ем в мастерской Ладюрнера рассказал А. Аммосову Данзас. Вот записанный с его слов рассказ:
Счастливый случай покровительствовал Дантесу в представлении его покойному императору Николаю Павловичу. Как известно Данзасу, это произошло следующим образом.
В то время в Петербурге был известный баталический живописец Ладюрнер (Ladurnure), соотечественник Дантеса. Покойный государь посещал иногда его мастерскую, находившуюся в Эрмитаже, и в одно из своих посещений, увидя на полотне художника несколько эскизов, изображавших фигуру Людовика-Филиппа, спросил Ладюрнера:
— Est-ce que с'est vous, par hasard, qui vous amusez à faire ces choses là? (Это не вы случайно развлекаетесь подобными работами?)
— Non, sire! — отвечал Ладюрнер. — С'est un de mes compatriotes, légitimiste comme moi, m-r Dantess. (Нет, государь… Это мой соотечественник, легитимист, как и я, господин Дантес.)
— Ah! Dantess, mais je le connais, l'impératrice m'en a déjà parlé (Ax! Дантес, я его знаю, императрица говорила мне о нём), — сказал государь и пожелал его видеть.
Ладюрнер вытащил Дантеса из-за ширм, куда последний спрятался при входе государя…[184]
Императрица Александра Фёдоровна специально выписала Ладюрнера из Франции и украсила его картинами построенный для неё в 1829 г. Коттедж — интимную летнюю обитель императорской семьи. Долли Фикельмон часто навещала в нём Александру Фёдоровну, любовалась элегантным убранством царицыных покоев. Была очарована прелестными камерными произведениями Ладюрнера. И, вполне вероятно, выразила императрице своё желание заказать ему групповой портрет сотрудников австрийского посольства. Можно допустить, что, уезжая из Петербурга, граф Фикельмон оставил картину своей свояченице Екатерине — впоследствии камер-фрейлине и статс-даме Александры Фёдоровны. Имущество Екатерины Тизенгаузен унаследовали князья Юсуповы. Уже после революции полотно могло попасть в Петергоф, где были другие работы Ладюрнера. Ещё одна версия — картина оставалась в здании посольства до самой революции, а затем была экспроприирована новыми властями. Конечно, это всего лишь предполагаемые варианты её дальнейшей судьбы. Возможно и другое объяснение — сама императрица пожелала иметь на память изображение своих австрийских друзей и поручила сделать это домашнему художнику. Картина была присовокуплена к собранию его работ в Коттедже. В таком случае объяснимо, почему картина находилась до 1968 г. в Петродворце. Вряд ли удастся узнать, как это было на самом деле. Мог бы помочь архив Ладюрнера, если он сохранился. Но не моя задача заниматься исследованием творчества художника.
Тогда в Петергофе после бесплодной «ревизии» запасника я собралась уходить И тут кто-то из сотрудников посоветовал мне: «А вы съездите в Пушкин. Может, картина попала в экспозицию Екатерининского дворца».
Я взглянула на часы — 5 пополудни. «До какого часа открыт царскосельский дворец?» — «До шести».
В растерянности выхожу на улицу. До Царского Села (Пушкина) по прямой километров тридцать. За полчаса можно доехать на машине. Но где её взять? И вдруг, как по мановению палочки доброй феи, передо мной появляется такси. Спрашиваю шофёра, довезёт ли минут за двадцать-тридцать. «Попробую!»
Мчимся. Успели! По дороге уговорила шофёра подождать нас немного, чтоб отвезти обратно в Ленинград. Согласился. Как сумасшедшая врываюсь в кабинет главного хранителя дворца. Объясняю цель приезда, скороговоркой рассказываю о напрасных поисках в Петергофском дворце. Показываю ему фотографию с репродукции. Он сочувственно покачал головой: «Такой картины у нас нет!»
Пускаюсь на хитрость: «Разрешите показать дворец дочке!»
До закрытия остаются считанные минуты. Посетителей уже не пускают внутрь. «Ну что ж, попробуйте пробежать!» — милостиво разрешает растроганный моей настырностью добрый человек. Бежим по залам. Дочка ошеломлённо смотрит на мелькающие перед ней роскошные апартаменты. По пути пытаюсь обратить её внимание на роспись потолка большой залы аудиенций, на частично восстановленные панно Янтарной комнаты, обещаю потом подробнее рассказать о ней. Девочка на своём недолгом веку повидала немало европейских музеев, и тем не менее по её глазёнкам вижу, какое впечатление производит на неё великолепие дворца. Объясняю, отвечаю на её вопросы, а сама глазами шныряю по стенам. Мелькают портреты, пейзажи, жанровые картины, но моего «Развода караула» нет как нет, да и не может быть. Впрочем, я не жалела об этой безрезультатной для поиска поездке. Стремительность, сжатие времени переносит человека в другую, удивительную реальность, в которой человек словно начинает существовать по иным, виртуальным законам — ускоренно функционируют органы зрения, слуха, обостряются восприимчивость, реакции, память. Иногда можно часами бродить по какой-нибудь галерее или музею, а со временем осознаёшь, как мало запомнилось от увиденного. От бешеного галопа по Екатерининскому дворцу остались осязательно яркие воспоминания. Я и сейчас детально могу воспроизвести декор Янтарной комнаты, гобелены, картины, штофные обои комнат, мебель, узорчатые рисунки паркета, росписи потолков…
Остальные дни были заполнены показом дочке Эрмитажа, Русского музея и моими напрасными попытками узнать у научных сотрудников этих учреждений (я не ошиблась в слове — увы! — прежние духовные святыни действительно превратились в учреждения!) о судьбе как в воду канувшей картины Ладюрнера. У каждого из музейщиков была своя узкая специализация, каждый занимался своим периодом, направлением в искусстве. Безвозвратно кануло в вечность время энциклопедистов. Искусствоведы потеряли любознательность, сузился их кругозор. Для чего утруждать себя излишними знаниями?! Утруждай не утруждай — в ведомости о зарплате интеллектуальный потенциал сотрудников не учитывается! Универсальность стала старомодным понятием! Но было и нечто общее, что объединяло всех жрецов искусства. К сожалению, не любовь к нему, а овладевший всеми психоз, что и где достать, где что «дают», в каком магазине «выбросили» колбасу, а в каком кофточки или импортные сапоги. Бытие определяет сознание. В этом Маркс, бесспорно, прав. Но неужели до такой степени? Неужели нет правила без исключения?
В Коттедже Петергофа обнаружилось всё-таки несколько работ Ладюрнера — батальные сценки, петербургские пейзажи. Но почему о них не знал главный хранитель Петродворца — старейший музейный работник? Ведь Коттедж был в числе его «объектов»? Прекрасно понимаю, что мой вопрос звучит риторически.
Я уезжала из Ленинграда не солоно хлебавши. «Развод караула перед Зимним дворцом» как в воду канул. В то время по стране поползли тёмные слухи об исчезновении из запасников Эрмитажа произведений искусства. Их выкрали не грабители с чёрными масками на лицах, а средь бела дня они были проданы за смехотворную по их реальной стоимости и баснословно солидную для бедных мошенников сумму в зелёной валюте. Проданы теми, кто был облачён высоким доверием хранить как зеницу ока государственные сокровища. И тогда я подумала, что, может, скромную работу Ладюрнера постигла та же участь?!
Я ещё дважды ненадолго приезжала в Ленинград по другим делам, не имеющим отношения к предмету моих поисков. Поводом одного из приездов было открытие после многолетнего ремонта музея-квартиры Пушкина на Мойке. О картине Ладюрнера я больше не заикалась. Не хотела вносить дисгармонию в перестроечную Оду радости, звеневшую тогда в душе каждого русского человека. На моих глазах свершался другой, могучий, неслыханный развод караула перед Зимним дворцом, штурм которого когда-то ознаменовал рождение нового большевистского государства.
Клокотание долгожданной свободы в России было таким заразительно завораживающим, что я отказалась продолжать своё долгожданное путешествие в Индию с кратковременной остановкой в Москве. Я позвонила в Аэрофлот и, сказавшись больной, аннулировала билет. Мечта о волшебной Индии чудес поблекла перед реальностью российской фантасмагории. Я заменила её поездкой на открытие Пушкинского музея, посещением гудевших радостными, взахлёб, разговорами московских компаний, театров с новым, в духе времени, репертуаром, присутствием на проходившем тогда, ранней весной 1987 года, в Москве первом горбачёвском Форуме за мир, за выживание, за безъядерные зоны. Кажется, именно так замысловато он назывался. Впервые за всю историю советского государства встретились белые и красные, потомки послереволюционной эмиграции и коммунистические культуртрегеры и политики. Представители двух русских миров — советского и закордонного — протянули друг другу руки. Состоялось примирение. Марина Влади, Пётр Устинов, барон Фальц-Фейн, князь Лобанов-Ростовский, Голицыны, Васильчиковы, Трубецкие — Боже, сколько, словно из небытия воскресших, представителей известных русских фамилий, вчерашних «заклятых врагов» Советского Союза! Всё ещё смущённые свершившимся чудом, они несмело ступали по зеркальному паркету Кремля, прохаживались в вестибюле гостиницы «Космос», кишевшей гэбистами (пожалуй, в отеле их было больше, чем гостей!) и ограждённой от просто смертных москвичей тройным милицейским кордоном! На форуме присутствовал только что освобождённый от своего горького горьковского заточения академик Сахаров. Он держался особняком. Его одинокая, отрешённая фигура обращала всеобщее внимание. Русские иностранцы демонстративно пожимали его мужественную руку, русские советские ещё не определили, как вести себя с опальным до вчерашнего дня опасным государственным «преступником». И осторожно, зная переменчивость советских оттепелей, обходили его стороной.
В июне 1995 г. я снова приехала в город белых ночей — уже не Ленинград, а Санкт-Петербург. Он показался мне ещё более провинциальным по сравнению с Москвой, несмотря на громокипящие усилия Собчака воскресить его былую славу. Обшарпанные дворцы и жилые здания, громыхающие, послереволюционной, а может и дореволюционной, конструкции трамваи, движущиеся с огромными интервалами и без всякого графика, грязное метро. Почти не видно на широких питерских проспектах блестящих иномарочных лимузинов, вытеснявших с московских улиц убогие «Жигули», «Волги» и «Москвич