Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь и вдруг
Добиться тайного свиданья,
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
Откликаясь «на каждый звук», Пушкин вобрал в себя опыт всего своего поколения. К этим словам Ахматовой можно добавить: пропустив через себя этот опыт, Поэт вернул нам его в виде галереи образов своих современников. В этом смысле его творчество — самый достоверный документ эпохи.
Развод караула у Зимнего дворца
Как-то раз при встрече Жорж Англобер показал мне французский журнал «Connaissance de l'Histoire»[183], на обложке которого была воспроизведена деталь картины «Развод караула у Зимнего дворца» А. Ладюрнера.
— Вам известна эта картина? — спросил меня Англобер. — В журнальной статье о творчестве Ладюрнера указывается, что она хранится в собрании Петергофского дворца. Догадываетесь, почему она меня интересует? На ней изображена группа австрийских дипломатов. Я определил это по униформе офицеров. Вот в мундире австрийского генерала в шляпе, украшенной плюмажем из перьев, сам Фикельмон. Напротив него три офицера. По дневнику Долли пытался установить их имена. Думаю, что двое из них — братья Кюнигштайн. Третий — наверное, маркиз Луи Строцци. Об их приезде в Петербург графиня записала 25 июля 1834 года. Дама возле генерала — вероятно, Долли. Рядом с ней другая женщина. Она немолода. Но кто она, пока не определил… Позади одного из Кюнигштайнов — ещё одна молодая дама, возможно сестра Долли Екатерина…
«Так вот зачем Англоберу нужен дневник Фикельмон!» — подумала я. А он, словно прочитав мои мысли, сказал:
— Для меня дневник графини действительно полезен сведениями об иностранных дипломатах, и прежде всего французских и австрийских, а также о политических событиях того времени. Вы же знаете — это моя эпоха.
Я вгляделась в лица изображённых на картине. Пожилая дама очень напоминала Е. М. Хитрово — невысокая, с пышными формами, нос с горбинкой. Но главное — её глаза, такие же, как на её портрете Гау 1837 г. При атрибуции неизвестных я всегда обращаю внимание на глаза. Любой портретист прежде всего стремится схватить их выражение. Изменённый ракурс — анфас, профиль, полупрофиль, иногда до неузнаваемости, даже на фотографии, меняют лицо изображённого. А взгляд, каков бы он ни был — спокойный, грустный или весёлый, — сохраняет особые, неповторимые флюиды. Для физиономистов это как бы отпечаток души. Наверное, как для криминалистов отпечатки пальцев. Говорю Англоберу, что неизвестная скорее всего мать Долли Фикельмон. Не только сходство, но и логика в пользу моего предположения — Долли нежно любила мать и повсюду таскала её за собой — на прогулки, рауты, манёвры… Я тут же попросила у Англобера журнал, чтоб переснять репродукцию картины.
Англобер рассказывает мне о братьях Кюнигштайн.
— Они из известного еврейского банкирского рода Хёникштайн. Выкресты. За заслуги перед Австрией император пожаловал отцу дворянское звание. Вот поэтому они и «облагородили» фамилию на более благозвучную Кюнигштайн. Один из сыновей поступил на службу в гусарский полк, другой в строительный. Благодаря связям отца получили назначение адъютантами Фикельмона в австрийское посольство в Петербурге.
Вернувшись домой, прочитала о них запись в дневнике Долли.
Гусар обладает очаровательной наивностью военного и мне нравится больше, чем его брат, который, однако, умнее его. Новым лицом в посольстве является и маркиз Луи Строцци, некогда офицер в австрийской армии. Пока ничего не могу сказать о его уме и способностях, но первые контакты с ним не обещают многого, хотя его определённо можно назвать путешественником, он уже успел повидать большую часть Европы и Азии. Но существуют люди, для которых путешествие словно ремесло, при этом их ум в нём не участвует. Оно становится своего рода обязанностью, которую они выполняют очень чётко, ежедневно, не особенно задумываясь над тем, что делают, и я предполагаю, что Строцци из этой категории путешественников.
Пожалуй, Англобер ошибся. Третий офицер на картине Ладюрнера — очень молодой человек. А Строцци, как пишет Фикельмон, был цивильным служащим в посольстве. А коли так, зачем ему, пусть даже на парад или манёвры, натягивать на себя мундир?! К тому же, коли он уже немало поездил по свету, значит, был человеком не первой молодости. Просмотрела другие записи Долли о дипломатах посольства. 19 февраля 1835 г. она отметила приезд ещё одного адъютанта Фикельмона:
В настоящее время в нашем посольстве очень хороший состав, и мы живём в мире и добром согласии. Лихман — добрейшее существо. Граф Угарт тоже добрый, мягкий, приятный в домашней обстановке человек, хотя и не блещет в обществе. Фриц Гогенлое Вальденбург, прибывший в начале декабря в качестве адъютанта, красивое и доброе дитя. Ему всего 21 год, он природно умён и тактичен, умеет вести себя в обществе, но вместе с тем совершает тысячи ребяческих выходок; милый и добрый в домашнем кругу. Будучи офицером в Австрийском гусарском полку императора Николая, пользовался его исключительным расположением.
Итак, в начале 1835 г. на службе у австрийского посланника было три адъютанта. Наверное, Фридрих Гогенлое фон Вальденбург и изображён вместе с братьями Кюнигштайн на полотне Ладюрнера. Таким образом, можно попытаться определить и время создания картины, — вероятно, весна 1835 года — март или апрель. В начале мая Фикельмоны более чем на полгода уехали в Австрию. Тёплые закрытые платья дам, на голове шляпки а-ля Татьяна, накинутая на плечи предполагаемой Хитрово шаль говорят о том, что погода была ещё прохладной, не летней. Но как потом оказалось, моё предположение о датировке оказалось ошибочным.
Я захотела увидеть картину в оригинале. Ведь на ней представлены герои моей книги! Исследователи поймут мою радость — обнаружено единственное изображение Долли Фикельмон в петербургский период! Нужно непременно раздобыть цветную репродукцию с оригинала — в журнале она была воспроизведена в чёрно-белом варианте. Я и без того собиралась свозить дочку в Ленинград, показать ей красивейший город России, Эрмитаж, Русский музей, Царское Село, дворцы Павловска, белые ночи. И конечно же, Петергоф. И была абсолютно уверена, что в картинной галерее Большого дворца увижу желанное полотно Ладюрнера.
Летом 1985 года мы приехали в Ленинград. С волнением ожидала встречи с любимым городом. В последний раз была в нём лет десять назад. Боже, как он изменился за эти годы! На всём — зданиях, улицах, в музеях, разбитых громыхающих трамваях, в метро — печать запустения и провинциализма. С трудом устроились в одну из центральных гостиниц. Но оставалась проблема с питанием. Приличные рестораны обслуживали только коллективных интуристов. Индивидуальному туристу негде было пообедать. Не спасал и дипломатический паспорт. Вальяжные метрдотели, с ничего не выражающим сытым взглядом, устремлённым куда-то поверх твоей головы, равнодушно отвечали как истинные российские «мистеры No»: «Мест нет, всё занято интуристами». — «Но ведь мы тоже интуристы!» — возражала я. «Попробуйте в „Астории“, может, там покормят», — издевательски советовал мэтр. Но и в «Астории» тот же ответ. Где знаменитые кафе, маленькие ресторанчики Невского проспекта? Вместо них грязные забегаловки с убогим ассортиментом — сомнительной свежести кефир, неудобоваримые бутерброды, жидкий чай, желудёвая, подкрашенная молоком бурда в стаканах, именуемая кофе. Ну да ладно, Бог с ним, хлебом насущным! Не ради него же мы приехали в Ленинград! Неделю можно обойтись! Но в музеях, этих храмах русской духовности, прославленной ленинградской интеллигентности, положение было ещё более удручающим. Никто ничего не знал, никто не желал не только помочь, но даже выслушать тебя. Меня «отфутболивали», гоняли из кабинета в кабинет, досадливо отмахивались от назойливой чудачки, приехавшей из тридесятого царства ради какой-то картины какого-то никому не известного Ладюрнера, не числящегося ни в одном каталоге, ни в одной описи. На апатичных лицах служителей муз читалась насмешка: «Нам бы твои проблемы!» Так было в Эрмитаже, Русском музее, куда я обращалась после неудачных поисков в Большом Петродворце. Когда я поделилась своими нерадостными впечатлениями от Ленинграда с милейшей (к счастью, бывают исключения) сотрудницей петергофского Коттеджа, услышала в ответ:
— Мы, коренные жители, сами страдаем от восторжествовавшего в нашем городе хамства. Избегаем пользоваться городским транспортом, предпочитаем ходить пешком, чтобы лишний раз не подвергнуться оскорблениям озлобленных, наглых, наводнивших наш город лимитчиков. Ведь за последние годы в Ленинград прибыло около миллиона выходцев из окрестных голодных губерний. Старые петербуржцы вымирают, и вместе с ними пресловутая петербургская интеллигентность.
Ни в экспозиции, ни в запасниках Петродворца не было не только «Развода караула», но вообще ни одной работы художника. Но ведь французы в 1968 году видели полотно Ладюрнера в Петергофе и сделали с него репродукцию! За минувшие 17 лет оно могло быть перемещено в другой музей, но должны же остаться записи в инвентарных книгах музея! Я упросила директора Петродворца поднять старые описи. Нет, и в них никакого следа. Главный хранитель категорично подтвердил: «В музее нет работ Ладюрнера!» Одна из сотрудниц сказала мне, что многие картины числились ранее как произведения неизвестных художников. При последней инвентаризации искусствоведы провели атрибуцию. Вполне вероятно, что работы Ладюрнера «перекрестили». Я показывала фотографию картины всем старым работникам музея.
— Нет не видели, не припоминаем ничего похожего! — был ответ. Бедная моя девочка с усталым личиком тоскливо поглядывала на меня. Оставалось последнее — самой увидеть хранившиеся в запасниках полотна. Директор, убедившись, что по-иному от меня не отделаться, разрешил мне и это. В сопровождении хранительницы одну за другой просматриваю работы первой половины XIX века. Увы! — безрезультатно! Куда же исчезла картина? Ответа не было. А ведь известно, что Ладюрнер жил и творил в Петербурге в конце двадцатых-тридцатых годов. О встрече Дантеса с императором Никола