Эту зиму после помолвки Александрины Репниной с Кушелевым-Безбордко (verre-oeil[179]), стали ладить свадьбу Алины (Лаваль. — С. Б.) с другим братом — Grégoire Кушелевым. Дело шло как нельзя лучше. Вдруг вмешалась сентиментальная Багреева, которой Алина верила совершенно. Мне не нравилась эта дружба с «сентиментальной», потому что я знала, что она сама влюблена в Кушелева. И вот что случилось без нас, пока мы были в Москве: Grégoire Кушелева вдруг отправили внутрь России. Он уехал, не открывшись в любви к Алине[180].
После окончания русско-турецкой войны Кушелев, как и все гвардейцы, принимал участие в подавлении польского восстания. В конце 1831 года он возвратился в Петербург.
Кушелев снова появился после долгого отсутствия. Он вернулся из-за границы красивее, чем прежде. Лицо у него очаровательно! — записала Фикельмон 26 октября 1831 года.
Среди знакомцев Пушкина, удостоенных и внимания Фикельмон, был граф Николай Александрович Самойлов, до 1827 г. капитан л.-гв. Преображенского полка. Он приходился двоюродным братом H. Н. Раевскому-старшему и родным братом Софии Александровне Бобринской. Был супругом известной своей экстравагантностью Юлии Павловны Самойловой (1803—1875), чей образ бесконечно повторял в своих полотнах Брюллов. Брак, заключённый по настоянию семьи, оказался несчастливым, супруги жили «в разъезде». Выходки Самойловой забавляли Петербург и Москву. Сестра Поэта Ольга Павлищева сообщала мужу в письме от 31 августа 1831 г. из Павловска в Варшаву об очередной выходке Юлии Павловны: Кстати, о новостях: его величество разрешил графине Самойловой удалиться при условии не появляться ни в Москве, ни в Петербурге. Недавно она вздумала устроить деревенский праздник в своей Славянке, наподобие праздника в Белом Доме Поль де Кока, поставили шест с призами — на нём висел сарафан и повойник: представьте себе, что приз получила баба 45 лет, толстая и некрасивая! Это очень развлекло графиню, как вы можете представить, и всё её общество, но муж героини поколотил её и всё побросал в костёр. Ты осрамила себя и меня на целый век, вот тебе и сарафан, и повойник! Тогда графиня велела дать ей другой и приказала носить его как награду за ловкость. Говорят, что офицеры, которые явились без позволения на этот праздник, назавтра были под арестом. Графиня Самойлова прекрасно себя чувствует и очень весела…[181]
После смерти Самойлова в 1842 г. Юлия Павловна вышла замуж за итальянского певца Перри, но прожила с ним недолго — Перри скончался в 1846 г. Третьим её мужем стал граф Шарль де Морне, французский дипломат.
На этом вечере у Давыдовых интересным был только Самойлов, красивый, великолепный, прекрасно беседующий, обладающий осанкой и манерами хорошего общества, хотя ему и приписывают все самые дурные пороки; я не нашла в нём ничего, что внушало бы к нему доверие, он представляется мне злым гением! — записала в дневнике Фикельмон 11 апреля 1833 г. после встречи с Самойловым у его родственников — по всей вероятности, в семье двоюродного племянника Владимира Петровича Орлова-Давыдова, петербургского губернского предводителя дворянства, и его жены Ольги Ивановны, урождённой княжны Барятинской.
Из мелькающих в записях Фикельмон модных мужчин Петербурга выделю ещё двоих — Кирилла Александровича Нарышкина и князя Александра Ивановича Барятинского, брата уже упоминаемых княжон Марии (пассии Дантеса) и Леониллы (второй жены князя Л. П. Витгенштейна). Оба они в списке пушкинских знакомых.
К. А. Нарышкин — обер-гофмейстер, камергер, член Государственного совета, дядя В. А. Соллогуба. Он несколько раз упоминается в дневнике Пушкина и в его письмах к жене. Известный петербургский остряк. Одну из его острот Пушкин сообщает в письме к Наталье Николаевне от 17 апреля 1834 г.
Вот его портрет из дневника Фикельмон: Что касается мужчин, один из красивых — Нарышкин. У него очаровательные глаза, нечто изысканное во всём облике и интересное меланхолическое выражение лица.
К А. И. Барятинскому Пушкин питал дружескую приязнь. Вместе с Соболевским хлопотал об отсрочке платежей заимодавцам погрязшего в долгах князя. Александр Иванович слыл умным и начитанным юношей. Его обманчивая внешность ввела в заблуждение даже проницательную Фикельмон:
Барятинский — жемчужина среди адъютантов. Его лицо едва ли можно назвать красивым, но он очень умён, с выразительной физиономией и красивой осанкой. — Запись 21 июля 1833 года.
А между тем в русской литературе трудно найти более уничтожающую характеристику, какую дал ему князь Пётр Долгоруков в своих «Петербургских очерках». Бездарный ученик юнкерской школы за неспособностью не сумел даже выдержать выпускных экзаменов. По сей причине был определён не в гвардию, а в армейский лейб-кирасирский полк. Подруга императрицы княгиня Барятинская сумела добиться назначения сына адъютантом цесаревича. Ограниченность ума, отсутствие знаний, бездарность, внутренняя пустота, прикрытые наружным лоском и светской элегантностью, оказались весьма по вкусу наследнику престола, по словам Долгорукова, не терпевшего людей умных, учёных, литераторов.
Оба они были весьма лукавы; адъютант был хитёр и тонок, великий князь считал себя хитрым и тонким; адъютант подыскивался усердно под милость и под доверенность; никто не умеет лучше Барятинского являться вкрадчивым, искательным, льстить и угождать при сохранении наружного вида всей величавости, подобающей кандидату в вельможи. Мы говорим «кандидату», потому что в стране самодержавия, в стране произвола и бесправия истинных вельмож быть не может, существование аристократии невозможно, а бывают лишь «холопия», рабы сиятельные, превосходительные, рабы богатые, в звёздах и в лентах, но всё-таки рабы[182].
Барятинский был типичным представителем молодёжи своего времени. Покупал книги, просматривал их, читал предисловие, примечания, первые и последние пятнадцать-двадцать страниц, а потом с учёным видом знатока разглагольствовал в обществе о литературе. Собирал старинные рукописи. Старославянского он не знал. Но выучил наизусть несколько строк летописи об одном из своих предков. И цитировал их при случае. Этого было достаточно, чтобы прослыть начитанным и мыслящим. Дамы при виде его вздыхали: «Какой блестящий молодой человек!» И лелеяли в душе надежду сосватать за него свою дочку. Но он был птицей высокого полёта. Вынашивал грандиозные матримониальные планы. Ленивый по природе, умел демонстрировать кипучую деятельность. Имел привычку наносить ранние визиты к своим знакомым и, заставая их в постели, восклицать: «Ах, простите, я, кажется, вас разбудил. Забежал мимоходом. Дел по горло. Оттого и встаю рано». Ехал к следующему знакомому. И снова разыгрывал перед ним заученную роль. Единственная всепоглощающая мысль владела им — сделать блестящую карьеру. И преуспел — генерал-лейтенант, а затем генерал-адъютант, кавказский наместник, Андреевская лента, Георгиевская звезда, фельдмаршальский жезл. Он решительно вообразил себя царём на Кавказе и жил жизнью настоящего сатрапа, — сказал о нём князь Долгоруков. Его успехи — наглядный пример, как ограниченность, концентрируя все усилия, всю энергию, скудные умственные возможности на одной цели, может добиться того, что не под силу человеку талантливому. Хитрость заменяет ум, интриги и ловкость — реальные плоды деятельности. В самозабвении от успехов князь возомнил, что может породниться с самим императором. Он стал добиваться руки царской дочери Ольги Николаевны. Обнадёживал пример великой княжны Марии Николаевны, которая вышла замуж по любви за герцога Лейхтенбергского. Барятинский считал себя родовитее (ведь его бабушка была принцессой Гольштейнской!). Второй брак, и снова по любви, Мария Николаевна заключила с графом сомнительной знатности Григорием Александровичем Строгановым. Барятинский действовал осторожно и вкрадчиво. Но проницательный Николай пресёк его надежды. В 1846 г. Ольгу Николаевну выдали замуж за наследного принца Вюртембергского. Князю пришлось довольствоваться рукой дочери кавказского князя Орбелиани Елизаветы Дмитриевны, в первом браке Давыдовой. В конце концов у Александра II, с помощью заклятого врага Барятинского — умного генерал-адъютанта графа Александра Адлерберга, открылись глаза на бездарность кавказского наместника. Он был отправлен в отставку с 80 тысячами рублей серебром годовой пенсии — сумму, на которую можно было бы содержать целый университет, — как подсчитал П. Долгоруков.
Пересказать мне недосуг всего о модных кавалерах. О всей той бесконечной веренице щёголей, повес, искателей счастья и чинов, проводящих жизнь в праздности, танцах, светской болтовне, карточной игре, попойках, флирте. Вспоминаем-то мы о них только потому, что они, как безымянные спутники, кружились вокруг прекрасной планеты, имя которой Пушкин. Они не просто современники Поэта. Они материал, который он использовал для своего творчества. Все они — эти Лобановы, Кушелевы, Кутузовы, Самойловы, Барятинские — при всей их видимой неповторимости и своеобразии — слились у Пушкина в один собирательный образ, выраженный в нескольких строфах:
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным и равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,