— Жерве. Для женщины, вышедшей замуж за существо, подобное Юсупову, счастье безвозвратно улетучивается, когда спадает вуаль и она может прочесть то, что в его сердце! Между прочим, к счастью или несчастью, Жерве находится со своим полком в походе.
А вот и плохо прикрытая досада на княгиню — Долли всегда остро переживает своё разочарование в людях.
В поведении Юсуповой произошла небольшая перемена. В ней появился новый нюанс легкомыслия. Я совершенно изменила своё мнение об этой молодой женщине с тех пор, как поняла, что она очень плохо относится к своей свекрови, и особенно когда до меня дошла отвратительная сплетня, распространяемая ею в связи с Урусовой и затрагивающая также Екатерину, Аннет и госпожу Фридерикс[133]. Но красота Юсуповой продолжала восхищать Фикельмон. 28 января 1833 г. большой бал в Белом зале императорского дворца. 1400 приглашённых. Одно из самых красивых придворных празднеств. Императрица — величественнее и красивее, чем когда-либо. Свежая и белая, несмотря на все свои болезни, великая княгиня Елена Павловна. Однако, вопреки своей красоте, для утончённой Долли — она парвеню в сравнении с этой столь доброй и без капли гордости императрицей! А вот и наша героиня, замеченная Фикельмон в этом столпотворении придворных: Княгиня Юсупова была чудесна в этот день и, полагаясь на красоту своего лица, позволила себе причудливую причёску, которая делала её совершенно очаровательной: вместо локонов она украсила виски двумя букетиками левкоев.
Вероятно, меня можно упрекнуть, что вослед Долли я перебарщиваю с описанием прелестей петербургских красавиц. Но ведь эти пребывавшие до сего времени под спудом забвения записки Фикельмон оживляют перед нами из небытия образы женщин, удостоенных внимания Пушкина. И отражённый свет их красоты падает и на великого певца и поклонника прекрасного, делая облик Поэта ещё прекраснее!
Блеск живых звёзд — увы! — не вечен. Одни закатываются, на смену их восходят другие. Летом 1833 г. на балах по случаю манёвров в Гатчине Фикельмон, наблюдая парад суеты, отмечает:
Императрица, как всегда, была самой красивой; за ней холодная Завидовская, затем Крюднер — весёлая, естественная, красивая. Юсупова уже не может быть поставленной в ряды первых красавиц — очень сильно изменилась! Одна из сестёр Щербатовой — Полина — красавица.
Миновало два года. 31 января 1835 г. По случаю дня рождения австрийского императора Фикельмоны дают приём для придворных. Николай — шеф российского Австрийского гусарского полка — явился в униформе австрийских гусар и выглядел очаровательно. Кроме императора и императрицы, присутствовал и цесаревич Александр — лучезарный и красивый. Был и великий князь Михаил с супругой.
В эту зиму стало меньше красивых женщин — одни в трауре, другие — после или накануне родов. Княгиня Юсупова, истинная нимфа балов, отнята у нас из-за тяжёлого несчастного случая. Минувшей осенью в Москве она упала с дрожек и сломала себе бедро; передвигается на костылях, и считают, что едва ли оправится полностью. Эта молодая женщина, впрочем чересчур поверхностная, переносит своё тяжёлое состояние мужественно и не унывая. Любая другая на её месте благочестиво, разумно или самоуничиженно смирилась бы с подобным. Её же, как утверждают те, кто её хорошо знает, крепит легкомыслие. Она по-прежнему является разодетой, находит удовольствие в тысячах мелочей и сохраняет присущую ей весёлость.
Наконец, Долли решается заговорить об отношении царя к Юсуповой — запись 19 февраля 1833 г.:
Он на самом деле постоянен в своих предпочтениях. С тех пор, как княгиня Юсупова покинула общество из-за того злосчастного происшествия, император навещает её раз в неделю. Он восхищался ею, когда она украшала балы своими грациозными танцами и красивыми туалетами, но не был в неё влюблён. Она совсем не умна, ни даже интересна как характер. Неизменная доброта императора и удовольствие, которое он испытывает, останавливая свой взор на красивом и изысканном лице, — вот единственные причины, которые заставляют его продолжать высказывать ей своё почитание.
Сколь ни проницательной была Долли, но судила людей с собственной колокольни! Интеллект — необходимое, по её убеждению, качество для истинного очарования женщины, абсолютно был не нужен царю. Графиня Фикельмон идеализировала Николая. А он был из той преобладающей породы мужчин, кого излишний ум и учёность раздражали в представительницах слабого пола. В том убеждают нарисованные самой же графиней образы всех наложниц императорского гарема.
Героиня жаркой истории Пушкина
Как я ни старалась быть убедительной, доказывая, что облик Собаньской сквозит чуть ли не во всём творчестве Пушкина, вынуждена признать неоспоримую истину: любой герой или героиня произведений Поэта сотканы из запавших в его душу черт соприкасавшихся с ним людей.
Ещё раз должна повторить — зрелый Пушкин ничего не придумывал. А зрелым он стал сразу же после «Руслана и Людмилы». Божественным даром Гения перемалывал Поэт жизненные впечатления, как в мясорубке. Конечный продукт — простите за кулинарное сравнение — это уже ни мясо, ни лук, ни картофель и помидоры, ни петрушка, укроп, приправы — в общем всё то, что вкладывает в блюдо фантазия досужей поварихи, а смесь всех составных — аппетитный фарш. Из этого «фарша» — увиденного, услышанного, пережитого в своей быстротечности — лепил Пушкин образы. Оттого и успел за свою короткую — особенно по нынешним меркам — жизнь сказать так верно, так много — почти всё! — нам о нас самих. Он стремился стать национальным, русским поэтом. Он достиг этого и через это вышел за пределы России. Как вслед за ним Достоевский, Толстой, Чехов. Он стал не русским Шекспиром, а Шекспиром на русской почве!
Не хочу пересказывать хорошо известный всем почитателям Поэта рассказ Нащокина о жаркой истории Пушкина с некой графиней. Нащокин сумел внушить Бартеневу, что ею была Долли Фикельмон. Её дневник — искренняя хроника своей и чужой жизни — убеждает в абсурдности этого предположения. Гроссман доказывал, что этот эпизод — обычная пушкинская устная новелла. А между тем он имел место в жизни Пушкина. Только героиней его была не Долли Фикельмон, а другая графиня.
Начну с события, описанного Пушкиным в обойдённом вниманием исследователей наброске драматического произведения из французской жизни. Отрывок этот условно озаглавлен «Через неделю буду в Париже» и также условно датирован 1834—1835 гг.[134]. Действующие лица — Графиня и Дорвиль.
Графиня(одна, держит письмо)
«Через неделю буду в Париже непременно»… письмо от двенадцатого, сегодня осьмнадцатое; он приедет завтра! Боже мой, что мне делать?
(Входит Дорвиль)
Дорвиль
Здравствуйте, мой ангел, каково вам сегодня? Послушайте, что я вам расскажу — умора… Что с вами? Вы в слезах.
Графиня
Вы чудовище.
Дорвиль
Опять! Ну, что за беда? Всё дело останется в тайне. Слава Богу, никто ничего не подозревает: все думают, что у вас водянка. На днях всё будет кончено. Вы для виду останетесь ещё недель шесть в своей комнате, потом опять явитесь в свет, и все вам обрадуются.
Графиня
Удивляюсь вашему красноречию. А муж?
Дорвиль
Граф ничего не узнает. Мужья никогда ничего не узнают. Месяца через три он приедет к нам из армии, мы примем его как ни в чём не бывало; одного боюсь: он в вас опять влюбится — и тогда…
Графиня
Прочтите это письмо.
Дорвиль
Ах, боже мой!
Графиня
Нечего глаза таращить. Я пропала — вы погубили меня.
Дорвиль
Ангел мой! Я в отчаянии. Что с нами будет!
Графиня
С нами! С вами ничего не будет, а меня граф убьёт.
Далее герои обсуждают ситуацию, ищут спасительный выход. Дорвиль решительно заявляет, что выедет навстречу графу, поссорится с ним, вызовет его на дуэль и проколет шпагой. Графиня в ужасе от такого предложения: «Я не позволю вам проколоть моего мужа. Он для меня был всегда так добр». Дорвиль советует ей уехать в деревню. Графиня возражает — муж поскачет за ней! Дорвиль предлагает другой вариант — укрыться в его замке. Графиня протестует: «А шум? а соблазн? но, может быть, вам того и надобно. Вы хотите, чтобы весь свет узнал о моём бесчестии: самолюбие ваше того требует». Неожиданно ей приходит прекрасная мысль: «Я умру со стыда, но нет иного способа». Дорвиль в нетерпении спрашивает: «Что ж такое?» «После узнаете!» — отвечает Графиня. На этом действие обрывается. И мы так никогда и не узнаем о спасительной мысли героини пушкинского произведения…
Аналогичное драматическое событие, оказывается, имело место в жизни одной из самых прекрасных дам Петербурга — графини Елены Завадовской. Произошло оно в 1831 году. И отражено в дневнике нашего добросовестного бытописателя пушкинской эпохи — Фикельмон.
Начнём по порядку. 22 июля 1829 г. недавно прибывшая в Петербург графиня Фикельмон приглашена на раут к Гурьевой, жене бывшего и в бозе почившего министра финансов Д. А. Гурьева. Присутствует весь дипломатический корпус. Среди гостей и графиня Елена Завадовская.
Там я впервые увидела мадам Завадовскую, урождённую Влодек. Она полностью оправдывает свою репутацию красивой женщины. Высокая, статная, с великолепными правильными чертами, ослепительным цветом лица, но о ней можно было бы сказать, как говоришь, стоя перед прекрасной картиной: «Как можно было бы полюбить её, если бы в ней была жизнь и душа!»
Это холодное и такое скучное выражение лица Завадовской часто и с сожалением отмечала Фикельмон в своих многочисленных о ней записях. 27 июля 1833 г. после бала в Гатчине Долли отметила: Императрица