и». Всё тот же пресловутый советский сервис в гостиницах. Два с половиной часа провела я в томительном ожидании, чтобы зарегистрироваться в забронированном мне номере гостиницы «Советская». Перед самым носом захлопнулось окошко портье — получасовой пересменок. Привыкшие ко всему «совки» (пардон, но не я придумала этот термин!) безропотно ожидали, когда регистраторши пересчитают и заприходуют деньги. Долго не могла понять смысл произносимой почти каждым приезжим фразы: «Пожалуйста, Фонтанка!» Одним отвечали: «Да, Фонтанка», другим строго бросали: «Нет, вам Лермонтовский!» Поняла только одно — надо просить Фонтанку. Когда подошла моя очередь, я протянула свою выручалочку — красный дипломатический паспорт, и несмело спросила: «Фонтанка?» — «Да, да, конечно, Фонтанка!» Потом я догадалась, в чём дело, — номера выходили на сравнительно тихую Фонтанку с прекрасной перспективой Питера и на взвинчивающий нервы скрежетом трамваев Лермонтовский проспект. Принцип «не по кошельку, а по связям» по-прежнему продолжал действовать. Ведь и мне забронировал номер какой-то влиятельный петербургский бизнесмен! Следует, однако, признать, рыночная экономика понемногу начинала работать. В гостинице появилось несколько кафе с «обогащённым» меню, а главное — горячими блюдами. В магазинах — расширенный ассортимент товаров. Но цены почти на всё, непонятно по какой причине, значительно выше московских (наверное, из-за обилия иностранцев), а зарплаты, как говорили петербуржцы, намного ниже. Все флаги были в гости там. Иностранцы, конечно, приносят солидный доход городу, но попадает ли он в губернский бюджет? Запустение во всём заставляло сомневаться в этом.
Приехала я на сей раз главным образом для того, чтобы поработать в Пушкинском доме. Были и другие задачи — персонификация картины Чернецова «Парад на Марсовом поле», поиски издателя для своей книги и новая попытка найти картину Ладюрнера. Имела несколько психологически любопытных, но бесполезных встреч. Помня о предыдущем небрежении к себе, заручилась рекомендациями из Москвы. Они оказались той палочкой-выручалочкой, которая повсюду открывала двери. В Пушкинском музее — вновь — попала на торжественное открытие квартиры на Мойке после очередного ремонта. Приурочили его к годовщине рождения Пушкина. Присутствовали авторитетные пушкинисты, в том числе и из Института русской литературы. Меня представили тем, от кого зависел мой доступ в Пушкинский дом. Сияло солнце, настроение у всех было праздничное. Мне посулили всяческое содействие в работе. Обещали на другой день допустить к рукописям Пушкинского дома.
Но будни оказались не такими весёлыми. Сотрудники, с которыми договорилась о встрече, были заняты текучкой. Долгое ожидание председателя юбилейной пушкинской комиссии С. А. Фомичёва, двухминутный разговор с ним перед очередным заседанием. В отдел рукописей я всё-таки была допущена. Наконец, держу в руках заветные воспоминания Игумновой о Бродзянах. Дорога к ним оказалась долгой и сложной. Прочла и поняла, что мне придётся ознакомиться и с другими документами, на которые ссылается Игумнова. И прежде всего с хранящейся здесь же, в соседнем помещении, перепиской проф. Исаченко с пушкинской комиссией о бродзянских материалах. Сделала новый заказ и неожиданно услышала в ответ: «Мы принимаем заказы за неделю. Для вас и без того сделали исключение! Не можем мы только вами заниматься! К тому же у вас нет официального разрешения для работы в нашем институте». Я растерянно ответила: «Но ведь я приехала всего на неделю. Как же мне быть? Я не знала о ваших порядках». — «Порядки у нас, как везде, одинаковые». — «Позвольте, но я работала в европейских архивах. Приходишь, сдаёшь паспорт. Делаешь заказ и самое большее через пятнадцать минут получаешь необходимые документы — не один, а все сразу». — «Так то в Европе, а у нас свои законы!»
После отповеди мне всё-таки принесли материалы. Просмотрела, заказала ксерокопии. Пришлось прийти за ними на другой день. Но я и этому была рада. Спасли рекомендации! А что бы было без них?! Нет, ещё долго не выбраться нам из этого заколдованного круга, соответственно и именуемого — круговая порука!
Впереди у меня одиссея с картиной Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле». Тогда она всё ещё была в экспозиции Царскосельского музея. В ближайшее время её ожидало переселение в Русский музей. Возвращение после долгого отсутствия в прежнюю обитель. Так рассудило высшее начальство. В Русском музее она затеряется среди множества полотен. Станет незаметной, малоинтересной. Она на самом деле не блещет мастерством. Любопытна лишь своим сюжетом. Тематически связана с Пушкиным — весь пушкинский Петербург! И Лицей — самое подходящее для неё место. Ведь у каждого музея своя публика. Любители-пушкинисты — народ особый. Им интересна любая подробность, имеющая отношение к их «идолу». Я видела, как зрители подолгу задерживаются у картины, рассматривают каждую фигуру — Пушкина в кругу поэтов, блестящий сонм красавиц. У почитателя Поэта разыгрывается воображение. Он представляет себе, как Пушкин подходит к одной из представленных здесь дам. Скажем, к Марии Александровне Мусиной-Пушкиной. Приглашает её на мазурку. На картине она изображена в профиль — в группе фрейлин перед каретой императрицы. Созерцая её, вспоминают, как, краснея и робея, Поэт читал ей свой мадригал:
Скажите мне: какой певец,
Горя восторгом умилённым,
Чья кисть, чей пламенный резец
Предаст потомкам изумлённым
Её небесные черты?
На переднем левом плане полотна в парадной, запряжённой цугом карете в сопровождении кавалергардов видим красавицу-императрицу. Я ужасно люблю царицу, — записал в дневнике Пушкин. Издали на балах любовался её высокой, тонкой и гибкой фигурой. Однажды ночью, когда он торопливо дописывал 8-ю главу «Онегина», вдруг возникло и вылилось в рифмы прекрасное видение. Лалла-Рук — героиня одноименной поэмы Томаса Мора — в образе императрицы.
В 1821 г. в Берлине, в прусском королевском дворце была представлена музыкальная инсценировка этой модной тогда поэмы Мура. Музыку к ней сочинил Спонтини — придворный капельмейстер Фридриха-Вильгельма III. Николай исполнял роль эмира бухарского, Шарлотта — Александра Фёдоровна — представляла Лаллу-Рук. С тех пор к ней и пристало это прозвище — Лалла-Рук. Под этим именем воспел царицу Жуковский. Такой она явилась и Пушкину:
И зале яркой и богатой,
Когда в умолкший тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла-Рук
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою.
И тихо вьётся и скользит
Звезда, — харита меж харит…
Из окончательной редакции «Онегина» Пушкин стыдливо выбросил эту строфу.
Вот и другие знакомые Пушкина — Любовь Суворова, княгиня Варшавская, графиня Паскевич-Эриванская, дочери Бенкендорфа — фрейлины Мария, Анна, София, сам Александр Христофорович Бенкендорф, Дупельт{2}, управляющий III отделением А. Н. Мордвинов, Елена Белосельская-Белозерская, Мария Пашкова, Михаил Сперанский, скульптор и медальер граф Фёдор Петрович Толстой, Александр Брюллов, Михаил Виельгорский, актриса Александра Колосова-Каратыгина и её знаменитый муж Василий Андреевич Каратыгин… Но стоп! Я сама расфантазировалась. Кто есть кто на картине Чернецова, не знают ныне даже экскурсоводы лицейского музея. Как я уже упоминала, хранившаяся в подрамнике опись персонажей картины упрятана в хранилище Всероссийского музея Пушкина на Мойке.
Заместитель директора музея по научной части Борис Всеволодович Иванов усердно пытался мне помочь в поисках таинственно исчезнувшей картины Ладюрнера. С кем только не консультировался — и со специалистами по живописи XIX века из Русского музея, и вновь с сотрудниками Петродворца, звонил и маститым искусствоведам (пощажу их достоинство — не буду называть их имена) — безуспешно. Никто не видел, не помнил этой работы французского художника.
А между тем она скромно украшала интерьер одного из загородных дворцов под Петербургом. Но об этом я узнала совершенно случайно в Москве. В Государственном музее Пушкина познакомилась с молодым сотрудником отдела иконографии Александром Борисовичем Сидоровым. Для книги мне необходимы были изображения графов Разумовских. Александр Борисович тут же сказал, где я могу их найти. Он провёл меня в хранилище музея. И вот передо мной несколько фолиантов — «Русские портреты XVIII—XIX столетий», изданные в 1905 г. в Санкт-Петербурге великим князем Николаем Михайловичем. Уникальное, малодоступное, малоизвестное собрание портретов двух веков. Колоссальный труд представителя царской семьи! Он словно предчувствовал, что очень скоро наступит эпоха, которая сотрёт, затушует, извратит историю русского народа. Упрячет в закрытые фонды труды замечательных российских историков — Карамзина, Ключевского, Соловьёва, Костомарова. Предугадал великий князь и позаботился сохранить её для потомков.
Сидоров обладает поразительной зрительной памятью. Стоит ему взглянуть на какой-нибудь неизвестный портрет, как он тут же называет имя изображённого. Более тщательная проверка подтверждает его правоту. При этом необыкновенном таланте и эрудиции он остаётся скромным, без учёных степеней и званий, сотрудником и, как мне показалось, находится в не очень простых отношениях с руководством.
Я поинтересовалась его мнением об атрибуции И. Б. Чижовой акварели художника П. Ф. Соколова 1837 года, на которой будто бы изображена графиня Фикельмон. Долли тогда было 33 года. На портрете же представлена пожилая, с очень усталым лицом женщина, напоминающая Е. М. Хитрово. Но вполне возможно, что это одна из её сестёр. Дочери Михаила Илларионовича Кутузова были очень похожи друг на друга и на отца. Как уже говорила, сильный кутузовский ген проглядывал не только в его детях, но даже во внуках и правнуках. Александр Борисович был также, как я, убеждён, что атрибуци