е вавилонской блуднице, верном списке с мадам Санд Анне Керн, похотливой Минерве Софье Киселёвой, Пентефреихи, Эрминии Е. М. Хитрово, Закревской — если бы не твоя медная Венера, то я бы с тоски умер (Пушкин — Вяземскому)! Стихи для женских альбомов — особый жанр русской поэзии XIX века с особым предназначением — воспевать, прославлять прелести дам, которым необходимо это восхваление, как животворная влага для цветов. Вяземский следовал канонам жанра:
Любовь беснуется под воспалённым югом;
Не ангелом она святит там жизни путь, —
Она горит в крови отравой и недугом
И уязвляет в кровь болезненную грудь.
Но сердцу русскому есть красота иная,
Сын севера признал другой любви закон:
Любовью чистою таинственно сгорая,
Кумир божественный лелеет свято он.
Красавиц северных он любит безмятежность,
Чело их, чуждое язвительных страстей,
И свежесть их лица, и плеч их белоснежность,
И пламень голубой их девственных очей…
Красавиц севера царица молодая!
Чистейшей красоты высокий идеал!
Вам глаз и сердца дань, вам лиры песнь живая
И лепет трепетный застенчивых похвал.
А вот и послание самого Пушкина, вписанное в альбом графини в мае 1832 г. Ему предшествовало письмо Завадовской на французском языке, обнаруженное Щёголевым:
Вы осуществляете, Милостивый Государь, живейшее и постояннейшее моё желание, разрешая мне послать к Вам мой альбом, — я слишком ценю возможность владеть памяткой от Вас, чтобы не быть Вам весьма благодарной за сделанное Вами обещание. Примите уверение, прошу Вас, в этом, как и в моих самых отличных чувствах. Елена Завадовская[141].
Обычное, слишком учтиво-холодное послание царицы своему верноподданному пажу — таково первое впечатление от этой записки. Совсем естественно, что первейшая красавица Петербурга, к тому же обладавшая чрезмерным честолюбием (как подметила графиня Фикельмон), горела живейшим и постояннейшим желанием иметь у себя в альбоме восхваляющие её красоту стихи наипервейшего Поэта России. Но так ли невинна эта фраза: «…я слишком ценю возможность владеть памяткой от Вас, чтобы не быть Вам весьма благодарной за сделанное Вами обещание»? Вдумайтесь, как дипломатически изворотливо написана она! Ведь за этими любезными словами так и слышится не просто просьба воздать светскую дань её прелестям, но и законное, по праву ей принадлежащее требование, за которое даже не полагается совсем естественная в подобном случае благодарность. Прекрасная Елена желает иметь памятку о Пушкине. Не правда ли, странная и весьма неучтивая прихоть капризницы, ежели за всем этим ничего не кроется? Какой-нибудь тайный, только им обоим понятный смысл? Пушкин выполнил столь странно выраженную просьбу Завадовской и посвятил ей несравненное (выражение Вересаева) стихотворение «Красавице».
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В её сиянье исчезает.
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце не питал
Ты сокровенное мечтанье, —
Но, встретясь с ней, смущённый, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
Переписывая это стихотворение в альбом Елены Михайловны, Пушкин имел перед глазами другие, до него написанные мадригалы своих собратьев — Козлова, Вяземского. Он решил не уступать им в эпитетах её видимым прелестям — Всё выше мира и страстей, / Она покоится стыдливо / В красе торжественной своей. Он отдаёт ей заслуженное — Красавиц наших бледный круг / В её сиянье исчезает. Но вчитайтесь во вторую строфу — как-то неуместно звучит в подобном мадригале упоминание о любовном свидании, о тайном сокровенном мечтанье сердца. Ведь писал эти строки не Козлов — поэт довольно посредственный, у которого мысль подчинена рифмам, а великий Пушкин. Неужто только ради рифмы он приплёл сюда свиданье — мечтанье? Он, который так тщательно отделывал каждый стих, так точно выражал каждую мысль! Не сталкиваемся ли мы с его известным приёмом — тайнописью, в данном случае понятной только ему и ей, адресатке послания? Не имел ли в виду свидание именно с ней — спешил, нетерпеливо сгорал от сокровенного мечтанья, но, встретившись с ней, вдруг оробел и смущённо замер в благоговении перед святыней красоты?
Прежде чем продолжить изложение своей версии о героине пикантной истории, поведанной Пушкиным Нащокину, вновь предоставлю слово Фикельмон.
В записи от 21 января 1833 года Долли рассказывает о большом бале во дворце Уделов. Присутствуют их величества — императрица, красивая, молодая, словно двадцатилетняя девушка, император — в тот вечер он выглядел красивее, чем обычно, и пребывал в хорошем настроении. Здесь же и графиня Завадовская.
Мадам Завадовская появилась на этом балу после долгого траура и очень продолжительной болезни. Она бледна и бесцветна, и это её не украшает. Но всё же в своём чёрном платье она была очень красивой.
Долгий траур, о котором пишет Фикельмон, был, по-видимому, по недавно умершему двоюродному брату мужа, оставившему Василию Петровичу Завадовскому большое наследство в 600 тысяч рублей. Сумма, бесспорно, заслуживала столь продолжительной посмертной почести к усопшему! Но не был ли траур и какая-то затяжная болезнь Завадовской тем самым спасительным средством, о котором говорит графиня Дорвилю в наброске к драматическому произведению «Через неделю буду в Париже»?
Ещё одна запись в дневнике Фикельмон, от 9 сентября 1833 г., даёт достаточно оснований для такого предположения. Позволю представить героя её затянувшегося романа — генерала, командира Кавалергардского полка Апраксина Степана Фёдоровича. Он был старше Завадовской на 15 лет (1792—1862), увивался вокруг императрицы — шефа этого полка. Добивался расположения Александры Фёдоровны через её ближайшую подругу Сесиль Фридерикс. Непочтенная уловка генерала дорого обошлась тридцатисемилетней баронессе и аукнулась великосветским скандалом.
Графиня фон Бранденбург[142] уезжает; мне жаль императрицу, которая её искренне любит. Это женщина с видимо твёрдым характером и обладает большим тактом — важным качеством для того, чтобы быть подругой государыни. Его не хватает Сесиль Фридерикс, которая гибнет с тех пор, как во власти какой-то злосчастной привязанности к Апраксину. Надо же было так случиться, чтобы именно в тот период, когда её дочь стала выезжать в свет, безупречная ранее женщина абсолютно потеряла голову, причём из-за мужчины, который не любит её. Вначале он ухаживал за ней как за подругой императрицы, а бедняга Сесиль угодила в этот подло расставленный капкан. Влюбившись в него, она позабыла обо всём на свете: и о своём великолепном положении при дворе и в обществе, и о возрасте, который далеко уже не иллюзия, и о своём многочисленном семействе. Не владея собой, эта несчастная женщина выставляет всем напоказ и свою любовь, и свою муку! Мне просто хочется плакать, когда я вижу её, — так больно за её бедное сердце, искреннее и любящее до такой степени, чтобы броситься в бездну! Это скорее несчастье, чем преступление! Апраксин вообще не привлекателен. Он уродлив и досаден; может быть, и обладает определённой изысканностью и манерами — результатом всей своей успешной и удачной жизни, но чему ли он обязан самими этими успехами? Говорят, что никто не умеет любить, как он! Сейчас он полностью пленил Сесиль, такую разумную доныне мать семейства, и мадам Завадовскую, самую красивую женщину Петербурга!
Прошло три года с того момента, когда Фикельмон впервые рассказала о романе Завадовской с Апраксиным. За этот период Елена Михайловна дважды и подолгу отсутствовала из светской жизни общества. Одна, вторая болезнь, траур. Но связь с Апраксиным, как видим, продолжалась. Никто не умеет любить, как он, — твердила светская молва. В этом была, видимо, причина, заставившая Завадовскую предпочесть уродливого и немолодого Апраксина своему красивому, доброму, весьма неглупому и не лишённому талантов мужу — по отзывам современников. Его перу принадлежит известное сатирическое стихотворение «Молитва лейб-гусарских офицеров», которая ошибочно приписывалась Пушкину.
Придворный случай, сотворивший Завадовских
Василий Петрович Завадовский был сыном фаворита Екатерины II — Петра Васильевича (1738—1812), кабинет-секретаря, действительного тайного советника, главного директора двух банков — Государственного заёмного банка и Дворянского. Павел I вначале благоволил к Завадовскому, осыпал его своими милостями и даже возложил на него руководство начатым ещё при Екатерине строительством первого Исаакиевского собора по проекту А. Ринальди. Но после смерти своего ближайшего друга, государственного канцлера светлейшего князя А. А. Безбородко, граф Пётр Васильевич впал в немилость и безвыездно жил в украинском имении. Император Александр, как известно, даровал прощение опальным подданным своего отца. Был возвращён ко двору и Завадовский. Назначен членом Императорского совета, сенатором, председателем Департамента законов. С 1802 г. — министром народного просвещения и председателем Государственного совета, а также председателем Цензурного комитета. Он не относился к тем фаворитам, которым давали отставку с Александровской звездой и белорусскими душами, — писал о нём автор книги о Разумовских А. А. Васильчиков. — Граф Пётр Васильевич Завадовский имел государственное значение до своего придворного случая и удерживал его после выхода из фаворитов. Он принадлежал к сонму тех талантливых людей, которых орлиный взгляд Екатерины умел отыскивать в толпе, которых великая царица ценила и направляла именно на то дело, к которому каждый был пригоден,