Увы! — все эти сокровища, которые он не раз намеревался вернуть в Россию, пропали для неё навсегда. Большинство было продано на аукционах в те годы, когда Лифарь вышел на пенсию. Остаток завещал своей многолетней подруге жизни шведской графине Лилиан Алефельд. Привыкший жить на широкую ногу, он быстро промотал все свои сбережения и стал понемногу распродавать то, чем раньше дорожил больше жизни. Что собирал по крохам, часто отказывая себе в самом необходимом. Отчего такая перемена? В психологии, во взглядах, в отношении к бесценным для него вещам? Только ли нужда тому причиной? Нет, конечно, не в ней дело. Графиня Алефельд — весьма богатая дама. Они постоянно жили в шикарных апартаментах самого дорогого лозаннского Гранд-отеля «Bellerive». Деньги от продажи вещей шли на карманные расходы Лифаря. Причина была в ином — в апатии. Он устал бороться за право быть признанным на родине. За воскрешение своего имени. Понял, что ни он, ни его коллекция не нужны Советскому Союзу. К его коллекции, конечно, был аппетит, но идеология для советского человека была несопоставимо выше пушкинских раритетов. Взамен он требовал немногое — поставить на сцене Большого или Кировского театров свои нашумевшие на весь мир балеты «Федру» или «Икара». Один из безумных советских парадоксов — ведущие театры мира мечтали заполучить «Принца Икара», как величали Сергея Михайловича! Он отказывал, ломался. Родина, которой он бесплатно предлагал свои услуги в придачу с самой уникальной частной пушкинской коллекцией, однозначно отвечала: «Нет возможности. Не предвидено репертуаром!» Эти увёртки в сущности означали: «Нам это ни к чему!»
Остаток сломленной гордости в конце концов заставил его согласиться на совсем малое — какой-нибудь пустяковый знак отличия, вроде того, что дали барону Фальц-Фейну. Как горестно воскликнул он, когда увидел этот значок на груди барона:
— Какой ты счастливчик! Родина наградила тебя! А мне, видимо, никогда не дождаться этого!
Я убеждена, появись вовремя моя статья в «Советской культуре», Сергей Михайлович изменил бы своё решение и преподнёс Родине пушкинские письма. Он так ждал хотя бы нескольких строк о себе в советской печати! Мой труд, мои надежды оказались напрасными. 17 декабря 1986 г. газеты всего мира пестрели огромными заголовками: «УМЕР ПРИНЦ ЛИФАРЬ», «СМЕРТЬ ИКАРА», а «France Soir» вынесла в заглавие огромной публикации о Лифаре его горькие предсмертные слова: Я ВЫЗЫВАЮ СТОЛЬКО ЖЕ ЛЮБВИ, СКОЛЬКО И НЕНАВИСТИ… Любили чужие, ненавидели свои! Нет, они не были «своими» эти функционеры в культуре, лакеи ЦК КПСС и КГБ! Они были врагами не только Лифарю, но и собственному народу. Они лишили россиян счастья наслаждаться искусством замечательного танцовщика и гениального балетмейстера. Отняли у России и некогда завещанную ей коллекцию страстного пушкиниста. Я был им всегда, всю жизнь с тех пор, когда впервые прочёл божественные строки поэта… И этого, боготворившего Пушкина, человека боялись, как чумы!
Пусть последний вопль умирающего будет вечным укором тем, кто ускорил его уход. Издевался над достоинством великого соотечественника. Кто держал под спудом мою статью почти два месяца.
Через 10 дней после смерти Сергея Михайловича, 27 декабря, «Советская культура» решилась опубликовать мой очерк «Выставка „ЖИЗНЬ, ОТДАННАЯ ТАНЦУ“, или Печальная история одной пушкинской коллекции». В послесловии к публикации редакция поместила постыдно издевательское сообщение: Пока статья готовилась к печати, пришло известие: в Лозанне на 81-м году жизни скончался Сергей Лифарь. Долго же готовился почти нетронутый суровой редакторской рукой материл, написанный одним духом в бессонную первоноябрьскую ночь! Редколлегия признала его лучшим материалом номера и вывесила на Доску почёта! Через день в редакции раздался звонок от секретаря тогдашнего министра культуры. Моя нелицеприятная статья заинтересовала «смелостью выражений» горбачёвского ставленника — далёкого от культуры (по профессии он, кажется, был химиком!), но зато верного человека. Он выразил желание познакомиться с автором. Довольная редакторша позвонила мне в Вену и сообщила эти две долженствующие меня обрадовать новости. И была очень огорчена моей неблагодарностью. Ибо я не постеснялась сказать всё, что накипело у меня на душе.
Дорого обошлась России игра в бирюльки с пушкинскими письмами. После смерти Лифаря графиня Лилиан Алефельд[197] была атакована полпредами Советского фонда культуры. Упрашивали её возвратить «народное достояние» России. Напомнили слова Лифаря, некогда сказанные им леди Маунбеттен (дочери графини Торби) в ответ на её требование вернуть ей письма прадеда: Эти сокровища принадлежат России, а не какой-то одной семье! Сказал и гордо отошёл от родственницы нынешнего супруга английской королевы.
Графиня Алефельд проявила характер. Отомстила за унижение своего друга. Не обидела и себя. Письма были проданы Советскому Союзу за 1 миллион долларов через лондонский аукцион «Сотби»[198]. К сожалению, графиня озлобилась и на Эдуарда Александровича за его посредничество в возвращении писем на родину. Предлогом для начатой ею травли Фальц-Фейна в парижских газетах послужило моё не очень благоразумное сообщение о сделанной им записи воспоминаний Лифаря. Русского языка она не знала. Кто-то пересказал ей содержание статьи, услужливо подкинул идею отдать барона под суд за некорректный поступок. Отомстить ему и вместе с тем сорвать с него солидный куш. Угрозу свою не осуществила — слишком хлопотно и дорого вести процесс. Графиня была ленива. Не любила утруждать себя жизненными проблемами. Вряд ли здесь сыграли роль романтические воспоминания о прежних, более близких отношениях с Эдуардом Александровичем. Но насолить-то ему сумела, заставила поволноваться, доставила немало неприятных минут. Так завершилась эта поистине «печальная история одной пушкинской коллекции». Но, пожалуй, самое поразительное, что игравшие в перестройку сотрудники редакции не постеснялись оставить этот мой подзаголовок статьи! Как говорится, сами себя высекли.
Дневник начал рассказывать!
Копию дневника Лихтенштейна я решила показать профессору славистики Венского университета Гюнтеру Витченсу. Он преподавал историю русской литературы XIX века. Но превосходно знал литературу и языки других славянских народов. Впрочем, и остальные преподаватели этого института свободно владели славянскими языками. В факультетской библиотеке, где они встречались после лекций и семинаров, то и дело звучала польская, русская, чешская, сербская или словенская речь. Коллектив был интернациональным, в основном эмигранты из соцстран.
Говоря по-русски, профессор Витченс обычно закрывал глаза — так он лучше сосредотачивался — и медленно, но безукоризненно правильно излагал мысли. Пушкиниана была излюбленной темой наших бесед. Однажды, он пригласил меня к себе домой и показал свою домашнюю библиотеку. Значительную часть этого уникального собрания составляли русские книги. А в его пушкинской коллекции было всё, что когда-либо издавалась о Поэте. Глаза разбегались при виде такого богатства! Профессор любезно предложил приходить к нему и пользоваться книгами. Жест истинного библиофила! Но не совсем типичный для австрийца. Я объясняла доброту Витченса его происхождением — он был родом из Силезии, пограничной области между Польшей и Чехией. Может, я не права и преувеличиваю широту славянской души. А доброжелательность его была нормой поведения очень интеллигентного человека.
В свободное время профессор любит рыться в архивах. Приноровился к расшифровке старых рукописей. Справлялся даже с монотонной каллиграфией графа Фикельмона. О своих находках помещал публикации в «Венском альманахе славистики». Копию одной из них, «Маленький вклад в славянскую историю литературы из австрийских архивов», подарил мне с трогательной надписью: «В золотые руки Светланы Балашовой от автора». Мне действительно везло в последнее время. Раскопала в архивах несколько документов графа Фикельмона, среди них немецкий перевод стихотворения Пушкина «Клеветникам России». Австрийский посол приложил его к своему донесению Меттерниху как иллюстрацию к русско-польскому конфликту. Весьма ценное свидетельство того, как высоко ценил Пушкина умница Фикельмон. И как прекрасного поэта, и как выразителя настроений большей части русского общества.
Самой удачной моей находкой было несколько десятков писем Иоганна Штрауса к петербургской возлюбленной Ольге Смирнитской. Более века их разыскивали по всему свету австрийские биографы Штрауса, сочиняли фантастические небылицы об их романе. Я встретилась с живущими в Вене потомками композитора. Пыталась выяснить судьбу портрета Смирнитской работы И. К. Макарова — прощального подарка Ольги Штраусу. Портрет как в воду канул — никто из потомков не знал о нём. Напрасно искала я его и в художественных галереях Вены. Родственники Штрауса предполагали, что он был продан женой композитора — в двадцатых годах она разбазаривала архив мужа. Многое ушло за границу. Между тем переписка со Смирнитской преспокойненько хранились в одной папке Штадтархива, никем не востребованная…
Найденные документы я обычно показывала Витченсу. Вот поэтому он и считал, что мне везёт с находками. Сам же профессор обнаружил среди донесений Фикельмона Меттерниху две революционные русские солдатские песни. О них он рассказал в подаренной мне статье «Маленький вклад…».
Между монотонных каллиграфических официальных сообщений Фикельмона и его несколько пространных собственноручных писем 1836 года находится одно приковывающее внимание «неорганическое» приложение.
Это приложение содержит текст двух революционных русских солдатских песен…
В пушкинистике сложился образ умного, добропорядочного, дружески настроенного к императору и России австрийского дипломата. Обнаруженный Витченсом документ, как и приложенный к донесению перевод стихотворения Пушкина «Клеветникам России», позволяют по-иному взглянуть на личность и роль посланника. Просто наивно предполагать, что он прибыл в Россию, чтобы являть царю и обществу своё дружеское расположение. Бесспорно, он не был русофобом. За десять лет в России он сумел понять и полюбить эту страну. И был в числе немногих иностранцев, кого до глубины ду