Два существа, целиком поглощённые друг другом, представляют чересчур яркий контраст с напускной благопристойностью петербургских дам. Прекрасная, гордая, холодная, она царила в петербургском обществе, выставляла напоказ свои чувства — таить их, разыгрывать равнодушие к обожаемому человеку было ниже её достоинства.
Когда отшумел «жаркий» с ней роман, Пушкин, как это часто с ним случалось, сохранил дружеские отношения со своей возлюбленной. И совсем естественно продолжал интересоваться её жизнью. Описанная Фикельмон и взволновавшая свет история загадочного исчезновения Завадовской из общества в зимний сезон 1830/31 г. — из-за болезни или сердечной муки — не могла пройти мимо внимания Поэта. Бесспорно, это вынужденное отсутствие было следствием её отношений с Апраксиным. Событие это не просто запечатлелось в памяти Поэта, оно словно довлело над ним и постоянно искало отражения в творчестве.
Графиня Д., уже не в первом цвете лет, славилась ещё своею красотою. 17-ти лет, при выходе её из монастыря, выдали её за человека, которого она не успела полюбить и который впоследствии никогда о том не заботился. Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть её в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключенье. Дом её был самый модный. У ней соединилось лучшее парижское общество.
Это отрывок из «Арапа Петра Великого». В главе о Собаньской я доказывала, что она послужила прототипом для образа графини Д. Я и не думаю отказываться от своих слов. Но не был бы Пушкин великим Поэтом, коли буквально списывал бы своих героев с натуры. Неслучайно на роль Татьяны Лариной претендовало так много светских красавиц того времени — Анна Керн, Наталия Кочубей-Строганова, Аграфена Закревская, Екатерина Орлова. Многие находили в ней черты Наталии Фонвизиной-Пущиной. Сама я утверждала, что Татьяна 8-й главы — Собаньская. Та же участь постигла героиню в «Арапе». В ней несомненно проглядывают черты Собаньской — письмо Ибрагима к графине Д. — чуть ли не буквальное повторение содержания двух писем Пушкина к Каролине. Но во внешнем облике графини Д., как и в некоторых штрихах её жизнеописания, проглядывает Завадовская. Она также вышла замуж в семнадцать лет, не успев полюбить будущего супруга, а беспечный, но добрый малый Завадовский, погружённый в удовольствия света, впоследствии никогда о том не заботился. Её дом был одним из модных домов Петербурга. Расточительный Василий Петрович, подобно брату, безоглядно промотал свою долю отцовского состояния. В 1833 г. после смерти кузена граф получил огромное наследство, и Завадовские с большим вкусом и роскошью отделали свой дом с залами в стиле Людовиков XIV и XV, обставили его выписанной из Англии мебелью. Весь Петербург ездил осматривать его, как некую диковинку. А Жуковский воскликнул: Так хорошо и мило и изящно, что не знаешь, как и быть: разве взять ноги в руки.
Помните, Козлов сказал о Завадовской — она пленяет каким-то чувством доброты. Те, кто ближе знал Елену Михайловну, отмечали её естественность, милое и доброе обращение с людьми. Именно такой предстаёт она в дневнике князя Лихтенштейна, о котором пойдёт речь в следующей главе. Пушкин в «Арапе» говорит о графине Д.:
Её глаза выражали такое милое добродушие, её обхождение с ним было так просто, так непринуждённо, что невозможно было в ней подозревать и тени кокетства.
Завадовская, по отзывам всех современников, не была кокеткой — слишком она хороша была для этого!
Ещё одна косвенная улика для моей версии — в «Арапе» некий молодой Мервиль, почитаемый вообще последним её любовником, представил Ибрагима графине. Он же первым заметил взаимную склонность графини и Арапа и поздравил Ибрагима с успехом. Ничего другого Пушкин не сообщает об этом Мервиле. Согласно логике литературного повествования, коли упоминается о ружье, то оно должно выстрелить. А у Пушкина выстрела не последовало — Мервиль вообще больше не появляется на страницах романа. Можно было бы предположить, что Мервиль навеян образом А. Раевского, игравшего роль Мефистофеля в жизни Поэта, — познакомил Ибрагима с графиней, наблюдал, чем это кончится, и наконец поздравил приятеля с одержанной победой. Но в таком случае, почему же эта идея не завершена? Назван просто так — мимоходом, вскользь, и забыт? Неужто с единственной целью — сообщить читателю имя предшествовавшего любовника? Не всё ли равно читателю, как его звали? Важен только факт — у графини были любовники, но автор уже сообщил нам об этом ранее: молва приписывала ей любовников. Весьма несвойственный Пушкину приём — ничего случайного в его тщательно продуманном и отточенном повествовании не бывает. Так в чём же дело? А вот в чём — в его имени Merveille. В переводе с французского оно означает «чудесный, великолепный», а в сочетании с другими словами — «promettre monts et merveilles», переводится поговоркой «Посулить горы и великолепие» (или чудеса), что соответствует русской идиоме «Сулить золотые горы». Кстати, у героя отрывка «Через неделю буду в Париже» очень похожее по звучанию имя — Дорвиль, оно как бы составное из двух французских слов — dore veille, первое означает «золотой», второе — «бодрствование, бдение, дежурство», а вместе их можно было бы перевести как «золотое, драгоценное бдение». Очевидно, подыскивая имена своим героям, Пушкин стремился вложить в них определённый смысл. И тут меня озарило — среди друзей Пушкина был человек, в чьём имени звучала вторая часть слога, «виль», — Виельгорский, Вьелгурский или Велгурский — так называл его Пушкин! С польского (а Виельгурский был поляком по национальности) оно переводится как весьма большие, величественные горы. Впрочем, в старославянском и даже в русских наречиях сохранились слова: вельми — весьма, вельмоваться[150] — величаться, отсюда многие производные: великолепный, величественный, величавый, вельможа и т.д. Итак, Мервиль, Дорвиль — неслучайные имена. Возможно, этим сходством звучания и смысла с фамилией Виельгорского Пушкин хотел намекнуть на своего предшественника Виельгорского. Только на какого из двух — Михаила или Матвея? Пушкин даёт ответ — молодой Мервиль. А младшим из двух братьев — на шесть лет моложе — был Матвей (1794—1866), камергер, весьма приближённый императрице придворный. Но и старшего брата не минула общая участь — он был также увлечён прекрасной Еленой. Что подтверждено самим Михаилом Юрьевичем (вспомним его признание Ленцу): Артистическая душа не может спокойно созерцать такую прекрасную женщину: я испытал это на себе. В первой половине 1827 г. М. Ю. Виельгорский переехал на службу в Петербург, он был назначен на весьма высокую придворную должность — обер-шенка, главного виночерпия[151]. Прежнее знакомство с Пушкиным переросло в дружбу. Пушкин стал завсегдатаем музыкально-литературного салона братьев — неженатый Матвей жил в новопостроенном доме Михаила Юрьевича на Михайловской площади, вблизи Михайловского дворца (ныне площадь Искусств, дом № 3). У братьев отбоя не было от приглашений петербургских снобов играть в их домашних концертах. Конечно же, музицировали Виельгорские и в модном салоне божественной Завадовской. Туда ввели они и Пушкина… Но возвратимся к поискам автобиографичных следов в «Арапе».
…он влюбился без памяти. Напрасно графиня, испуганная исступлению его страсти, хотела противуставить ей увещания дружбы и советы благоразумия, она сама ослабевала. Неосторожные вознаграждения следовали одно за другим. И, наконец, увлечённая силою страсти, ею же внушённой, изнемогая под её влиянием, она отдалась восхищённому Ибрагиму…
Представим на миг, что Пушкин воспроизвёл в этом пассаже тот сладостный миг сближения с Завадовской. Но как должен был чувствовать себя вечно комплексный Поэт возле прекрасной возлюбленной? Он никогда не заблуждался относительно своей внешности. Вот, к примеру, как он выглядел в глазах той, которую хотел было назвать своей женой, — Анны Алексеевны Олениной:
Бог, даровав ему гений единственный, не наградил его привлекательной наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевали тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его. Да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрёпанные волосы, ногти, как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принуждённого и неограниченное самолюбие — вот достоинства телесные и душевные, которые свет придавал русскому поэту XIX столетия[152].
Пушкин и без Олениной знал, что он некрасив. Сам себя называл безобразным негром. В стихотворении 1828 г., обращённом к неизвестной возлюбленной — вполне возможно, что именно Завадовской, — он горько осознаёт, что не любовью, а сиюминутной прихотью обязан вниманию красавицы:
Счастлив, кто избран своенравно
Твоей тоскливою мечтой,
При ком любовью млеешь явно,
Чьи взоры властвуют тобой;
Но жалок тот, кто молчаливо,
Сгорая пламенем любви,
Потупя голову ревниво,
Признанья слушает твои.
Страсть, даже утолённая, не приносит ему счастья. Он напряжённо предчувствует, что скоро будет отвергнут любимой. Стихотворение, в котором он говорит о своих сомнениях — рок завистливый бедою угрожает снова мне… — так и называется: «Предчувствие»:
Бурной жизнью утомлённый,
Равнодушно бури жду:
Может быть, ещё спасённый,
Снова пристань я найду…
Но, предчувствуя разлуку,
Неизбежный, грозный час,