На постоянство в любви Виельгорского к Шуваловой смотрят снисходительно, только потому, что он не похож на обольстителя. Она относится к нему очень по-дружески, но иногда и с досадой и нетерпением, будто устала от его чересчур галантного, словно оберегающего от пересудов внимания. Очарование Теклы — в её добром сердце и прекрасном ровном характере. Она чужда претенциозности светской жизни и всегда одинакова — в манерах и поведении, и в своём будуаре и при дворе. В этом отношении — она настоящий феномен, ибо двор — барометр общества. (Запись после бала у английского посла 14 февраля.)
Что бы ни говорили о Шуваловой — о её ловкости, корыстолюбии, бесчисленных любовниках или обожателях, уже одно это качество, заставляет проникнуться к ней уважением! Даже не особенно жаловавшая Шувалову Смирнова вынуждена была признать в ней ещё одно достоинство:
Я Феклушку не люблю, но она не кутит и никогда не кутила — ни при Зубове, ни при Шувалове.[121]
Светская молва всегда беспощадна к красивым, удачливым и добрым. Но именно это привлекало в Текле графиню Фикельмон — бескорыстное, независтливое, чудесное создание.
Пушкин, как и Долли, восхищался красотой графини Теклы. После бала у Кочубея 16 декабря 1833 г. записал в дневнике: Шувалова удивительно была хороша. Он посещал дом Шуваловых. Достоверно подтверждено его присутствие у них на балу 28 февраля 1834 г. Но вот 14 апреля того же года в своём дневнике не очень лестно прошёлся по адресу Шуваловой:
Ропщут на двух дам, выбранных для будущего бала в представительницы петербургского дворянства: княгиню К. Ф. Долгорукую и графиню Шувалову. Первая — наложница кн. Потёмкина и любовница всех итальянских кастратов, а вторая — кокетка польская, т.е. очень неблагопристойная; надобно признаться, что мы в благопристойности общественной не очень тверды.
В эти первые месяцы камер-юнкерства Поэт вообще был очень желчен. Раздражителен, озлоблен. Мысль об унизительной для его 35-летнего возраста придворной должности угнетала его.
На балу у гр. Бобринского 17 января 1834 г. Пушкин встретился с императором. Государь мне о моём камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его.
10 мая Пушкин записывает: Государю неугодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного.
В мае Пушкин пишет жене в Полотняный завод о своём желании выйти в отставку и уехать в деревню. 25 июня 1834 г. Пушкин подаёт прошение об отставке Бенкендорфу. Бенкендорф отвечает — государь не желает никого удерживать против воли, но работать в архивах Пушкину будет отказано. Это вынудило Поэта пойти на попятную.
Чрезвычайно подавленным состоянием духа Пушкина весной и летом того года можно оправдать язвительные насмешки над петербургскими красавицами — Любовью Суворовой (6 марта, 16 апреля), Шуваловой и его доброй знакомой кавалерственной дамой Е. Ф. Долгорукой (её рассказы о екатерининской эпохе он записал в своём «Table-talk»).
В апреле 1833 г. Шувалова родила третьего ребёнка. Это событие Фикельмон отметила в дневнике 25 апреля: Новый страх, новое беспокойство! Шувалова, благополучно разрешившаяся от бремени неделю назад, получила воспаление кишок. Она находилась в очень тяжёлом состоянии, и врачи только сегодня обещали какую-то надежду…
18 мая снова о Текле: выздоровление идёт довольно хорошо, за исключением её лица. Это красивое, очаровательное лицо покрыто маленькими гнойными лишаями. Она совсем по-философски относится к этому и не очень беспокоится, и мне кажется, я огорчена этим намного больше её.
15 июня: Текла — единственно, кто у меня остался (все близкие приятельницы Фикельмон разъехались на лето), но она часто болеет и всё ещё очень слаба.
В конце июня Шувалова стала выезжать. Лишаи исчезли с лица. И она вновь ослепительно хороша. Долли описывает совместные с ней прогулки на лодках вокруг островов. В их компании и верный поклонник Теклы Матвей Виельгорский.
Я добросовестно собрала о Шуваловой все свидетельства из доступных мне источников. Возможно, оценки Фикельмон — пристрастны. Но нельзя забывать, что она была очень проницательным человеком. Должна признаться, что я сама поддалась обаянию графини Теклы — этой прекрасной жемчужины, обнаруженной когда-то на возу с сеном светлейшим князем Платоном Зубовым. Игра случая? Прихоть судьбы, которая вознесла эту полукрестьянку-полушляхтенку так высоко и сделала её одной из самых блистательных дам императорского дворца? Согласитесь, для этого недостаточно одной красоты. В петербургском обществе было немало красавиц. Надо обладать многими другими качествами — обаянием, тактом, вкусом, душевностью и, наконец, восхитительной жизненностью, чтобы быть любимой и ценимой такими недюжинными людьми того времени, как виолончелист, певец, один из основателей Русского музыкального общества Матвей Виельгорский, как просвещённейшая женщина эпохи чудесная Долли Фикельмон. И ещё множеством других обожателей — дипломатом графом П. И. Медемом, графом Львом Кочубеем, графом Алексеем Перовским, известным как писатель Антоний Погорельский, — тем самым, повестью которого «Лафертовская маковница» восхищался Пушкин.[122] Приязнь Долли к Шуваловой росла со дня на день. Они остались добрыми приятельницами до конца пребывания Фикельмон в Петербурге. А ведь графиня умела корригировать своё отношение к людям. В этом мы уже убедились на примере Сенявиной.
Гарем царя Николая
Он был чист и девствен этот девятнадцатилетний Николай, когда 1 июля 1817 г. повёл под венец свою Фредерику-Луизу-Шарлоту. Будущую императрицу Александру Фёдоровну. Он был очень счастлив. Пламенно любил свою хрупкую, как тростинка, гибкую, как змейка, нежное, очаровательное, с прелестным лицом небесное создание (выражение Фикельмон). Ещё раз повторю слова Долли:
В обществе много красивых женщин, но одна, которая бесспорно превосходит всех остальных грацией и красотой, — Императрица! Перед ней блекнет даже самая большая красавица; никто из нас не может сравниться с ней в танцах, не умеет ступать так грациозно, как она, и при всём этом она в той же степени Владычица красоты, как и Императрица и Царица! — это один из многих портретов императрицы в дневнике Фикельмон.
Венцом царской любви были один за другим появлявшиеся на свет дети. Вновь слово Фикельмон: Она (императрица) прежде всего в высшей степени женственна. Бесспорно, её благой характер подвергается испытанию ежедневных забот, но дом её такой уютный, её дети столь красивы, её супруг в такой степени добр и нежен с ней, что, кажется, всё её ежедневие доставляет ей только счастливые волнения. Восхищение Долли императорской семьёй искренне и безустально: Человеческому воображению невозможно представить что-нибудь более совершенное, чем вся эта семья. Император и императрица могли бы быть персонажами какой-нибудь сказки!
Что же случилось потом? А потом, по словам историка, врачи обрекли императрицу на безбрачие. Всё началось с того страшного дня, когда гром залпов на Сенатской площади чуть было не разрушил счастье новоявленной императрицы. На её глазах перед уходом на бой с мятежниками Николай передал своего маленького наследника под защиту верного гвардейского полка. От испуга у императрицы сделался припадок, задрожала голова. Этот нервный тик остался на всю жизнь. Какая ирония, какая несуразность! Красивая, в роскошных туалетах, с прекрасным вечно улыбающимся лицом, ещё очень долго по-девичьи моложавая, стройная и тонкая, вопреки бесконечным беременностям, — и эта по-старушечьи трясущаяся голова! Не помогали никакие снадобья, ни лечение на минеральных водах, ни воцарённое деспотичной рукой самодержавного супруга относительное спокойствие в Российской империи. Приговор лекарского консилиума был категоричным — государыне нельзя больше рожать. А он, полный жизни и могучего мужского напора, горько называл себя соломенным вдовцом при живой супруге. О, всемогущее оружие — слово! Святого может представить грешником, царя превратить в мученика! Тогда, утверждал адвокат-историк, в жизни мученика стали появляться другие женщины.
По сведениям того же историка, первой фавориткой была красивая, строгая с виду фрейлина Варвара Аркадьевна Нелидова. На положении второй супруги её поселили во дворце в отдельных апартаментах. Вокруг неё образовался маленький двор… Знаток закулисной дворцовой жизни А. О. Смирнова вспоминала:
В ту зиму (1831—32 гг. — С. Б.) не было конца вечерам и балам.<…>Потом переходили к другой забаве: садились в пошевни импер<атрица>, рядом с ней или Салтыкова, или Фридерикс и кня<гиня> Трубецкая; за санями привязывались салазки одна за другой, туда усаживался государь, за ним Урусова или Варенька Нелидова.[123]
Выходит, Николай задолго до последних родов своей царственной супруги осчастливливал порывами бурной страсти своих молоденьких фрейлин. Подтверждает это и хроника царской жизни в дневнике Фикельмон.
25 сентября 1829 г., взволнованная известием о подписании мира с Турцией, беременная Александра Фёдоровна выкинула.
21 июня 1831 г.: Император поистине достоин сожаления. Он выбит из колеи смертью брата[124], сложным и запутанным состоянием государственных дел и трепещет за императрицу, слабую, хрупкую и всё принимающую так близко к сердцу, а к тому же и на сносях.
27 июля 1831 г. императрица произвела на свет великого князя Николая. Через два месяца Долли нанесла ей визит и записала в дневнике: Она немного располнела, и я нахожу её красивее, чем прежде. Всё такая же добрая, чудесная и милая, как всегда, когда с ней встречаюсь…