21 октября 1833 г., Болдино:Охота тебе, жёнка, соперничать с гр. Сал<логуб>. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у неё поклонников? Всё равно, кабы гр. Шереметев стал оттягивать у меня кистенёвских моих мужиков.
5 мая 1834 г., Петербург:…Вчера был у кн. Вяземской, где находилась и твоя гр. Сал<логуб><…>За Салог<уб> я не ухаживаю, вот-те Христос; и за Смирновой тоже.
26 мая 1834 г.:Лучше бы ты о себе писала, чем о S
3 июня 1834 г.:Гр. Сал<логуб> встретил я недавно. Она велела тебя поцаловать, и тётка её также.
26—27 июня 1834 г.:Когда я представлялся в<еликой> кн<ягине>, дежурная была не С<оллогуб>, а моя прищипленная кузина Чичерина, до которой я не охотник, да хоть бы и С<оллогуб> была в карауле, так уже если влюбляться…
Пушкин, вероятно, имеет в виду великую княгиню Елену Павловну, женщину необыкновенно красивую, очень дружественную к Поэту. Известен эпизод с аудиенцией у Елены Павловны, во время которой она беседовала с Пушкиным о Пугачёве.
11 июня 1834 г.:С С<оллогуб> я не кокетничаю, потому что и вовсе не вижу.
Вот такова она, необыкновенно хорошенькая Надежда Львовна (определение Смирновой), в оценке четырёх её современниц и не очень искренних — стушёвывал ревность, успокаивал — письмах Пушкина жене. Нет дыма без огня — юная красота Соллогуб, бесспорно, волновала чувствительное к прекрасному сердце Поэта.
Сколько богов, и богинь, и героев!
Фикельмон словно вдохнула жизнь в бездушных манекенов с картины Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле». Они задвигались, заговорили, закокетничали, защеголяли, закружились в танцах, засплетничали, завысокомерничали — одним словом, стали делать то, в чём так искусен человек. Дневник Долли стал ожившим парадом петербургского общества. Дамы, как и полагается, шествуют на этом параде впереди. А красавицы в первой шеренге.
В воскресенье у нас в доме был приятный обед в присутствии красивых женщин: мадам фон Витгенштейн, Завадовская, Пашкова-Баранова и Шувалова. Все они красивы — каждая по-своему. Самая приятная из всех госпожа Пашкова. Она кажется доброй, естественной и умеет вести беседу. Абсолютная непретенциозность делает графиню Витгенштейн ещё красивее и поистине очаровательной. Она — олицетворение чистоты и счастья. — Запись 18 апреля 1830.
22 декабря 1832 г.: 17-го мы давали наш второй большой приём. Он удался, как и первый. Все красивые женщины блистали, особенна Текла (Шувалова. — С. Б.) и княгиня Суворова, но она — не мой тип красоты. В выражении лица у неё есть какая-то суровость, хотя она представительница белокурого типа женщин. Может быть, у меня создалось такое впечатление из-за того, что я её знаю как капризную и не очень добрую особу. У мадам де Сталь — итальянский тип красоты. Малышка Потёмкина вернулась из поездки к гробу своего мужа. Она доброе и красивое дитя и так молода, что непременно должна выйти замуж ещё раз; её семья не оказывает ей никакой поддержки в обществе, а у неё самой ещё не хватает опыта, чтобы закрепиться в нём. Позавчера обедали у Сенявиных. Она хорошо восстанавливается после родов. У неё очаровательная головка.
Итак, Фикельмон назвала самых красивых женщин Петербурга в начале тридцатых годов: Стефания Витгенштейн, Мария Пашкова, Елена Завадовская, Текла Шувалова, Любовь Суворова, баронесса Елена Сталь-Гольштейн, пока неизвестная нам малышка Потёмкина, Александра Сенявина. Позднее Долли добавит к этому списку и других, о которых я уже рассказала, — Натали Пушкина, София Урусова, Мария Мусина-Пушкина. Сюда же причислила и княгиню Зинаиду Юсупову, Амалию Лерхенфельд. Будут мелькать в дневнике имена и просто красивых дам — прелестных, очаровательных, заслуживающих внимания — среди них Александра Россети, Любовь Борх, Елена Белосельская, Наталья Строганова, Надежда Соллогуб, Елизавета Мейендорф, сёстры Тизенгаузен. Но в первую десятку включены самые прекрасные, совершеннейшие, так сказать, женщины без изъяна.
Начну рассказ с дамы приятной во всех отношениях — Александры Васильевны Сенявиной (урождённой д’Оггер), жены Ивана Григорьевича Сенявина — славнейшего малого, моего приятеля, как сказал о нём Пушкин в письме к брату из Одессы. Сенявин — адъютант Воронцова. В Петербурге уже был полковником в отставке. Поддерживал приятельство с Пушкиным и в столице. Поэт не забыл включить его в список лиц, которым рассылал визитные карточки к новому 1830 году. О представлении живых картинок в доме Сенявиных на Английской набережной рассказала Смирнова-Россет. Отметила Завадовскую в сцене «Мать Гракхов» — в величественной позе возлежала графиня на кушетке, за её спиной стояли дети Сенявиной, изображавшие сыновей Гракха. Прекрасная Елена восхитила всех спокойной грацией. Осталось только неясно, присутствовал ли здесь Пушкин. Но у Карамзиных он точно был. Свидетельство Смирновой: Затем, не сняв костюмы, вся компания направилась к Карамзиным на танцы под аккомпанемент тапёра. Все кавалеры были заняты, один Пушкин стоял у двери и предложил мне танцевать мазурку. Мы разговорились, и он мне сказал: «Как вы хорошо говорите по-русски».
Долли не было среди гостей Сенявиной. Потом из дневника Фридриха Лихтенштейна узнаем, что этот вечер состоялся ещё до приезда Фикельмонов в Россию. С Александрой Васильевной посланница познакомилась на каком-то приёме. И сразу же записала своё впечатление — существо из газа и бантиков. Но скоро это воздушное создание покорило посланницу очарованием, умом и непосредственностью — прелестная и единственная из женщин, которая мне близка по духу… Она столь мила и любезна, что не любить её невозможно. Они быстро подружились. Когда Сенявина уехала в заграничное путешествие, Долли скучает, без неё в компании — брешь, которую некем заполнить… Сенявина вернулась, Фикельмон в восторге — она снова здесь, ещё прелестнее и живее. Несколькими днями позже отметила: У неё прелестное лицо и манеры, и я её действительно люблю. Фикельмон отличает и её сестру баронессу Елизавету Мейендорф — ещё одну светскую приятельницу Пушкина: Высокая, с стройной осанкой. В зависимости от вкуса она может сойти в равной степени и за красивую и за непривлекательную. Я нахожу её красивой. Она весёлая, живая, кажется остроумной, несколько ироничная и самоуверенная… Через несколько дней ещё одна запись о сёстрах: Они так привязаны друг к другу, что просто трогательны. Мадам Мейендорф — приятная компаньонка в обществе, её весёлость и живость заряжают окружающих; я всегда охотно буду принимать её в своём салоне. Но Сенявина — более привлекательна; у неё прелестное лицо с какой-то смесью кротости и очаровательной живости.
30 апреля 1830 г. Мейндорфы уезжают в Париж. Камергер Александр Казимирович, чиновник Департамента мануфактур и внутренней торговли, назначен представителем во Францию, где, по свидетельству современников, исполнял роль русского агента.
Сегодня простилась с Бетси Мейендорф, которая уезжает в Париж, месту назначения её мужа. Мне очень жаль с нею расставаться; она очаровательно весела и вносит в салоны оживление. Она и её сестра — единственные дамы в Петербурге, которым присуща естественность европейцев. Здесь же все женщины скованны, суетны и претенциозны.
О супруге Сенявиной, славнейшем малом Иване Григорьевиче, Фикельмон сказала жёстко, но, видимо, справедливо, со свойственным ей умением видеть нутро человека:
Мадам Сенявина печальна и уныла, и, по-моему, причина этому исключительная невзрачность её супруга; в самом деле для женщины с душою это чувство превосходства над мужем равносильно несчастью.
Неожиданно сквозь показное, наигранное очарование в Сенявиной вновь проглянуло существо из газа, цветов и бантиков. Долли как-то сказала о себе: Я читаю по лицу человека. За эту проницательность её и звали сивиллой. Вспомним сбывшиеся предсказания о H. Н. Пушкиной. Её первое впечатление о Геккерене. Но иногда графиня поддавалась очарованию масок, которыми люди в театре жизни прикрывают свою сущность. Маскарадный эффект зависит от ума, хитрости, воспитания человека. И, как правило, обратно пропорционален его духовности и душевности. В беде человек лучше всего познаётся. Летом 1832 г. заболела сестра Долли — Екатерина. Боли в груди, кашель — симптомы пневмонии. Из-за болезни осталась в городе. Фикельмон же с семьёй переехала на Чёрную речку. Лечивший Екатерину Арендт предупредил, что за больной требуется тщательный уход. Долли ежедневно ездила в город навещать больную. Погода стояла холодная, будто октябрь на дворе. Елизавета Михайловна тоже расхворалась — очередной нервный кризис. Долли борется с меланхолией.
Каждый вечер приходят гости, но, когда у тебя тревожно на душе, всё становится таким бесцветным, неинтересным; беспокойство о тех, кого мы любим, — медленный яд, разрушающий всякое общение ума. Салонные приятели становятся тогда неприятными. Человек нуждается в искренней заинтересованности, в таком друге, который разделяет твои беды, а не маскируется показным сочувствием. Мне кажется, нет ничего злосчастнее обнаружить подобное показное приятельство там, где ты надеялся, что оно искренное. Подобное случилось с Сенявиной. Она показывала себя такой милой, что я поверила в её нежность ко мне и всем сердцем отвечала ей тем же. Но с тех пор, как разболелась Екатерина, маска спала с её облика. Теперь я вижу, что она из той категории женщин, которых князь Меттерних называет бабёнками, существами из газа, цветов и бантиков[100].
Первые, интуитивные впечатления о людях в конечном счёте всегда оказываются верными. Случай с Сенявиной ещё раз подтверждает эту стар