Однако же сие решительное средство, как последнее, не должно быть всуе употребляемо. Народ не должен привыкать к царскому лицу, как обыкновенному явлению. Расправа полицейская должна одна вмешиваться в волнения площади, — и царский голос не должен угрожать ни картечью, ни кнутом. Царю не должно сближаться лично с народом. Чернь перестаёт скоро бояться таинственной власти и начинает тщеславиться своими сношениями с государем. Скоро в своих мятежах она будет требовать появления его, как необходимого обряда. Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рёв и вой голодного зверя[61].
Мудрая Фикельмон, с которой Пушкин, возможно, обсуждал эту тему, разъясняет столь категоричное заключение Поэта: Любой разъярённый народ ужасен, но здешний особенно страшен, потому что дик и не поддаётся вразумлению.
А холера в столице всё нарастала. В городе почти не осталось дома, куда бы не проникла зараза. Петербург опустел — все, у кого была возможность, укрылись на островах. У Анны Васильевны Голицыной, доброй знакомой Пушкина и приятельницы графини Фикельмон, за одну неделю умерли мать и отец — Василий Сергеевич Ланской, управляющий Министерством внутренних дел. В конце июля эпидемия пошла на спад, унеся в могилу тысячи людей. В день погибало по 800 человек. Город почернел от траурных одежд. Среди жертв холеры в своём кругу Долли называет княгиню Куракину и генерала Ланжерона — он был такой любезный и такой весёлый, несмотря на возраст. Долли опасалась за своих близких, но, слава Богу, всё обошлось. Мы соблюдали строгие меры предосторожности, особенно по части режима; врачи уверены, что болезнь поражает только тех, кто неблагоразумен, эксцентричен или не умеет контролировать себя. Вот почему она чаще поражает бедных людей. Впрочем, как говорит Фикельмон, холера — самый лучший законодатель, ибо принуждает быть нас мудрыми и умеренными, а поскольку эмоции вредны, приступы гнева и насилие также очень опасны.
Эпидемия охватила и Европу. Целиком поразила Пруссию. Много народу покосила в Галиции. Подобралась к Будапешту и стремительно продвигалась к Вене. В это тревожное время императрица разрешилась от бремени — 27 июля она родила сына, великого князя Николая! Это событие не ускользнуло и от внимания Пушкина. 29 июля он записал в дневнике: Третьего дня государыня родила великого князя Николая.
Тело великого князя Константина было выставлено для поклонения в Гатчине — военизированной столице его малого двора. Елизавета Михайловна Хитрово с дочерью Екатериной отправились туда отдать последнюю почесть покойному. Морганатическая супруга Константина княгиня Лович вместе с сыном Павлом Александровым, сама, без сопровождения кортежа, перевезла покойника из Витебска в обвитой траурным крепом карете. Елизавета Михайловна потом рассказывала, что княгиня едва держалась на ногах, выглядела больной, изнурённой, но на людях, зная о недоброжелательном к себе отношении, старалась крепиться. Дважды в день удалялась она в часовню для покаянных молитв. Говорили, что сына, в отличие от обожавшего его отца, она не любит. Положение юноши при дворе двусмысленно и мучительно. Он замкнут, стеснителен, не особенно умён, не имеет друзей. Император Николай проявлял большую заботу о своей невестке. А злоречивое общество моментально осудило её за то, что она стремится привлечь внимание императорской семьи только к себе, оставляя в тени своего сына.
14 августа похоронная процессия с тленными останками великого князя прибыла в Петербург. Отпевание в Петропавловском соборе продолжалось три дня. Княгиню Лович поселили в Елагинском дворце. Дважды в день — утром и вечером — она приезжала в церковь на заупокойное богослужение. Константин был похоронен в усыпальнице царской семьи в Петропавловской крепости. Злосчастная звезда, под которой родился Константин, фатально бдела над ним до самой могилы — в день похорон разразилась свирепая буря. Неистовствовал ветер, дождь лил как из ведра, струи холодной воды заливали великолепный гроб, гасили свечи, превращали праздничные сутаны священников в жалкие мокрые тряпки. Войска, блестящая свита императора — весь этот похоронный кортеж производил зловещее впечатление. Во всём царили беспорядок, небрежность и плохо скрываемое нетерпение поскорее покончить с этой тягостной церемонией. Николай горько плакал, когда гроб опускали в могилу. И странно, пишет Долли, этот роковой великий князь, навлёкший столько бед на Россию и Польшу, вместо ненависти к себе вызывает глубокую и мучительную жалость. И в сущности, он был скорее несчастным, чем дурным человеком!
И в день Бородина вновь вторглись наши знамена!
В дополнение к прочим бедам в ночь на 28 августа в Петербурге началось наводнение. Целый день накануне над столицей бушевал ураган. Непрерывный сильный ветер гнал в Неву морские волны. Наступившая ночь была ещё ужаснее — непроницаемый мрак, ливень, завывание ветра и хлынувшая на город вода. Чёрная речка, возле которой находилась дача Фикельмонов, вздулась, затопила мост, вырвавшаяся из берегов каналов вода заливала луга, дороги, улицы. Весь Каменный остров оказался под водой. Уровень воды в нижних этажах многих домов доходил до аршина. Жители тревожно готовились к эвакуации, к дверям домов были подогнаны лодки. К 4-м часам утра ветер изменил направление, вода стала спадать. Чёрная речка отличилась, с юмором заметила Долли, показала весьма строптивый норов и полностью оправдала своё название.
Дачники возвращались в город. Холера всё ещё давала о себе знать отдельными вспышками. Но о ней уже почти забыли — все мысли по-прежнему были прикованы к Польше. Русские войска пытались взять Прагу — сердцевину Варшавы. Укрывшиеся за её крепостными стенами поляки не сдавались. Пробовали выторговать у противника условия капитуляции — восстановление Польши в старых, до раздела, границах. Россия отклонила их требования. Начался штурм крепости. Многократно превосходящие в численности войска Паскевича сумели овладеть тройной цепью укреплений. Русские воины, по словам Д. Фикельмон, сражались с пламенной доблестью и покрыли себя славой в этой ожесточённой битве, длившейся 48 часов. В результате блестяще проведённой маршалом Паскевичем операции Варшава пала.
Сбылось — и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы…
Польская армия, чтобы избежать разрушения своей святыни, пошла на видимую капитуляцию — через Прагу покинула город и направилась к Плоцку. 10-тысячный корпус генерала Ромарино, оторванный от остальной польской армии, двинулся в Галицию и там, подобно генералу Дверники, сложил оружие. Князю Чарторыйскому, Лелевелю и Роману Солтыку удалось продвинуться к Сандомиру.
Хочется верить, — записала Фикельмон 14 сентября 1831 г., — что уже скоро перестанет литься кровь, но её не смыть потоками слёз тех, кто оплакивает результаты этой мучительной трагедии! И какая польская душа из нынешнего и будущего поколений пожелает примириться с Россией?! Мне представляется, что это невозможно! Голоса всех вдов, сирот, женщин, лишившихся всего в этой войне, будут непреодолимой преградой между двумя странами, уже разделёнными морем крови!
В Петербург между тем был доставлен гроб с телом Дибича. Его должны были похоронить рядом с могилой жены. Церемония была скромной, без громких речей и почестей. Общество не простило ему неудачи польской кампании. Бывшего главнокомандующего русской армии в Польше обвиняли не просто в сочувствии к полякам, но и антироссийских действиях. Поэт был в числе тех, кто гневно осуждал генерала: когда гибло знамя нашей чести, он руки потирал от наших неудач, и нежно чуждые народы возлюбил, и мудро свой возненавидел — строки из неоконченного стихотворения Пушкина «Ты просвещением свой разум осветил». Он и ранее недолюбливал Дибича — в годы его михайловской ссылки на правах начальника Главного штаба он предписал администрации Псковской и Остзейской губерний иметь наблюдение за поведением и разговорами Пушкина.
Пушкин из Царского Села, где проводил медовый месяц с молодой женой, внимательно следил за событиями.
О смерти Дибича горевать, кажется, нечего. Он уронил Россию во мнении Европы, — писал Поэт 11 июня 1831 г. в письме Нащокину. Разговоры о Дибиче велись и в салоне Фикельмон. В этой жалкой памяти о нём столько упрёков и неприязни, что едва слышно несколько голосов, пытающихся напомнить, каким он был добрым, честным и доблестным, достойным уважения человеком. Ошибки полководца затмили и стёрли всё остальное!
Война с Польшей затихала. Как после сокрушительного урагана, повсюду ощущался нанесённый ею ущерб. И прежде всего в состоянии общества — оно приходило в себя, словно после тяжёлой болезни. В душах людей, в настроениях царило смятение. В конце сентября императрица принимала Долли в своём кабинете в Царском Селе. Она немного располнела после родов, и Долли находила, что это ей к лицу. Императрица с мукой говорила о минувших событиях. В тот же день графиня Фикельмон была приглашена на обед в интимном кругу императорской фамилии. Она сидела рядом с императором, и они долго беседовали.
Несколько раз я подметила глубокую меланхолию в его улыбке, он произнёс, возможно сам того не сознавая, несколько горьких, наверное, невольно вырвавшихся фраз; чувствуется, что история с Польшей оставила у него в душе глубокую кровавую рану! Дай Бог ему мудрости и да предостережёт Он его от дурных советов! И дальше Долли даёт оценку его политики в Польше: Я отнюдь не приверженница мер, предпринятых императором. Должна даже заметить: мой независимый дух видит в нём деспота, и как такового я осуждаю его строго, без какого-либо ослепления