А император между тем не терял времени даром — он переключился на другую красавицу — Елизавету Михайловну Бутурлину, жену сенатора и директора Публичной библиотеки Дмитрия Петровича Бутурлина. Госпожа Бутурлина, урождённая Комбурлей, красивая миниатюрная женщина, но в ней нет свежести, — писала Долли Фикельмон после знакомства с ней в 1829 г. О новых интрижках Николая с сарказмом вспоминала и Смирнова-Россет: Государь занимался в особенности бар. Крюднер, но кокетничал, как молоденькая бабёнка, со всеми и радовался соперничеством Бутурлиной и Крюднер[72]. Урусову шокировала такая быстрая смена чувств у её владыки. А общество злорадствовало. Графиня Фикельмон тоже. Хотя и оправдывала свою недоброжелательность к княжне состраданием к императрице. И продолжала наблюдать за развитием придворного фарса: Мадам Бутурлина целиком во власти того почитания, которое император довольно нежно выказывает ей. Эта красивая и милая особа намного естественней других здешних дам. Мне кажется, её увлечение будет искренней, бескорыстней, и если она, на своё несчастье, полюбит императора, то это будет чувство к нему самому, а не к его высокому титулу. В последнее время он очень похорошел. А также помолодел и стал много танцевать. София Урусова весьма ощутимо огорчена и разочарована, но это никого не трогает. Никто и не воображал, что она сердцем любила императора, а когда она показала с какой лёгкостью смогла влюбиться в Радзивилла, настолько лишённого ума и привлекательности, уже ничего нельзя было понять в её чувствах, и всякий интерес к ней исчез. (Запись Фикельмон 23 января 1833.)
И завершающий аккорд этой истории — 28 января состоялась свадьба Урусовой. Что бы ни твердила злоречивая молва о ветрености императора, он до конца остался галантным кавалером княжны. В своей карете отвёз её в католическую церковь (польский князь Радзивилл был католиком). После венчания царь сопроводил её в новый дом. Затем самолично представил молодожёнов императрице. Никогда я не видела его таким красивым, — писала Долли о Николае. — Может, оживление, которое его так красило, было вызвано каким-то внутренним волнением? Уверена, что так оно и есть, потому что, бесспорно, он был сильно влюблён в эту Софию, загадочную и непроницаемую особу, которая умела скрывать все свои чувства под своей блестящей бесстрастной красотой. Вот наконец-то она замужем и далеко от своей владетельной госпожи, которой она причинила немало огорчений. Дай Бог, чтобы всё это наконец кончилось!
О, как милее ты, смиренница моя!
Ещё одна блестящая звезда ушла с придворного небосклона Петербурга. На смену ей восходили другие звёзды. И ярче всех засияла та, чьё имя навеки сплетено с Поэтом.
Во второй половине мая в Петербурге появился Пушкин с молодой женой. Долли не терпелось с ней познакомиться. А он, как назло, не желал её показывать в свете. Фикельмон увидела её у матери, Е. М. Хитрово, к которой Пушкин захаживал запросто.
Запись 21 мая 1831 г.: Это очень молодая и красивая особа, гибкая, высокая, стройная, с лицом Мадонны, чрезвычайно бледным, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, с не то чтобы косящим, но неопределённым взглядом, нежные черты, красивые чёрные волосы. Он очень в неё влюблён; рядом с ней ещё более бросается в глаза его уродливость.
Смотрины красавицы состоялись в большом белом салоне графини Фикельмон 26 октября 1831 года. Долли сдержала своё обещание — ввести жену Пушкина в свет. Поэт был польщён этой честью, но с показной скромностью ответствовал: Покровительницы слишком уж блестящи для моей бедной Натали. А в сущности, очень на это рассчитывал. Вяземский правильно предрёк: …в любви его к жене будет много тщеславия. А Фикельмон сразу же подметила, что Пушкин рядом с супругой переставал быть великим поэтом, превращался в обычного суетного человека. И этому не свободному от земных предрассудков человеку очень важно было, чтобы именно сиятельная австрийская посланница представила его Натали обществу. Искушённая в светских тонкостях Долли всё хорошо продумала — Пушкины не были приглашены на осеннее открытие её большого салона. Графиня знала, что этот её первый в сезоне бал будет оглашён женским щебетаньем, ахами и охами, изображающими радость встречи с хозяйкой дома, рассказами о летних вояжах. Всё это лишило бы должного эффекта появление в свете красавицы Натали. А хозяйке хотелось сделать его главным сюрпризом вечера. На этом втором рауте присутствовало 150 человек. И вот в зале появилась она — робея и потупив свои прекрасные задумчиво-меланхолические глаза, с лихорадочным от волнения румянцем. За ней, тоже волнуясь, следовал Пушкин.
Как она была хороша! В самом деле, словно сошедшая с картины Леонардо прекрасная юная Чечилия Галлерани — Дама с горностаем! Такие же, как у неё, светло-карие глаза, сквозь которые растерянно заглядывает в мир чистая, доверчивая душа. И гладко зачёсанные тёмные, почти чёрные, волосы также, довершая сходство с Мадонной, перехвачены изящной диадемой с бриллиантовым фермуаром на лбу. Но причёска у Натали несколько иная — дань времени: два завитка на висках и великолепная корона из кос, венчающая маленькую головку. И она, на гибкой шее, словно цветок лилии, беспомощно от малейшего ветерка клонится в сторону. Пастельную матовость лица и изваянных плеч оттеняют розовато-лиловые кружева. Сквозь прозрачную того же отлива ткань рукавов просвечивают изящные руки. Тонкий стан обвит розовым муаром красивого платья. Сама богиня, само совершенство! Словно в лорнет, рассматривала Долли красавицу и фиксировала: великолепная талия… черты правильные… губы — красивые… взгляд, хотя и неопределённый, тоже красив… в лице какая-то кротость и утончённость… и во всём облике нечто поэтическое… Умна или не умна, может ли поддерживать беседу — что для посланницы всегда было немаловажно, — в тот вечер средь гомона толпы гостей Долли ещё не смогла определить. Наблюдала и за Пушкиным и прочла на его лице мелкие чувства возбуждения и тщеславия, охватывающие каждого мужчину при виде успеха жены в обществе. Всё это было так. Все эти чувства не были чужды Поэту, комплексному и до конца дней своих неистово доказывавшему себе и всем, что он достоин такой красоты. Эта страсть к самоутверждению и погубила его.
Совершенная красота девятнадцатилетней жены Поэта поразила присутствующих — скоро о ней заговорил весь Петербург. Много видел я на своём веку красивых женщин ещё обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединяла бы в себе такую законченность классически правильных черт и стана… Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные, даже из самых прелестных женщин, меркли как-то при её появлении, — вспоминал позднее писатель В. А. Соллогуб. О том же — Долли. 15 сентября 1832 г. (после встречи с Натали на балу у Белосельской): Мадам Пушкина, жена поэта, пожинает большие успехи. Невозможно быть более красивой, с более поэтической внешностью.
Фикельмон была из той редкой породы женщин, которые умеют восхищаться красотой других представительниц своего пола. Она испытывала истинное эстетическое удовольствие от созерцания Пушкиной: Поэтическая красота мадам Пушкиной волнует моё сердце. Во всём её облике есть что-то эфирное и трогательное. Эта женщина не будет счастлива, я в этом уверена! Её чело отмечено печатью страдания. Сейчас всё улыбается ей, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней, блестящая и весёлая; и всё же голова её никнет, а всё её существо как будто говорит: «Я страдаю!» Но и какая же трудная судьба ей выпала — быть женой поэта, причём, такого поэта, как Пушкин. (Запись 5 ноября 1831 г.)
О Пушкиной как о петербургской сенсации пишет графиня Фикельмон в письме своему другу Альфонсу О’Сюлливану де Грасси, бывшему секретарю (1828—1831 гг.) в нидерландском посольстве в Петербурге. В 1831 г., после отделения Бельгии от Голландии, бельгиец Сюлливан проявил достоинство и добровольно подал прошение об отставке. Долли переписывалась с ним и, вероятно, сообщала ему новости о Поэте. Как жаль, что её письма к графу не сохранились. Их пыталась разыскать Н. Каухчишвили, опубликовавшая в Италии дневник Фикельмон за 1829—1831 гг. Ответные же письма Сюлливана с упоминанием о Пушкине Н. Каухчишвили обнаружила в теплицком архиве Фикельмонов. Вот одно из них, от 13 января 1832 г.: Как бы мне хотелось увидеть появление в гостиной вдохновительницы поэта, восхитительный портрет которой сделан вами. Это заставляет меня бояться за её мужа — что станет с его гением вблизи такой красоты.[73] Речь идёт о Наталье Николаевне. Ещё раз о ней Сюлливан пишет 9 апреля 1837: Какая ужасная история эта дуэль, оборвавшая жизнь бедного Пушкина. Это страшная драма. Я вспоминаю похвалы, которые вы расточали его прелестной жене в одном из ваших писем[74].
Этот самонадеянный Сюлливан!
Вскоре после приезда в Петербург Долли Фикельмон познакомилась с обоими дипломатами нидерландского посольства. О чём отметила в дневнике (запись 8 июля 1829 г.): Месье де Геккерен, министр Голландии, тонкое, неискреннее и не особенно симпатичное лицо… Сюлливан, его секретарь, высокий, достаточно красивый, чтобы считать себя очень красивым. Как мне представляется, умеет вести беседу. Долли ещё не раз будет писать о Сюлливане. По мере сближения с ним её отношение к нему будет меняться к лучшему. У Сюлливана замечаются нотки плохого тона, и к этому трудно быть снисходительной при недостатке у него обаяния и ума или хотя бы красоты, — записала Фикельмон 24 августа того же года.
В ноябре 1829 г.: Чем больше узнаешь Сюлливана, тем меньше бросается в глаза его суетность, он искупает всё это образованностью, умом и светской опытностью.