Сжать твою, мой ангел, руку
Я спешу в последний раз…
Те же настроения Пушкин передал своему герою Ибрагиму. Какой же чувствительной душой обладал Поэт, как грызла его тоска вечного неразделённого чувства, как страдало его самолюбие, если через шесть лет после «Предчувствия» (в данном случае даже не важно, к кому относилось это стихотворение) вновь и вновь о том же:
…Ибрагим чувствовал, что судьба его должна перемениться и что связь его рано или поздно могла дойти до сведения графа Д. В таком случае, что бы ни произошло, погибель графини была неизбежна. Он любил страстно и так же был любим, но графиня была своенравна и легкомысленна. Она любила не в первый раз. Отвращение, ненависть могли заменить в её сердце чувства самые нежные. Ибрагим предвидел эту минуту её охлаждения: доселе он не ведал ревности, но с ужасом её предчувствовал; он воображал, что страдания разлуки должны быть менее мучительны, и уже намеревался разорвать несчастную связь, оставить Париж и отправиться в Россию, куда давно призывали его и Пётр и чувство собственного долга.
Ибрагим бежал. Подобно тому, как всегда бежал сам Пушкин в безысходности чувства. В этом смысле рассуждения и действия героя идентичны с авторскими, сколь бы ни была сомнительной автобиографичность самого романа. Слова из оставленного графине письма могли относиться и к Завадовской, и к Собаньской, и к любой другой женщине, которую осмеливался полюбить Поэт, ибо он не просто не верил в земное счастье, он не верил в возможность его для себя:
Счастье не могло продолжаться. Я наслаждался им вопреки судьбе и природе. Ты должна была меня разлюбить: очарование должно было исчезнуть. Эта мысль меня всегда преследовала, даже в те минуты, когда, казалось, забывал я всё, когда у твоих ног упивался я твоим страстным самоотвержением, твоею неограниченною нежностью…
Самоуничижение Пушкина безгранично. Он знал цену женского внимания к своей особе. Понимал, что обязан ему своей славой первого поэта России — был самым интересным человеком своего времени и выдающимся на поприще литературы (так выразилась в своём дневнике Аннета Оленина), романтическим в глазах женщин прошлым — опалой, изгнанием и, наконец, милостью царя, которую молва значительно преувеличивала.
Он только что вернулся из шестилетней ссылки. Все — мужчины и женщины — старались оказывать ему внимание, которое всегда питают к гению. Одни делали это ради моды, другие — чтобы иметь прелестные стихи и приобрести благодаря этому репутацию, иные, наконец, вследствие истинного почтения к гению, но большинство потому, что он был в милости у государя Николая Павловича, который был его цензором…[153]
Позднее об этом скажет в «Арапе»:
Появление Ибрагима, его наружность, образованность и природный ум возбудили в Париже общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le Nugre du czar и ловили его наперехват…
Но пора перейти к эпизоду романа, который напоминает описанную Фикельмон ситуацию с Завадовской.
Графиня, привыкшая к уважению света, не могла хладнокровно видеть себя предметом сплетней и насмешек. Она то со слезами жаловалась Ибрагиму, то горько упрекала его, то умоляла его за неё не вступаться, чтоб напрасным шумом не погубить её совершенно.
Новое обстоятельство ещё более запутало её положение. Обнаружилось следствие неосторожной любви. Утешения, советы, предложения — всё было истощено и всё отвергнуто. Графиня видела неминуемую гибель и с отчаянием ожидала её.
Как скоро положение графини стало известно, толки начались с новою силою. Чувствительные дамы ахали от ужаса; мужчины бились об заклад, кого родит графиня: белого или чёрного ребёнка. Эпиграммы сыпались насчёт её мужа, который один во всём Париже ничего не знал и ничего не подозревал.
Чем же всё это кончилось? Напомню тем, кто давно не перечитывал это произведение Пушкина. Наступили роды. Доверенные люди нашли способ удалить из дома графа. Заранее уговорили одну бедную женщину уступить в чужие руки своего новорождённого младенца. Графиня родила чернокожего ребёнка. Его положили в крытую корзину и вынесли из дому с чёрного хода. Колыбель с белым младенцем поставили в спальне роженицы. Ибрагим уехал немного успокоенный. Граф поздно воротился домой, обрадовался счастливому разрешению супруги. И был очень доволен. Общество, ожидавшее соблазнительного шума, разочарованно успокоилось. Злословие продолжалось ещё некоторое время и утихло. Жизнь вошла в свою обычную колею…
Так было в романе. Возможно, подобный выход из положения и озарил героиню незавершённого драматического произведения «Через неделю буду в Париже». Как же было в жизни Поэта, неизвестно и вряд ли мы когда-нибудь узнаем. С уверенностью можно сказать только одно — Пушкин расстался с Завадовской. После этого они продолжали встречаться в свете. И Поэт, окунувшись в вихрь светских развлечений и весь во власти сумятицы 1829 г., иногда подмечал ревнивые взгляды покинутой и оскорблённой небрежением Елены. К ней, видимо, обращено неоконченное стихотворение 1829 г. (недосуг было завершить — другие страсти, другие мысли волновали его в тот год!):
Зачем, Елена, так пугливо,
С такой ревнивой быстротой,
Ты всюду следуешь за мной
И надзираешь торопливо
Мой каждый шаг? … я твой…
После всего, что мы узнали о Завадовской, можно заключить: она вполне могла быть героиней рассказанной Бартеневу Нащокиным истории Пушкина с некой высокопоставленной, придворной дамой, приятельницей императрицы. Завадовская не была близкой подругой Александры Фёдоровны, но была с ней в приятельских отношениях. Государыня подчёркнуто выделяла её среди других светских женщин, иногда приглашала её на свои утренники и обеды в узком кругу. Об одном из них рассказала Фикельмон (см. выше). Эта удивительная черта императрицы — окружать себя сонмом хорошеньких женщин и проявлять особое внимание к тем, на кого обращал свой благосклонный взор император! Может, такое качество и является высшим проявлением любви? Ублажать любимого человека, вопреки своим чувствам, достоинству, самолюбию. Ведь подобную черту выказывал и Потёмкин по отношению к Екатерине. Самопожертвование или тонкий дипломатический расчёт? Легкомысленная с виду Александра Фёдоровна была умной и практичной немкой. Может, такое поведение — не ограничивать и даже поощрять свободу супруга — было единственным средством сохранить к себе любовь и уважение могущественного властелина? Фикельмон, Смирнова-Россет постоянно подчёркивали в своих хрониках трогательно тёплое, нежное, рыцарски галантное отношение Николая к жене. И считали его образцовым семьянином. А Смирнову, с её неудержимо острым язычком, не взирающую на лица, сколь ни высоко было их положение, трудно заподозрить в неискренности. Чего стоит, к примеру, следующий отзыв Александры Осиповны о Николае:
По-моему, все мужья — свиньи, сделав детей своим жёнам, они полагают, что сделали всё, — все, за исключением императора Николая, идеального мужа и отца… Этот великий человек находил возможность делать всё, несмотря на свои многочисленные занятия, как государя нашей обширной страны, где не было порядка. Граф Медем имел основание говорить, что Россия — Божий дом.[154]
Ах, эти непонятные, странные нравы такой далёкой — не по времени, по обычаям — эпохи, этих чуждых, непонятных нам — то ли вконец одичавшим, то ли слишком уж культивированным — людей! Впрочем, Бог знает, что о нас самих будут говорить наши потомки!
Увлечение, стоившее пощёчины
Жил-был принц. Прекрасный, умный и добрый.
Ну словно принц из сказки. И любил он красивую принцессу Зиси. Она тоже любила его. Эти два существа были созданы друг для друга. Но её выдали замуж за другого. Ведь так часто бывает на свете. Особенно среди коронованных особ. И стала она женой Франца Йозефа — императора могущественной тогда Австро-Венгерской империи. Эта красавица императрица была очень несчастной и одинокой. Спасалась от одиночества в путешествиях по белу свету. И в путешествии, на берегу Женевского озера, погибла от пули анархиста — не ей предназначенной, но роком посланной ей навстречу. Её кузен-принц после смерти отца стал королём Людвигом II Баварского королевства. Он тоже женился на другой, на родной сестре красивой королевы. Но не смог её полюбить. Жил отдельно. Скрывался в своих замках, построенных по его фантазии — таких же странных и причудливых, как он сам. Стоят они и поныне, будто волшебные миражи из небытия. Один из них, «Neuschwanstein»[155], был возведён в Лебединой долине у озера на высокой скале. Вокруг непроходимые леса и острые пики альпийских предгорий. Этот замок со множеством башен — узких, вонзённых в небо, соединённых друг с другом и с дворцом переходами, лестницами, подземными ходами — был поистине волшебным чертогом: резные дубовые потолки, двери, колонны, зеркальный наборный паркет из редчайших древесных пород, полы, изукрашенные мозаичными панно в роскошном огромном тронном зале, причудливой вязью расписанные стены, прихотливо узорчатая мебель, драгоценные гобелены, драпировки, замечательная коллекция картин. Замок стал последним прибежищем загадочного короля. Сам будто из сказки, он и жил, как в сказке, так и не пробудившись от сна далёких отзвучавших веков… Тихо и странно, словно растворившийся мираж, исчез из жизни в сорок лет. Это произошло в соседнем замке «Берг», куда он уехал, чтобы умереть. Вечером спустился к берегу Штанбергского озера. Оглянулся — не упускавшие его из виду телохранители немного отстали. Он быстро вошёл в воду и продвигался вперёд до тех пор, пока волны не поглотили его. На месте его гибели посреди озера стоит простой морёного дуба крест с надписью: Король Людвиг II Баварский… Любопытные туристы со всех концов света приезжают в Нёйшванштайн подивиться на последнюю причуду заколдованного принца Лебедя. Возможно, во время своих путешествий по Германии здесь, в Лебединой долине, побывал такой же загадочный и такой же не от мира сего человек — П. И. Чайковский. И среди этой дикой заколдованной природы на берегу озера у подножия тогда ещё недостроенного замка родились первые мелодии будущего балета…