ашем пристрастии не остаться виновным перед вами в этом вопросе, для вас почти что личном; но в защиту от вас прибегаю к вашему великодушию и уверен, что найду оправдание. Во всяком случае, взываю о помощи к прекрасной и доброй посланнице. Нет, говорите, что хотите, но не в наши дни идти искать благородных откровений в поэзии штыков и пушек…[65]
Но и в наши дни, сто шестьдесят пять лет спустя, этот спор по-прежнему актуален, неразрешим и улаживается штыками и пушками! Россия и Чечня, Россия и Грузия, Азербайджан, Армения, Средняя Азия! Империя и колонии! Вопрос «Кто прав, кто виноват?» невозможно решить ни с гуманных позиций Вяземского, ни с патриотических «высших» государственных интересов Пушкина. Корни национальной политики России слишком глубоко вросли в толщу веков, а ствол и крона её вскормлены кровью сотен тысяч людей, отдавших жизни за её осуществление. Проблема власти и свободы будет оставаться в обществе до тех пор, пока сами эти понятия не исчезнут из человеческого обихода! Как ещё долго идти человечеству к этому!
Однако вернёмся назад — к Пушкину! Можно предположить, что Е. М. Хитрово при её экзальтированности и личном пристрастии к Поэту и идее польско-русской войны не удержалась и поделилась с Пушкиным содержанием письма Вяземского. Именно с того времени едва замечавшаяся трещина в дружбе двух поэтов стала углубляться, возникло то странное, раздражающее и неистребимое чувство «любовь-ненависть», которым отмечены их отношения до самой смерти Пушкина. Эта трещина стала столь глубокой, что помешала Вяземскому, знавшему о предстоящей дуэли, предотвратить её. Письмо тут же было показано и дочери Долли, к чьей помощи взывал Вяземский. Прекрасная и добрая посланница не замедлила отозваться.
Если бы вы были для меня чужим, безразличным, — писала она Петру Андреевичу 13 октября 1831 г., — если бы я не имела к вам тени дружбы, дорогой князь, всё это исчезло бы с тех пор, как я прочла ваше письмо к маме по поводу стихов Пушкина на взятие Варшавы. Всё, что вы говорите, я думала с первого мгновения, как прочла эти стихи. Ваши мысли были до такой степени моими в этом случае, что благодаря одному этому я вижу, что между нами непременно есть сочувствие. Но это было даже излишним, потому что издавна я восхищаюсь в вас ещё в тысячу раз больше, чем вашим умом, — благородной душой, горячим сердцем и пониманием всего, что справедливо и прекрасно. Когда вы вернётесь, мы вволю поговорим обо всём, что это неожиданное стихотворение внушило вам![66]
Мир жертвам! — призывал князь Вяземский. Николай остался глух к этому зову. У поляков были серьёзные основания не верить в милость и щедрость царя. А он и не собирался являть милосердие к побеждённым. И очень скоро вереницы осуждённых бунтовщиков по этапу потянулись в Сибирь — заселять, по выражению графини Фикельмон, ледяную пустошь этого всё ещё дикого края России. Свежий приток польской крови влился в сплав наций, именуемый одним словом — «сибиряки».
Нанесённое его самолюбию оскорбление император заглушил пышным парадом на Марсовом поле.
Три грации в одной богине
Россия выдюжила всё — войну и мор, и бунт, и внешних бурь напор. Стряхнув оцепенение от обрушившихся на неё бед, страна возвращалась к мирной жизни.
Покончив с важными государственными делами, победитель-император занялся мирскими проблемами. Наипервейшей его заботой была судьба двух близких ему людей — племянника Павла и фаворитки Софии Урусовой. Николай следовал давней царской традиции — обеспечивать будущее наложницам. Николай по-отечески относился к сыну покойного брата Константина Павлу Александрову. Императорская фамилия считала брак великого князя с графиней Лович морганатическим, посему их сын получил фамилию от имени своего крёстного отца Александра I.
Красавице фрейлине Урусовой давно было пора замуж — ей уже исполнилось 27 лет. Да и непостоянный в чувствах император, кажется, готовил плацдарм для отступления. Молодой и очень красивый князь Александров был явно увлечён блондинкой с ослепительным цветом кожи. Не беда, что княжна была старше его на четыре года, хотя светские кумушки утверждали, что на целых шесть и даже девять лет. Небольшое препятствие, возникшее на пути к их браку, решительный самодержец взялся самолично устранить. Дело в том, что у Александрова уже была невеста — хорошенькая кузина Долли Фикельмон Александрина. Как я уже говорила, в 1831 году она впервые стала выезжать в свет. Мила, хорошо сложена, остроумна и, я уверена, будет иметь успех, — отметила в дневнике после её первого бала Долли. С Павлом Александрина дружила с детства. Никто не сомневался, что они поженятся. Этого брака желал и покойный великий князь Константин, давний друг Александрининого отца — гофмейстера Фёдора Петровича Опочинина. Мать Дарья Михайловна, дочь полководца Кутузова, была придворной статс-дамой. Так что положение невесты было вполне подходящим для брака с полузаконным отпрыском царской семьи. Наивный, недавно появившийся при дворе юноша был далёк от светских интриг и сплетен. Но услужливые люди всегда найдутся. Очень скоро ему открыли глаза на связь Урусовой с императором. Дабы не прогневить царя, Павел стал избегать фрейлины. Неведомо ему было, что Николай одобряет его увлечение фавориткой. И, должно быть, по причине робости натуры племянника именно его избрал искупительной жертвой. Других молодых людей не так-то легко было заманить на брак с наложницей. Чтобы пресечь слухи о готовящейся ему западне, Павел поспешил сделать предложение Александрине. Его мать, графиня Лович, благословила этот союз. Поддержал и дядя, великий князь Михаил, обещав испросить согласие на свадьбу с Александриной у его императорского величества. Император рассвирепел — племянник расстраивал его планы. Он отчитал Павла за ветреность: «Что за манера так легкомысленно менять одну любовь на другую!» Но от ответа царь воздержался. Через несколько дней вызвал к себе отца Опочининой и с присущей ему циничной откровенностью сказал: — Дорогой приятель, я не скрою от вас, что люблю княжну более всего на свете, но тем не менее от всего сердца желаю Александрову этот брак. Давайте подождём полгода, пусть юноша сам выберет, которая из двух особ ему больше подходит, и, если его выбор не падёт на княжну, я предпочитаю, чтобы он взял в жены вашу дочь, чем какую-либо другую![67] Опочинин с гневом отверг предлагаемую сделку и отказал юноше от дома. Свет с замиранием сердца следил за развитием событий. Павел Константинович Александров в конечном счёте ни на одной из них не женился. 29 октября 1833 г. двор отпраздновал его пышную свадьбу с княжной Анной Александровной Щербатовой. Император с императрицей были у них посажёными отцом и матерью.
1 ноября 1833 г. — отрывок из дневника Фикельмон:
Сегодня императрица даёт бал в честь молодожёнов. Всё это очень напоминает эпоху Людовика XIV с её свадьбами узаконенных принцев и принцесс. Среди всего этого Александров выглядит весьма жалким. Трудно поверить, что в его жилах течёт императорская кровь! У его жены прелестное лицо, но ни капли ума; однако она умеет держаться в обществе, ибо обладает достоинством глупости, которое нередко нравится толпе, принимающей глупую гордость за благородство характера. Сама не знаю, зачем я рассуждаю об этом. Месье Александров столь добродушен, что просто нужно закрывать глаза на отсутствие в нём умаI
Одним женихом стало меньше в петербургском обществе. Александрине Опочининой дорого обошлась прихоть царя. Девушка по-настоящему любила Павла. Известие о его предстоящей женитьбе сломило её — началась горячка. Две недели находилась она между жизнью и смертью: сильные конвульсии, бред, врачи опасались за её рассудок. Долли и её сёстры Екатерина и Аннет поочерёдно дежурили у её кровати. Без сомнения, причиной её болезни была мука, причинённая ей всей этой историей с Александровым, — отметила Фикельмон.
Карьера Павла Александрова не была блестящей: штаб-ротмистр Подольского кирасирского полка, флигель-адъютант и наконец генерал-лейтенант. Пикантные подробности его жениховства, заимствованные из дневника Фикельмон, являют весьма заурядную, без капли романовской вальяжности, личность. Он был знакомым Пушкина и прежде всего этим интересен нам. Его имя дважды встречается в письмах Поэта к Наталье Николаевне. Рассказывая жене о вечере у княгини Вяземской, где был «красавец» Безобразов, Пушкин заметил: Он так же нежно обошёлся со мною, как Александров у Бобринской. Помнишь? Это весьма тронуло моё сердце.[68] В следующий раз Пушкин говорит о нём с ещё большей иронией: Я что-то сегодня не очень здоров. Животик болит, как у Александрова.[69]
Героиня этой истории София Урусова продолжала блистать в обществе в ожидании своего суженого. Долли восхищалась её сверкающей белой и бесстрастной красотой. Но с тревогой наблюдала за отношениями царя и фрейлины, которые из тайных, благоприличных неожиданно превратились в явные, открыто демонстрируемые обоими.
По словам Фикельмон, место, занимаемое Урусовой в императорской семье, никому не понятно, но отражается меланхолией, которая затеняет ангельское и счастливое лицо императрицы. Она без обычного спокойствия переносит свою десятую беременность. Говорит о дурных предчувствиях. Именно этим чёрным мыслям приписывают отсутствие в ней весёлости, которая, по мнению всех, является её стихией. Я так люблю императрицу и думаю, что уже хорошо сумела узнать её. И мне представляется, что она поражена в самое сердце. Женским инстинктом она сумела отгадать то, что, возможно, свершится ещё только в будущем. Она обладает значительно большей силой и душой, чем предполагают, умеет скрывать многие свои чувства, но страдает от этого не меньше!