сёстры были подругами детства, и, естественно, по языку и воспитанию она была ближе к ним, чем к своим русским родственникам. Вижу семью Тизенгаузенов через день. Наталья повсюду пожинает успехи, и прежде всего, своей замечательной талией. Тизенгаузены присутствуют на раутах и интимных вечерах посланницы в её красном кабинете, участвуют в прогулках, катаниях с ледяных «швейцарских» горок — любимом развлечении петербуржцев.
13 мая 1831 г. Вчера совершили прогулку до Кронштадта. Фикельмон зафрахтовал целый корабль. Нас было немного — Тизенгаузены, Лили Захаржевская, О’Сюлливан, Ленский, Литта, Кайзерфельд[115], мама, Катерина, Фикельмон и я.
16 октября 1831 г. Тизенгаузены вернулись из деревни. Для меня всегда праздник видеть их после разлуки. Особенно Адель, которая так много значит для меня.
Долли унаследовала от матери неистребимую потребность помогать ближним. Заболела Александрина Опочинина — другая её двоюродная сестра, — и она дённо и нощно просиживала у её постели. Воспалились глаза у Адель, Долли ежедневно навещала её и составляла ей компанию в тёмной комнате. Засиделись в девицах Адель и сестра Катерина. Долли подыскивает им подходящую партию, постоянно приглашает их в свою компанию, где вертелось много блестящих молодых людей. Как ни старалась Долли, она не нашла и не могла найти женихов сёстрам среди сонма своих поклонников. Не сознавая того, мешала им, затеняла красотой, умом, очарованием.
Май 1832 г. Адель уезжает со старшей сестрой Лили в Хаапсалу на морские купания. Здесь она знакомится со своим будущим мужем. Долли радостно записывает в дневнике:
Недавно мы узнали, что моя дорогая Адель Тизенгаузен обручена. Она выходит замуж за графа Стакельберга, вдовца с семилетней дочерью. Ему 38 лет; он некрасив, но умён и образован, с цивилизованными взглядами на жизнь, отличной репутацией и большим состоянием. Она выходит замуж без любви, но убеждена, что нашла для себя подходящего человека. Нет слов выразить, как я счастлива от этой новости. Даже несмотря на то, что этот брак совсем отнимет её у меня. Она будет жить под Дерптом, где у него прекрасная усадьба и земельные угодья. Судьба довольно странно распоряжается нашей жизнью. Если бы она поехала со своими родителями и Натальей в Карлсбад в столь желанное ею путешествие, не было бы этой помолвки. Нужно было, чтобы она с Лили отправилась скучать в Хаапсалу, это мало кому известное местечко, чтобы встретиться с тем, кто был определён ей судьбой.[116]
17 ноября 1832 г.: …познакомилась со Стакельбергом, который женится на Адель. В те несколько дней, что он здесь провёл, я наблюдала за ним с большим любопытством нежного доброжелательства и живейшего интереса. 35-летний высокий, худощавый мужчина, с приятным умным лицом, прекрасными манерами, кажется настоящим джентльменом; одевается старательно, аккуратен, медлителен в движениях, сдержан в разговоре, по-немецки изъясняется подчёркнуто изысканным языком умного человека, учёнолюбивый, серьёзный и разумный, но несколько педантичный. Он мне показался утончённым, благородным, но холодным. Будет ли она счастлива с ним? Надеюсь, хочу верить в это. Может, это и хорошо для её страстного темперамента, живого и немного необузданного характера — провести жизнь возле разумного, уравновешенного и спокойного человека.
21 января 1833 г.: Адель в Дерпте, довольна своей судьбой, любит мужа и в восторге от его хорошего характера. Дай Бог ей счастья!
В конце августа 1833 г. Дарья Фёдоровна с дочерью Элизалекс проводит неделю в дерптском имении Стакельбергов. Адель ждёт ребёнка. Долли восхищается простым, но изысканным убранством их дома, наслаждается тишиной, покоем, задушевными беседами с супругами. В жизни так редко удаётся разговаривать свободно и спокойно с теми, кого любишь. Необходимость быть сдержанной в обществе, его условности или же назойливость некоторых всегда разрушают очарование близости. <…>От её счастливого, во всех отношениях счастливого, дома веет спокойствием и довольством[117].
В записях Фикельмон наступает пятимесячный перерыв. Случилось то, чего никто не ожидал. О чём сообщает Пушкин в дневнике — Адель умерла родами.
28 апреля 1834 г.: Перестала писать в столь мучительный период, который останется самым тяжёлым в моей жизни! Смерть Адель 19 ноября поразила меня в самое сердце. Не буду здесь описывать всю глубину и силу боли, которую мне причинил этот неожиданный и ужасный удар! Этот страшный миг запечатлён в моём сердце и никогда не сотрётся! Всегда буду вспоминать всё то, что пережила и продолжаю переживать при одной только мысли о потере подруги молодости, сердце которой было близнецом моего сердца! Господь пожелал забрать её незапятнанно чистой. Она вознеслась на небо, прежде чем жизнь покусилась на её душу… Зима была для меня очень и очень трудной. После нескольких первых недель [траура] я должна была вновь вернуться к своим светским обязанностям, столь мучительным, когда твоё состояние в полной дисгармонии с весельем окружающих! Но именно тогда несчастный случай помог мне избавиться от них. Я обожгла ногу и шесть недель, которые была вынуждена провести в шезлонге, мне очень помогли. Рефлектировала, размышляла, молилась и в результате сумела преодолеть внутренний протест, который не позволял мне примириться с потерей моей очень любимой Адель. Тогда я поняла: то, что мне казалось таким жестоким и ужасным, может, в сущности — Божья благодать.
Записи графини Фикельмон познакомили с ещё одной современницей Поэта.
А кто же на фотографии?
По случайности одна из женщин на обнаруженной Островской фотографии (крайняя слева) удивлённо-сдержанным глубоким взглядом в самом деле напоминает Адель с акварели А. Брюллова в экспозиции Теплицкого замка. Навсегда уезжая из России, Дарья Фёдоровна увезла с собой и портрет любимой подруги. Другая же на снимке (крайняя справа) — та, кого принимали за графиню Фикельмон, — сразу же вызывает сомнение. Нос острый, губы тонкие. У Долли же рот был пухлый, особенно нижняя губа, нос с горбинкой, отчего в профиль она выглядела особенно величественной — небрежная законодательница зал. Такова она и на рисунке Пушкина (определённом как её изображение): гордо вскинутая голова, с лёгким, мудрым прищуром глаза — прищур этот сохранился у неё до старости, особенно заметен на снимке конца 50-х годов, где она в трауре по недавно умершему мужу.
Подпись на репродукции — Е. Петер. 1832 г. — оказалась главным аргументом против атрибуции Островской. Проверено — австрийский портретист Е. Петер (1799—1873) в Россию в 1832 году не приезжал, а Дарья Фёдоровна Фикельмон в том году не ездила за границу. Для исследователя нет преград, когда разыгрывается его фантазия. Этому искушению поддался и Н. Раевский. Возможно, — писал он в книге «Портреты заговорили», — что очень модному тогда венскому миниатюристу были посланы из Петербурга какие-либо портреты Дарьи Фёдоровны, её сестры и кузины, пользуясь которыми художник и скомпоновал заочно свою изящную группу. Местонахождение оригинала неизвестно.
Но мне повезло — на антресолях Теплицкого дворца я обнаружила три миниатюры работы того же Е. Петера. Сотрудница музея показывала мне один за другим хранящиеся в запаснике экспонаты: картины, графику, альбомы, скульптуры — всё, что имело отношение с семье Фикельмон и их русским друзьям. Я увидела мраморный оригинал скульптурного портрета Елизаветы Михайловны Хитрово, датированный 1835 годом, и несколько фарфоровых отливок с него, изготовленных по заказу Дарьи Фёдоровны после смерти матери на Венском заводе в 1840 г. Бюст считается работой неизвестного скульптора, но автором, по всей вероятности, был Б. И. Орловский. В средине тридцатых годов он работал над памятником Кутузову для Казанского собора. Дочь и отец на скульптурах похожи друг на друга до такой степени, что кажется, будто у них одно лицо. Возможно, Орловский, зная об их сходстве, сначала вылепил дочь, чтобы лучше войти в образ фельдмаршала.
Рассматриваю дальше — акварель «Хитрово в гробу», фотографии пожилой Дарьи Фёдоровны, многочисленные изображения красавицы Элизалекс, литографии с портретов Шарля Фикельмона и, наконец, три миниатюрных портрета — мужчины и двух молодых женщин, будто сошедших с фотографии Островской.
— Кто это? — спрашиваю сотрудницу.
— Князь Эдмунд Клари-Альдринген и его сёстры княжны Ойфемия и Леонтина. Писал их художник Еммануэль Петер.
Вот и разгадка репродукции, вошедшей в пушкинистику как изображение Долли и её сестёр. В одном оказалась права чешская пушкинистка — молодые женщины действительно были сёстрами, при этом родными. Очевидно, миниатюры представляли этюды к их групповому портрету, а может, и наоборот, художник сначала сделал акварельный набросок, а потом с него рисовал сестёр по отдельности. В таком случае должна быть и третья миниатюра? Спрашиваю об этом хранительницу.
— Нет, не припомню. Не видела.
Спешу поделиться своим открытием с Яромиром Мацеком. Он хорошо знает музейные экспонаты, но и ему не попадалось изображение третьей сестры. Возможно, осталось в запасниках Велтрусского дворца, где долгое время находились картины из Теплицкого замка.
О сёстрах-принцессах рассказывает в своей книге князь Альфонс Клари-Альдринген. В 1832 году старшая, Матильда (1806—1896, крайняя слева на групповом портрете), и младшая, Леонтина (1811—1890, посредине), выходят замуж за польско-немецких князей братьев Радзивиллов. Три года назад кузина Радзивиллов Стефания была выдана замуж за русского подданного графа Людвига Сейн-Витгенштейна[118] и таким образом стала прапрапрабабушкой Марии Андреевны Разумовской[119]. Дядя Стефании князь Антон Радзивилл, женатый на прусской принцессе Луизе, стремился устроить этот брак, чтобы получить обратно свои владения, оставшиеся на территории России. Царь Николай соглашался вернуть их семье Радзивиллов лишь в том случае, если владельцы имений будут вступать в брак с русскими подданными.
Плодились и размножались аристократы, мельчали, беднели их владения. Чтобы сберечь богатство и могущество, заключали выгодные браки. Выданные за Радзивиллов сёстры Матильда и Леонтина ухитрились произвести на свет по восемь детей каждая. Многие из их детей, двоюродные сёстры и братья, потом переженились между собой — вероятно, чтобы не делить наследственных имений.
Средней сестре — Ойфемии — не повезло. Умная и самая красивая девушка (на снимке крайняя справа), кажется, так и осталась всю жизнь одинокой. Князь-балагур, со смаком рассказывая о Леонтине, Матильде, их мужьях, детях, ни словом не обмолвился о причинах не сложившейся жизни Ойфемии. А казалось, всё было при ней: красота, богатство, ум. Впрочем, может, именно это последнее качество и было причиной её одиночества — мужчины не жалуют умных девушек. Вероятно, расставаясь с девичеством и друг с другом, сёстры решили заказать на память свои портреты. Этим же годом датируются и другие изображения брата и сестёр Клари-Альдрингенов работы М. М. Даффингера. Они находились на венецианской вилле князя Альфонса, поэтому он смог репродуцировать их в своей книге.
Русский самовар тётушки Катерины
Сестра Дарьи Фёдоровны — графиня Екатерина Тизенгаузен вошла в жизнь трёх поколений князей Клари-Альдрингенов. Она прожила долгую жизнь — умерла в 1888 году в 85-летнем возрасте. Давно уже не было на свете Долли, умерла её дочь Элизалекс, переженились её дети. Статс-дама русского императорского двора навещала своих родных в Теплице, приезжали и они к ней в Петербург, гостили на её вилле в Крыму.
Я никогда не видел её, — вспоминал правнук Дарьи Фёдоровны князь Альфонс, — но с моего раннего детства она играла заметную роль в жизни нашей семьи. В столовой моих родителей, где бы они ни жили — в Вене, Лондоне, Штутгарте, Брюсселе, всегда стоял большой серебряный чайный сервиз с чудесным самоваром посредине. Он вызывал у нас особенный интерес — ничего подобного даже в помине не было… Нам было известно, что родители получили его в 1885 году к свадьбе от тётушки и что он прибыл из России — страны, о которой хотя мы ничего и не знали, но тем не менее не чужой нам. О ней часто говорили у нас в доме. Мой отец после свадьбы известное время был секретарём австро-венгерского посольства в Петербурге. Он вспоминал об охоте на медведей, волков, лосей — в его кабинете на полу лежала волчья шкура, на которой нам позволялось сидеть. В этих рассказах всегда всплывало имя тётушки. Будучи камер-фрейлиной трёх русских императриц, она занимала в Зимнем дворце большую квартиру. Мы знали также, что у неё чудесный дом в Крыму — крае, который в доступных нам книгах представлялся волшебным. С неутолимым любопытством слушали мы о бескрайней далёкой России. Иногда отец рассказывал нам о русских родственниках, о родоначальнике нашей русской ветви фельдмаршале Кутузове. Но только позднее, прочитав «Войну и мир», понял я, почему моя семья так гордилась этим предком! Иногда нам позволялось играть чёрными лаковыми шкатулками с изображением красочных фигур солдат и крестьян — они были также подарками тётушки… В особенно торжественных случаях мама и её золовки надевали украшения, и каждый раз, когда кто-нибудь спрашивал, откуда они, звучал неизменный ответ: «Это также подарок тётушки Екатерины»…[120]
После смерти Екатерины Тизенгаузен семья князя по завещанию должна была наследовать её большое имение под Ярославлем и концессионные права на разработку руд на Урале, в районе царских приисков. Вступить во владение ими семья не смогла из-за каких-то бюрократических формальностей.
Личность тётушки была окружена для детей жгучей тайной. Став взрослыми, они узнали её причину. Её отец (принцессы Шарлоты — жены Николая I, императрицы Александры Фёдоровны. — С. Б.) король Фридрих Вильгельм III или её брат Карл соблазнили фрейлину — но кто из двух, неизвестно. Само собой разумеется, прискорбное происшествие всячески затушёвывалось… Когда Катерина родила своего сына, великий князь (Николай I. — С. Б.) стал его крёстным отцом; ребёнок получил имя Феликс Николаевич. Фамилия у него была Эльстон, что позднее стало поводом для шутки: «Elle s’étonne d’avoir un fils sans être mariée…»[121]
У Хитрово была взрослая дочь, любимая фрейлина императрицы, — писал в неопубликованных мемуарах князь М. Б. Лобанов-Ростовский, — <…>успевшая произвести на свет сына, сохранив при этом звание девицы; ребёнок воспитывался у матери, но до сих пор не установлено, кто его отец. А отцом, по одной версии, был сам прусский король Фридрих Вильгельм III. По другой версии — его сын Вильгельм, брат императрицы Александры Фёдоровны.
В июне 1817 г. невеста Николая принцесса Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина в сопровождении брата Вильгельма прибыла в Петербург. Началась подготовка к свадьбе, которая состоялась 1 июля и была приурочена ко дню рождения великой княгини. В мае того же года из Флоренции спешно для улаживания дел (и для присутствия на свадебных торжествах) выехала в Петербург Е. М. Хитрово с двумя дочерьми — Катей и Долли. Кате было четырнадцать лет, Долли — на год моложе. Девочки ещё не выезжали в свет. Петербургское общество с распростёртыми объятиями встретило Елизавету Михайловну. А она наверняка постаралась представить своих дочерей и княжеской чете, и юному принцу. Может быть, уже тогда у Елизаветы Михайловны родилась идея выдать Екатерину за прусского принца.
Моему старшему брату Вильгельму, сопровождавшему меня, едва минуло 20 лет, и он только что перестал расти, — писала в своих мемуарах императрица. — <…> он был чрезвычайно любезным в обществе; танцевал, играл и веселился, как подобает молодому человеку[122].
18 сентября 1817 года двор — большой и малый — выехал в Москву, где собирался провести всю зиму с целью поднять дух древней столицы, истреблённой в 1812 году от пожара. Для молодой княжеской четы это было свадебным путешествием.
А длинное это путешествие, — вспоминала Александра Фёдоровна, — совершила весьма приятно, так как ехала с мужем, и мы немало ребячились; к тому же мой брат Вильгельм был ещё с нами.<…>Добрый народ встретил своего государя с безмерным восторгом[123].
Хлебосольная Москва, как всегда, отмечала пребывание царской фамилии грандиозными балами, обедами, раутами. Прусского принца знакомили с достопримечательностями древнего города. Вельможи наперебой приглашали его к себе в гости. Как я уже рассказывала, Вильгельм пожелал осмотреть великолепный загородный дворец Л. К. Разумовского — в Петровско-Разумовском. Принц понимал толк в искусстве и с удовольствием ознакомился с художественной галереей в другом, не менее роскошном подмосковном имении — князя Юсупова в Архангельском. Вот тогда-то, видимо, по просьбе князя он позировал его талантливому крепостному художнику И. Колесникову. Этот портрет принца в прусском штаб-офицерском мундире до сих пор хранится в музее-усадьбе «Архангельское» как изображение неизвестного. Недавно он был атрибутирован В. П. Старком. В собрании Эрмитажа имеется миниатюра, которая, без сомнения, также является изображением принца.
В 1823 г. Е. М. Хитрово с уже взрослыми дочками совершила вторую поездку в Россию. По дороге из Италии в Петербург остановилась в Берлине. Хотела закрепить петербургское знакомство с принцем. Елизавета Михайловна с очаровательными дочерьми была представлена прусскому королю. Он принял их весьма радушно. Проживавший в Вене принц Леопольд Сакс-Кобургский, добрый знакомый Хитрово, в одном из писем к ней пишет: Я слышал, Вы были приняты с большой радостью и как подобает Его Прусским Величеством; я легко смог представить, даже на таком большом расстоянии от вас, манеры каждой из любезных мне приятельниц в этой обстановке. Елизавета Михайловна заметила интерес вдовствующего кайзера к Екатерине. И решила попробовать сосватать старшую дочь теперь уже не принцу, а самому королю! Оставшись после смерти мужа, поверенного в делах России в Тасканы, без всяких средств, она с удивительной настойчивостью подыскивала для своих дочерей выгодные партии. К этому времени Долли уже была пристроена за графом Фикельмоном.
Свидетельство австрийского канцлера князя Меттерниха (письмо жене от 24.1.1821, в дни конгресса в Лейбахе): Мадам фон Хитрово здесь с двумя своими очаровательными дочерьми. Все наши австрийцы влюблены в этих молодых особ. Одна должна выйти замуж за одного богатого и из хорошей семьи юношу, атташе в нашем посольстве в Риме; на руку другой претендует наш полномочный министр во Флоренции, который, впрочем, очень умный и очень изысканный человек. Ему 42—43 года, в то время как девушке ещё не исполнилось и 16-ти лет[124].
Неизвестно, что же в действительности произошло во время пребывания «любезного трио» в Берлине в 1823 г. Возможно, пятидесятилетний вдовец-король в самом деле серьёзно увлекся Екатериной. Но брак с ней был бы мезальянсом, и вряд ли Фридрих Вильгельм III серьёзно стремился к нему. Пересуды об их взаимоотношениях ходили по венскому и берлинскому дворам. Отголоски их находим в письме чешской графини Сидонии Хотек баронессе Монте 1825 года: Вы, конечно, давно знаете о женитьбе прусского короля на мадемуазель Харрах <…>Клари тем более удивлены этим браком, что король казался сильно влюблённым в м-ль Екатерину Тизенгаузен, которую, говоря по правде, мать всё время старалась с ним сблизить. Госпожа Хитрово как-то на днях сказала моей тётке Клари (матери Эдмонда, будущего мужа Элизалекс. — С. Б.): «Поймите вы короля! Вы же, однако, видели, как он влюблён в мою дочь; но это был бы неподходящий брак для внучки фельдмаршала Кутузова!»
По другому и не могла ответить гордая дщерь прославленного полководца! Но заставить умолкнуть сплетников было не в её силах.
Госпожа Хитрово имеет вид серого <…> торгаша, который ездит по всем ярмаркам, чтобы продать за хорошую цену свой товар, который заключается в двух прелестных дочерях, — саркастично, но не без основания заметил князь Д. И. Долгоруков.
Брак с прусским королём не получился. Но Елизавета Михайловна не сдавалась. Следующий объект её притязаний был ниже рангом, но не менее, а может, и более значительной фигурой в европейской политической жизни — князь Меттерних. В одном из своих писем 1825 г. княгине Ливен — влиятельной особе при российском дворе, австрийский канцлер сообщает о приезде в Австрию Хитрово с дочерьми. Как только до сведения Елизаветы Михайловны долетела весть о смерти первой жены князя, она тут же примчалась в Вену. И стала «обхаживать» вдовца. В игру были пущены две козырные дамы — она сама и Екатерина. Хитрово вознамеривается женить меня — на себе или на дочери, — жалуется канцлер своей приятельнице-княгине.
Стратегический ум Елизавета Михайловна унаследовала от отца — полководца Кутузова. Победоносно вела битвы на гражданском фронте! Она умела добиваться желаемого. Нельзя слишком строго судить её за это. От второго мужа у неё ничего, кроме долгов, не осталось. В 1817 г. Николай Фёдорович был отстранён от должности во Флоренции, и семья лишилась последнего достатка — его жалованья. Елизавета Михайловна решает продать собранную мужем бесценную античную коллекцию. Это и было главной целью её поездки в Петербург в мае 1817 года. Она успешно провернула это дело и получила за свои антики большую сумму. Значительную часть собрания — 327 ваз — приобрела графиня А. Г. Лаваль. Пять лет спустя Хитрово добилась ещё одного поразительного успеха в Петербурге. Знакомый Елизаветы Михайловны, французский дипломат Шарль де Флао, так описывает результаты её пребывания с дочерьми в 1823 году в столице: Она сделала всё, что хотела. Двор принял их единственным в своём роде и необычным способом. Хитрово получила, по словам дипломата, 7 тысяч рублей пенсии плюс возмещение за прошлые годы. И ещё, как радостно сообщает в письме мужу Долли Фикельмон, 6 тысяч десятин земли в Бессарабии.
Можно ли судить человека за его бойцовские качества? За желание выжить, победить, утвердиться? Борьба, как сказал Гёте, — принцип жизни: Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день за них идёт на бой!
Но матримониальные планы относительно Екатерины не удалось осуществить. Поскитавшись по Европе, Хитрово несолоно хлебавши вернулась с дочерью в 1826 г. в Петербург. Она привезла с собой мальчика, объявив его внебрачным сыном некой загадочной графини Форгач. Ребёнка определили в петербургский пансион Курнана. Об этом узнаем из дневника графини Фикельмон.
Запись 30 марта 1830 г.: Вчера все мы присутствовали на экзамене и при раздаче наград в пансионе Курнана. Было очень интересно. Среди учеников немало весьма изысканных юношей. Получивший почётную награду Александр Бутовский — юноша 18 лет, некрасив, без всякой осанки, но глаза у него одухотворённые и кроткие с глубоким серьёзным взглядом. Говорят не только об уме, но и гениальности. Феликс тоже получил маленькую награду за немецкий язык.
Феликсу в 1830 году было 10 лет. Его имя ещё раз встречается в дневниковой записи Долли — 2 января 1831 г.: В день Собора пресвятой Богородицы дети нашего семейства — Феликс, Гриша Толстой, Мими Опочинина, София — усыновлённая дочь тёти Нины, и другие — явились в масках поздравить Элизалекс.
После окончания пансиона Феликс продолжал обучение в Петербургском артиллерийском училище, директором которого был Сергей Павлович Сумароков, будущий тесть Эльстона. Несколько лет назад в Баденском общем архиве «Карирус» обнаружено письмо (от 10.5.1840 г.) князя Меттерниха[125] министру Бадена, барону Фридриху фон Тетенборну. Князь предлагает ему включить (с задней датой) в регистр дворянского сословия Бадена Феликса Эльстона, рождённого в Вене (!!!) и окончившего Санкт-Петербургское военное училище. Это было бы полезно для карьеры молодого человека (…) и имело бы большое значение для его будущего. Вероятно, сделано это по просьбе графа Фикельмона, возглавлявшего в это время Военный отдел Министерства иностранных дел Австрии. На выданной Эльстону грамоте о дворянстве стояла дата — 2.1.1826 года. Видимо, в том году, а, не как принято считать, в 1827 г. Хитрово вернулась в Россию.
Возможно, ходатайство Фикельмона о дворянской грамоте было связано с предполагаемым поступлением Феликса после окончания артиллерийского училища (а не Пажеского корпуса, как считалось прежде) в лейб-гвардии Конный полк. Подтверждает это предположение совпадение по годам двух фактов — обращение Меттерниха к министру Бадена в мае 1840 г. и письмо графини Фикельмон сестре от 22 октября того же года. Долли разделяет беспокойство Екатерины из-за возможного назначения Феликса в действующую армию (вероятно, на Кавказский военный фронт) и одобряет её план конфиденциального разговора с графом Орловым. По-видимому, с генералом Алексеем Фёдоровичем Орловым, бывшим командиром лейб-гвардии Конного полка, а с 1836 г. членом Государственного совета и очень влиятельным при дворе человеком. Без акта о благородном происхождении нечего было и думать о поступлении в гвардию. Без подтверждения этого вряд ли был возможным и брак Эльстона с графиней Еленой Сумароковой.
Будущее воспитанника Элизы Хитрово было обеспечено дружными усилиями и связями обеих семей. Женившись на Сумароковой, Эльстон специальным указом царя получает графский титул жены. Военная служба его, несмотря на ходатайство Екатерины, проходила на Кавказе. В 1852 году он награждается австрийским правительством орденом Белого орла. Вероятно, за участие в подавлении Венгерской революции 1848 года в рядах российского полка, посланного Николаем I на помощь Австрии. У его потомков сохранилась сделанная в Вене фотография, где он запечатлён с этим орденом.
Во время пребывания в Австрии, должно быть, произошло его знакомство с матерью — графиней Форгач. Именно после 1848 года она стала писать письма Феликсу в Россию. Встретился Эльстон в Вене и с австрийским бароном Карлом Хюгелем. Вероятно, следствием этой встречи было отчисление Хюгелем части своего имущества в пользу Эльстона. Ещё одна загадка в биографии мистического воспитанника Хитрово! О причинах этого неожиданного дарения пойдёт речь дальше. За участие в Крымской войне Эльстон был произведён во флигель-адъютанты. В 1863 году назначается наказным атаманом Кубанского казачьего войска. В том же году ему присуждается звание генерал-лейтенанта, а через два года — генерал-адъютанта. Последние два года жизни был командующим Харьковским военным округом. Он умер 57-ми лет от туберкулеза. Оставил богатое потомство — четырёх сыновей и двух дочерей. Его внук от одного из сыновей — графа Феликса Феликсовича Эльстона-Сумарокова — князь Феликс Юсупов, граф Сумароков-Эльстон вошёл в российскую историю причастностью к убийству Распутина. Этот третий в роду Феликс Феликсович женитьбой на внучке Александра III, княжне Ирине Александровне, породнился с царской фамилией. Потомки Эльстона по линии Юсуповых были богатейшими людьми России — крупнейшие промышленники, акционеры нескольких банков, владельцы обширных земельных угодий в семнадцати российских губерниях, нескольких дворцов в Петербурге и в Москве, в том числе подмосковного имения Архангельское.
А был ли мальчик?
Был ли, не был Феликс внебрачным сыном Екатерины, пока никто с достоверностью не смог доказать. Аргументы в пользу этой версии несущественны. Один из них — письмо графа Фикельмона бабушке жены — Екатерине Ильиничне Кутузовой (от 10 декабря 1822 г.). Но что в нём порочащего Екатерину? А вот что: тёща Фикельмона Е. М. Хитрово собиралась приехать в Верону на конгресс, но этому помешало нездоровье графини Екатерины — побудило её остаться в Неаполе и пожертвовать бывшим у неё намерением встретиться с царём Александром и представить ему дочерей, а Долли не захотела расстаться с матерью[126]. Сторонники версии о внебрачном сыне решили: беременность Екатерины и была её «болезнью». Право же, смехотворный довод! Другие «доказательства» не лучше и покоятся в основном на недоброжелательных сплетнях. Откуда, дескать, императорские благодеяния, вдруг посыпавшиеся на эту семейку? Пенсия и имения, пожалованные дочери прославленного полководца, назначение Екатерины фрейлиной (между прочим, она была определена фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, жены Александра II, ещё в 1813 году, когда ей было всего 10 лет. В должность фрейлины другой императрицы, Александры Фёдоровны, вступила лишь 17 июня 1833 года, т.е. через семь лет после возвращения в Петербург)[127]. В числе прочих благодеяний — звание статс-дамы, полученное гр. Тизенгаузен в 1851 году, дружба с императрицей графини Фикельмон… И ещё — с чего это Николай I стал крёстным отцом так называемого сына графини Форгач? А потом даровал ему графский титул Сумароковых? Кстати, российские императоры, дабы не угасали старинные русские роды, часто передавали титулы фамилий, где пресекалась мужская линия, их ближайшим родственникам. А у Сергея Павловича Сумарокова не было сыновей.
Английскими и бельгийскими потомками Эльстона была предпринята попытка (весьма убедительная!) опровергнуть легенду о нём как о незаконном ребёнке прусского короля или его сына Вильгельма. Но и им не удалось окончательно сдёрнуть вуаль с тайны его происхождения. Может, разгадка содержится в письмах графини Форгач. Бытует версия о их подделке Елизаветой Михайловной Хитрово. Зинаида Алексеевна Бурке, урождённая Башкирова, правнучка Эльстона по линии его старшего сына Павла Феликсовича, категорически отвергла это предположение. Письма помечены 1848—1849 годами, когда Хитрово давно уже не было в живых. А домысел, что она изготовила их впрок, — просто смешон! Бурке была убеждена, что доскональное изучение писем, экспертиза почерка подтвердят истину о материнстве графини Форгач. Сама исследовательница не смогла получить доступ к архиву Пушкинского дома, где они хранятся. Но сумела собрать немало документов о графине Йозефине Андраши, по мужу Форгач, и о бароне Карле Хюгеле — предполагаемом отце Эльстона.
Мой интерес к нему (Эльстону. — С. Б.), — пишет Бурке, — вероятно, был вызван его хранившимся у моей матери портретом, где он изображён молодым и красивым[128].
В пользу отцовства Хюгеля Зинаида Бурке приводит и другой, вышеупомянутый, факт — о выделении бароном Феликсу определённой доли своего состояния. Должно быть, в этом посредничал граф Форгач. По воспоминаниям дедушки Зинаиды Бурке, Карл Хюгель вёл с графом какие-то долгие переговоры. После встречи с сыном в графине, наверное, заговорила совесть. Ведь Феликс в то время существовал на своё скромное офицерское жалованье. Е. М. Хитрово, жившая на назначенную ей царём пенсию, вряд ли могла оставить ему какое-нибудь наследство. Что сталось с её бессарабскими землями, неизвестно. Должно быть, продала их ещё при жизни. Екатерина Тизенгаузен тоже не могла помогать Феликсу из своего небольшого фрейлинского вознаграждения. Сама же графиня Форгач была разорена. После революции 1848 года имения многих венгров, принимавших в ней участие или сопричастных к повстанцам, были конфискованы австрийским правительством.
Доказательства Бурке логичны, её версия заслуживает дальнейших исследований. Предлагаю своё объяснение загадочной легенды о происхождении Эльстона. Предположение, что отцом Феликса был прусский принц Вильгельм, вообще считаю несостоятельным, и дальнейшее, думаю, убедит в этом[129]. Начну с «отцовства» прусского короля. Какие для него основания? Они, простите, выеденного яйца не стоят. Вот одно из них — кайзер Фридрих Вильгельм III лично рекомендовал Александру I «любезное трио» — направлявшихся в Петербург матушку и её дочерей. Он просил русского императора оказать им содействие. Елизавете Михайловне, кажется, удалось разжалобить короля своим поистине трудным материальным положением. Александр не мог отказать родственнику и правителю дружественной державы в его просьбе. Время стёрло неприязнь императора к Кутузову. И он, возможно, даже устыдился, что дочь прославленного полководца бедствует. Ко всему прочему дамы были поистине очаровательны. А Долли просто пленила его. И, как мы знаем, у них даже завязался платонический роман. Царь сказал, — пишет Долли из Петербурга мужу, — что прусский король обрисовал ему нас и отозвался с таким дружеским чувством, что ему трудно было дождаться встречи с нами. И далее: Жена великого князя Николая обращается со мной и Екатериной как с сёстрами. «Относится как к брату, как к сестре» — расхожая фраза для выражения дружеских чувств кого-то к кому-то. Но Н. Раевский и другие исследователи видят в нём намёк на связь Екатерины с отцом великой княгини Александры Фёдоровны. Какие другие доказательства? Их видели в царских щедростях, расточаемых графине Тизенгаузен до самой её смерти, — драгоценности, имения, прииски из императорских уделов… И ещё в том, что сам император Николай опекал Эльстона, удостаивал званиями, орденами, титулами. А Александр II и Александр III продолжали покровительствовать его потомкам. На самом деле всё было иначе — императрица полюбила Екатерину и одаривала её за верную службу. Графское достоинство Эльстон получил благодаря браку с Сумароковой. Орденами награждался за боевые заслуги, кстати, на Кавказском фронте, от которого гр. Тизенгаузен не удалось уберечь своего воспитанника. Княжеский сан его сыну, женившемуся на княгине Юсуповой, дарован по той же причине — дабы не угас славный род Юсуповых. Как было сказано выше, карьера Феликса не была ни головокружительной, ни особенно блестящей. Звание генерал-лейтенанта получил в 44 года — оно было итогом его честной и нелёгкой военной службы на Кавказе, заслуг в Крымской войне.
Вопрос второй — почему Хитрово усыновила сына какой-то графини Форгач? Вспомним письмо Меттерниха жене от 24.1.1821, в котором он говорит о предстоящей женитьбе некоего «нашего атташе» в Риме на Екатерине. Этим молодым человеком, как считает Зинаиде Бурке, и был барон Карл Хюгель. Он родился 25.4.1795 г. в германском городе Регенсбурге в семье дипломата. Учился на юридическом факультете Гейдельбергского университета, но не окончил его и в 1811 году поступил в австрийскую армию. В 1819 году в звании капитана служил в гусарском полку. Принадлежал к сливкам австрийского аристократического общества. Был постоянным посетителем самого модного тогда в Вене салона блистательной графини Вильгельмины, супруги венгерского графа Зиши-Феррариса. В дни Венского конгресса красавицей Вильгельминой — Моли — был серьёзно увлечён русский император Александр. У неё Карл Хюгель, по-видимому, и познакомился с её родственницей по мужу — Йозефиной Форгач. Плодом их страсти и явился Феликс. Граф Форгач не простил жене измену, и с тех пор они жили порознь. К этому времени — 1820 году — относится знакомство Хюгеля с Екатериной Тизенгаузен. Очаровательная девушка вскоре стала его невестой. Предстоящая свадьба неизвестно почему расстроилась.
Возможно, причиной было новое увлечение непостоянного барона дочерью Вильгельмины Зиши — Меланьей. Она недавно стала выезжать в свет (родилась в 1805 г.) и пользовалась огромным успехом в венском обществе. Хюгель безумно влюбился в молодую графиню и долго завоевывал её руку — не сердце. Сердце было занято другим — она любила женатого князя Меттерниха и, как выразилась Долли Фикельмон, пожертвовала ради него своей репутацией. У далеко не молодого князя в 1825 году умирает жена, и графиня Меланья Зиши совсем естественно ожидает, что он женится на ней. Умнейший и всемогущий мужчина своего времени, Меттерних, как оказалось, был отчаянным сердцеедом. Он совершает странный, по мнению света, поступок — берёт в жёны не Меланью, а другую — безродную, но молоденькую — почти ребёнка — и красивую девушку. Тем самым разбивает сердце обманутой графини Зиши. Новая страсть вытеснила Меланью из сердца князя. Но Долли Фикельмон считала, что он поступает так из гордости и желания насолить браком с безродной девицей злоречивому обществу. Бурные и скандальные романы князя шокировали венское общество. Мать Меттерниха, старая графиня, умирает с горя, проклиная сына и новоиспечённую невестку. Меланья в отчаянии даёт согласие на брак с Хюгелем. Новая жена, чтобы счастье стало ещё полнее, рожает пятидесятипятилетнему Меттерниху сына. Но Провидение жестоко, по словам Долли, покарало князя — за безумную дерзость и нарушение заповеди о смирении. Молодая жена вдруг умирает при очень загадочных обстоятельствах. Об этой странной истории расскажу дальше. Она интересна тем, что нашла отражение в «Пиковой даме» Пушкина.
Неожиданно в ноябре 1829 года уходит из жизни сын канцлера от первого брака — Виктор Меттерних — такой молодой, такой умный, с такими возможностями и блестящим будущим. Три смерти за несколько месяцев в семье Меттерниха — матери, жены, сына — жестокое подтверждение поговорки: Бог троицу любит! Графиня Фикельмон считает это суровой Божьей карой. Меттерних снова вдовец. К Меланье возвращается надежда на брак с ним. Она отказывает Хюгелю. В последний день января 1831 года графиня Зиши наконец становится третьей женой австрийского канцлера. А барон, чтобы заглушить боль, бежит прочь из Австрии — шесть лет странствует по Востоку.
Таков финал фатальной истории, разрушившей и матримониальные планы Хитрово. Усыновление незаконного сына Хюгеля было для Елизаветы Михайловны своего рода ходом ва-банк. Во-первых, в тот момент она не сомневалась в предстоящем браке дочери с Хюгелем. Во-вторых, надеялась, что такой благородный жест обяжет Хюгеля жениться на Екатерине. Ничего подобного — барона отнюдь не впечатлил сей поступок, его мысли были заняты другой. Хитрово стала упорно преследовать его. Вот свидетельство Меттерниха (его письмо графу Людвигу фон Лебцельтерну от 18.8. 1825 г.): Мадам Хитрово совершенно сумасшедшая; она таскает по всей Европе мадам Фикельмон, чтобы за неделю до её родов вернуть в Неаполь. Цель этой прогулки выставлять напоказ Екатерину и встретить её с Карлом Хюгелем, внебрачного сына которого возит с собой, не будучи его матерью. При этом она всем говорит: «Думают, что это мой мальчик, но — увы! — я не имею счастья быть его матерью!»[130] (Выделено мною. — С. Б.)
Казалось бы, к чему дальнейшие рассуждения на эту тему. Меттерних всё сказал: отец — Хюгель, Екатерина — не является матерью ребёнка. В таком случае кто же она? Самое вероятное — графиня Форгач. Возможно даже, графиня обещала выплачивать приёмной матери денежную помощь на воспитание ребёнка, своего рода алименты. При расстроенных средствах для Елизаветы Михайловны это было совсем немаловажно. Думаю, мои аргументы достаточно основательны, ибо в противном случае Хитрово совершила безрассудный поступок, взвалив на свои плечи такую обузу. При всём своём сумасбродстве, она была достаточно практичной женщиной. Ва-банк сгорел. Хитрово проиграла…
Легенды же о происхождении Эльстона от династии Гогенцоллернов сознательно поддерживались князьями Клари-Альдрингенами и Юсуповыми из аристократического тщеславия. Та эпоха была эпохой снобизма, ныне нам почти непонятного, — отметила по этому поводу Зинаида Бурке. Согласитесь, престижно иметь предками представителей прусского королевского дома! Два ранее не известных и впервые опубликованных 3. А. Бурке письма Д. Ф. Фикельмон сестре Екатерине отнюдь не убеждают в материнстве последней, как утверждают Иван Бочаров и Юлия Глушакова[131]. Судите сами.
Ты знаешь, что все мои мысли сегодня обращены к тебе, ибо ты в своём последнем письме говорила,что свадьба Феликса, по-видимому, состоится 14-го числа. Я беспокоюсь о том, что ты ещё не полностью оправилась после болезни, думаю об этом большом дне, который определит будущее Феликса, и образ мамы вновь заполняет всю мою душу! Уповаю на имя Феликс (Феликс по латыни означает счастье, фортуну) и верю, что в этот великий для него миг вместе с признательной любовью к тебе его сердце будет переполнено и любовью к маме. Пусть Бог, который очевидно покровительствовал предпринятому ею с такой смелостью поступку — усыновлению ребёнка, благословит и хранит нынешний союз! — письмо от 14 (26) января 1853 г. (Выделено мною. — С. Б.)
Это письмо, — пишет Бурке, — окончательно доказывает, что именно Е. М. Хитрово усыновила Эльстона и что только после её смерти в 1839 году её дочь Екатерина взяла на себя заботу о нём[132].
И дальше Бурке продолжает: В другом письме из Вены, датированном 7 (19) апрелем, говорится о вероятной беременности жены Феликса и о том, что если это подтвердится, то Екатерине предстоит испытать вместо её матери «чувство бабушки, а это — ещё одно счастье». Авторы «Итальянской пушкинианы» пересказали этот пассаж, но опустили слова вместо её матери. Сделали это сознательно и, следует сказать, не очень корректно для убедительности своей версии — матерью Феликса была Екатерина.
Яснее не скажешь — чувства бабушки, а не тёти, ибо формально приёмный сын Елизаветы Михайловны был братом Екатерины, а его дети — племянниками, но не внуками. Недаром эти два письма не были включены графом де Сони в его сборник переписки Фикельмонов с Е. Ф. Тизенгаузен…[133]
Екатерине Тизенгаузен вообще не везло с женихами. В двадцатых годах прошлого века носились слухи, что она собиралась также замуж за графа Огюста фон Брунсвика, что была помолвлена с сотрудником русского посольства в Вене Обресковым. В России Екатерина дважды была обручена, но каждый раз женитьба расстраивалась. В Петербурге у неё начался роман с одним из побочных внуков Екатерины II — с графом Василием Алексеевичем Бобринским, отставным поручиком лейб-гвардии Гусарского полка.
Отрывок из дневника гр. Фикельмон — запись 7 ноября 1829 г.: Эти дни тягостны для нас — Катерина в большом горе. Бобринский[134], кого она привыкла считать человеком, с которым проведёт свою жизнь, женится на другой. Катерина в этом болезненном состоянии проявила всю доброту, всё благородство своего ангельского характера; ни один стон, ни малейший упрёк не исторгло её сердце. Проливала потоки слёз и оплакивала его, будто смерть отняла его у неё. Она очень трогательна и несчастна! Таинственны и неведомы пути Провидения! Как понимать, что такое чистое, такое благородное и доброе существо — постоянная мишень для мук и страданий! И именно та, которая ни в чём не согрешила, та, чьи помыслы непорочны, как у ангела! Но Господь лучше нас знает, что есть добро. Склоним голову перед Его волей и смиримся!
Подкрепляют это рассуждение Фикельмон о сестре и слова Зинаиды Бурке:
Не могу представить, что Екатерина могла бы сделать это (присылать Феликсу сфабрикованные Е. М. Хитрово письма от имени графини Форгач. — С. Б.), чтобы обмануть детей Феликса Эльстона, та, которая вообще не таила своей любви к нему. Всё её поведение выдаёт<… >сильную в своей невинности личность, абсолютно не ведавшую о злословии, которое распространялось за её спиной.[135]
Через три года Фикельмон упоминает о новом увлечении сестры Баратынским — её увлечение, месье Баратынский уезжает. Он умён и любезен, как мне кажется, но большой оригинал и с бурными реакциями[136]. В Петербурге было четыре брата Баратынских. Приятель Пушкина поэт Евгений Баратынский. Он с 1826 г. был женат на А. Л. Энгельгардт. Флигель-адъютант, впоследствии генерал-лейтенант, сенатор, ярославский и казанский губернатор Ираклий Баратынский женился в 1835 г. на воспетой Пушкиным княжне Анне Давыдовне Абамелек. Сергей Баратынский летом 1831 г. стал мужем вдовы Дельвига Софьи Михайловны. Гвардии поручик Лев Баратынский, по рассказу Смирновой-Россет, женился где-то на юге России и с тех пор исчез из петербургского общества. Судя по всему, Екатерина увлекалась флигель-адъютантом Ираклием, единственным из братьев, служившим при дворе. Но, как видим, он предпочёл бесприданнице Екатерине богатую армянскую княжну Абамелек, чьей экзотической внешностью, умом и образованностью восхищались поэты Пушкин, Вяземский, Козлов. Женщины недолюбливали восточную красавицу. Язвительная Александра Россет с иронией рассказывала о ней: …княжна Макобитая из роду армянского, мы так называли княжну Абамелек, которая за Ираклием Баратынским и пресмыкается перед Алёнкой[137]. Гр. Фикельмон, восхищавшаяся красавицами Петербурга, не была особенно очарована её внешностью: …армянская красота, удлинённые чёрные, очень красивые глаза. Она была бы прелестна в своём ориентальском костюме, но в наших европейских костюмах никакой грации и осанки. — Запись 3 февраля 1832 г.
В апреле 1834 г. Екатерина переехала жить в Зимний дворец, как и полагалось фрейлине императрицы. Александра Фёдоровна её особенно любила и отличала. Исключительное к ней доверие императрицы порождало недоброжелательные слухи и зависть при дворе. Пётр Владимирович Долгоруков в «Памфлетах эмигранта» выливает на бедную Екатерину, как и на всю её семью, ушаты помоев. Желчный Долгоруков смертельно ненавидел царя Николая. День смерти Незабвенного 19 февраля 1855 года назвал счастливым для России днём. Долгоруков не сумел сделать карьеры и при новом царе Александре II. В мае 1859 года эмигрировал во Францию. Здесь принялся создавать себе политический багаж — злобные, не лишённые саркастического таланта памфлеты на Николая I, императрицу, придворных, Россию. Ненависть князя к царю рикошетировала на многих его приближённых. Графиня Тизенгаузен оказалась пешкой в атаке на «короля» и «королеву». К примеру, князь рассказывает о выпрошенном вдовствующей императрицей у наследника Александра II праве знакомиться с секретными дипломатическими депешами. И вроде бы невинно замечает: Их читала императрице камер-фрейлина графиня Екатерина Фёдоровна Тизенгаузен[138]. А в сущности, это намёк на шпионаж камер-фрейлины в пользу зятя — австрийского подданного. Нелепое обвинение, ибо граф Фикельмон умер в 1857 году. После революции 1848 года вышел в отставку, совершенно отошёл от государственных дел и политики, всецело посвятил себя литературной деятельности. С 1855 года Фикельмоны совместно с зятем Клари-Альдрингеном приобрели в Венеции особняк и переселились туда на постоянное жительство.
Ещё один образчик подобного злопыхательства: Придворные интриговали при Незабвенном; не интриговать им невозможно, словно рыбам нельзя жить вне воды; интриги их стихия, но при Николае они интриговали втихомолку, скрытно, боясь гнева грозного государя; а при Александре II стали интриговать открыто, гласно, явно; всякий из них получает всё, что хочет; и разве только ленивые не берут себе ныне и денег и земель. Окружающие государя не желали иметь князя Горчакова министром иностранных дел: они готовили это место другому — Ивану Матвеевичу Толстому<…>самой полной и самой безграничной бездарности, сопряжённой с невообразимой самонадеянностью и с мнением самым высоким о своей личности…[139]
Граф Иван Матвеевич Толстой на беду оказался двоюродным братом Екатерины Тизенгаузен. План царской дворни не удался. Но императрица Александра Фёдоровна, вследствие влияния на неё камер-фрейлины графини Екатерины Тизенгаузен, женщины весьма умной и весьма хитрой, всё-таки протолкнула Толстого в товарищи министра иностранных дел[140].
Бедная Екатерина! Сколько сплетен и клеветы вокруг её имени! Позволю повторить слова Долли Фикельмон о её злосчастной судьбе: Как понимать, что такое чистое, благородное, такое доброе существо — постоянная мишень для мук и страданий! И именно та, которая ни в чём не согрешила, та, чьи помыслы непорочны, как у ангела!
Матушка Екатерина II была весьма искушённой в царедворческих нравах и как опытный режиссёр сама талантливо выстраивала придворные мизансцены. А затем с высоты трона, словно из театральной ложи, оценивала плоды своего труда: Какая сложная, причудливая, фантастическая смесь здравого и безумного! И как одно легко и неощутимо для глаз переходит в другое: восторг перед властью, силой, богатством сменяется презрением к бедности, слабости и… доброте. Наивысшая форма безумства — безжалостность к творящим добро! — на склоне лет царица занялась мемуарами и взором стороннего наблюдателя давала оценки театру своей жизни…
Екатерина Тизенгаузен всю жизнь провела при дворе, и бесноватые наказывали её за природную доброту. Мало кому известно, что своим возвращением из ссылки А. И. Герцен обязан ходатайству перед Николаем I графини Тизенгаузен, — этой отзывчивой, всегда готовой помочь людям женщины.[141]
Доброта — наследственная черта в её семье. Она была удивительна в Елизавете Михайловне. Дружба у неё возвышалась до качества доблести… Она за друзей ратовала, не жалея себя, не опасаясь для себя неблагоприятных последствий… от этой битвы не за себя, а за другого, — писал П. А. Вяземский. Этот «дар небес» она передала не только дочерям, но и внучке Элизалекс, благодетельнице всех сирых и неимущих в Венеции, — слова князя Альфонса Клари-Альдрингена.
Будущим исследователям документы и портреты теплицкого замка откроют ещё немало тайн и загадок. Изучена лишь малая часть бесценного клада, каким является семейный архив Фикельмонов и их потомков. Он хранится в архиве г. Дечина, расположенного неподалёку от Теплице. Назову лишь некоторые из документов, которые мне удалось просмотреть: 1. Переписка гр. Фикельмона с Меттернихом (вероятно, черновики или копии — оригиналы хранятся в венском Hofarchiv). 2. Переписка гр. Фикельмона с Нессельроде. 3. Письма графине Фикельмон П. А. Вяземского, Жуковского, гр. Панина, Игнатьева. 4. Письма к Долли от родственников — сестры Екатерины Тизенгаузен, Опочининых, Толстых, Захаржевских, Тизенгаузенов, Радзивиллов. 5. Переписка с русскими и австрийскими друзьями — с женой Меттерниха Меланьей, Альфонсом Сюлливаном, семьями Лихтенштейн, Лобковиц, с австрийским послом в Бразилии Маршаллом и пр. 6. Дневники, записки, рисунки Долли. 7. Генеалогическое древо Тизенгаузенов. 8. Переписка дочери Фикельмонов — Элизалекс.
Многочисленная корреспонденция — на французском и немецком языках — графов Фикельмонов, письма Екатерины Тизенгаузен сестре Долли, к сожалению, не прочитаны, и прежде всего, из-за трудности расшифровки почерков. Эта работа требует специального знакомства с каллиграфией прошлого века. А письма, без сомнения, содержат неизвестные подробности о Фикельмонах, Хитрово, Екатерине, о знакомых и друзьях Пушкина, возможно, и о нём самом. И, может быть, помогут разгадать наконец тайну происхождения Феликса Эльстона.