ши возмутила книга маркиза Кюстина. Будь я молодым русским, разыскал бы его и дал ему единственный ответ, которого он заслуживает, и, надеюсь, что это с ним случится, — написал из Бадена граф Екатерине Тизенгаузен (письмо от 25 июня 1843 г.).[199]
С позиций времени вернее оцениваешь и человека, и события. И даже страну, в которой жил раньше. В период же пребывания в России Фикельмон был прежде всего посланцем своей страны. Он добросовестно изучал всё, что положено знать дипломату. Был прекрасно осведомлён не только — употреблю современный термин — о военном потенциале российского государства, но стремился убедить своего всесильного канцлера Меттерниха в политической нестабильности в России, приводил доказательства антиправительственных и антифеодальных настроений в различных слоях русского общества. От дворян — Пушкина, Вяземского, Чаадаева — до солдат, распевающих революционные частушки. Теперь прояснилась и цель его первой чрезвычайной миссии в России (с 23 января по 1 мая 1829 г.). О ней говорилось разное. Итальянская пушкинистка Каухчишвили, например, писала: В январе 1829 года он (Фикельмон) был послан с чрезвычайным поручением выяснить возможность сближения России и Австрии, сделать попытку проломить брешь в новом тройственном соглашении, которое сблизило Россию с Англией и Францией[200]. Цель грандиозная и не сиюминутная. Смешно предполагать, что она достижима за трёхмесячный срок — время первого пребывания посланника в России. Клаудиус Гурт, работавший над расшифровкой дневника, сделал к нему небольшое предисловие. В его распоряжении был канцлерский архив Меттерниха. Как всякий немец, Гурт очень пунктуален и точен в формулировках. Он процитировал предписание Фикельмону: поездка в Петербург с «чрезвычайной миссией», чтобы сопровождать царя Николая I к русско-турецкому театру военных действий, в случае если царь решит предпринять подобное путешествие в следующем (1829) году. Иными словами, на Фикельмона была возложена разведывательная задача! Николай не осуществил это путешествие. Но во время встреч с Фикельмоном они обсуждали политическую ситуацию в Европе. Об одной из них (через 5 дней после приезда Фикельмона) писал в дневнике Лихтенштейн:
11 февраля (27 января). Мы были утром у императора. Должны были пройти через бесконечную анфиладу залов. Генерал долго оставался с императором. Мы слышали, как он громко говорил. Мы оставались с князем Гагариным[201] в соседнем помещении. Вдруг дверь распахнулась и мы увидели императора, который сказал нам: «Messieurs, ne voulez vous pas entrer» («Месье, не соблаговолите ли войти»). Он — Бог, надеюсь, не как император, но как частное лицо.
Вена следила за событиями в России. 26 февраля графиня Фикельмон отметила в дневнике:
Вчера прочитала в газете, что Фикельмон имел аудиенцию у императора Николая.
Умный, солидного возраста (ему в ту пору было 52 года), с широким кругозором генерал произвёл на Николая прекрасное впечатление. И уже в марте в Вену прибыл посланец из Петербурга с депешей для Д. П. Татищева. Царь выражал в ней свою волю иметь графа Фикельмона послом в России. Объективно — Фикельмон был прекрасным дипломатом, до мозга костей преданным своему правительству, весьма настороженной к России Австрии. И, конечно же, он содействовал её колониальной политике. Яблоком раздора между этими двумя странами были Польша и Балканы, Турция и даже Персия. Австро-Венгерская империя ревниво и бдительно следила за успехами русских войск на Кавказе и на турецких фронтах, вмешивалась через свои дипломатические каналы в дела России на Востоке и в Польше. Вспомним описанные в дневнике Долли обеды и приёмы в австрийской резиденции для персидской и турецкой делегаций. Граф Фикельмон в дружеской беседе с иноземными гостями выверял официальные сообщения со своими собственными впечатлениями.
Неизвестно, как попали к Фикельмону обнаруженные проф. Витченсом частушки. Совершенно очевидно, у посланника была прекрасно налаженная «агентурная связь» — через многочисленных друзей и родственников жены, и прежде всего через «Гидру» — так за глаза называл князь Лихтенштейн Е. М. Хитрово. Возможно, это прозвище шло от её фамилии: Хитрово — Гидрово. Не исключено, что она заслужила его за определённые черты характера — настырность, умение наилучшим образом улаживать свои дела.
Но вернёмся к частушкам. Любопытно предисловие к ним. Оно было написано по-польски неким ссыльным поляком из Невера — местечка в Амурской области. Предназначалось другому поляку — аптекарю в Тарнополе. Фикельмон отправил его Меттерниху в немецком переводе, полностью сохранив содержание письма:
Его Высочеству г-ну Губ. Президенту передано вместе с приложенным оригиналом, который был им задержан. Переведено с польского.
Невер, 9 февраля 1836.
Адальберту Дамбровскому фон Файту, аптекарю в Тарнополе.
Я пересылаю в твои руки песню, которая была сочинена русскими солдатами, пущена в обращение среди военных и крестьян, что живут в поселениях за рекой Буг. Эта песня будет просвещать и ускорит свержение с трона северных идолов и освободит русский народ от железного ярма, в которое впрягли его дикий царь и его самовластное дворянство.
Возвращение нашего дорогого Отечества зависит от наших русских братьев, так как не можем рассчитывать на Францию[202].
Далее следует русский текст песни, написанный латинскими буквами. Переписчик недостаточно хорошо знал русский, заменял некоторые слова польскими. В песне шестьдесят строк. Приведу лишь отрывки из неё в русской транскрипции.
Кагдась была волность, и ровность в Рассии
Крепостных мужиков, и дворян не знали.
Од времня, как цари немецкие настали,
Народ русский крепостными сделали.
Целой свет перейдёшь,
Только у нас в Рассии
Наси ярмо на шии.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Братья, полно быть нам дураками
И драться с вольными людьми.
И мы астанми вольными,
Ньезавсегда дворян наших крепостными.
Мы одлет многа разныя земли падбижали.
Нашто? Чтобы вольныя народы,
Как мы, крепостными стали?
А за это иностранцы нас празвали
Разбойниками и дикими маскали.
Что ж нам Польска худаго сдиелала?
Чи это? Что против нашему и своему тирани павстали?
Помними! Что паляки на сваих знаминих написали: «Братья рассияни!
Мы за нашу и вашу вольность павстали!»
Язык этой песни трудно назвать русским. Написана она на том малороссийском диалекте, на котором говорило население российских пограничных областей — эдакая смесь польско-чешско-словацко-украинских говоров. Австрийский посол отправил в Вену также и немецкий перевод этой песни — литературный, элегантный. В нём вложенные в уста дворян похабные слова: «Мы будем бл…ть, пить и гулять» заменены вполне приличным выражением — «Мы призываем властвовать, пить, вести распутную жизнь». Но осталось главное — ради чего немало пота пролил неведомый переводчик этого фольклорного образчика — его крамольная суть. У Меттерниха, читавшего этот призыв к свержению тиранов, вполне возможно, щекотало под ложечкой — в России пахнет революцией! Значит, царю будет не до Босфорских проливов и Балкан! Ошибся Фикельмон, как ни дотошен был в своём усердии. Ввёл в заблуждение и своего канцлера. Это Европу лихорадило народными бунтами. Которые в конечном счёте вылились в революцию 1848 года. Её волны не докатились до России. Самому же Меттерниху она чуть было не стоила жизни и сбросила его с канцлерского кресла, в которое он так крепко врос за столько лет управления страной! Ему пришлось бежать в Англию. Николай I послал в Австрию для усмирения повстанцев свои войска. Революция была подавлена, но Меттерних больше не вернулся к власти…
Профессор Витченс полистал принесённую мной рукопись дневника Лихтенштейна. Я с надеждой спросила, можно ли расшифровать эту бесконечную спираль завитушек. Ответ был обнадёживающим: «Трудно, но, если целиком посвятить себя этому делу, наверное, можно кое-что понять». Примерно то же самое отвечали и другие мои австрийские знакомые — очень сложная шарада!
Можно понять, если целиком посвятить… — проф. Витченс имел в виду, конечно, себя. Но даже будь у меня столько времени, я всё равно ничего не смогла бы прочесть. Позже, когда переводила на русский язык уже расшифрованный и переписанный на машинке дневник, я пыталась сравнивать отдельные неясные пассажи машинописного текста с рукописью. Но по-прежнему видела в ней лишь густо вьющуюся спираль. И не переставала удивляться таланту человека, сумевшего превратить завитушки в буквы и слова.
А тогда мне пришлось отложить дневник в сторону. Я предложила Фальц-Фейну заинтересовать правителя княжества Лихтенштейн Франца Йозефа II (умер в 1989 г.) судьбой его предка. Что стоило князю поручить своим архивариусам разгадать оставленную двоюродным прадедушкой головоломку? Занимать своего могущественного соседа подобными мелочами барон не счёл возможным. И обратился к Клаудиусу Гурту — специалисту по старой каллиграфии — в частном порядке сделать для него эту работу.
Поисками дневника князя Лихтенштейна значительно раньше меня занялся американский литературовед русского происхождения Анатолий Иванович Натов. О нем мне рассказал Фальц-Фейн. Ещё в 1984 году Натов попросил Эдуарда Александровича проверить, нет ли в княжеском архиве в Вадуце каких-нибудь материалов о пребывании Фридриха Лихтенштейна в России. Эдуард Александрович тут же откликнулся на его просьбу. Доброта и отзывчивость восхитительны в Эдуарде Александровиче. Но не только это заставило барона немедленно наведаться в замок соседа. Он понимал значение любого нового факта для биографии Пушкина. Сумел убедить в этом и главную хранительницу княжеского архива фрау Оберхаммер. Она сразу же поручила своим сотрудникам заняться поисками писем, документов о пребывании Фридриха в Петербурге. Писем не нашлось, но был обнаружен дневник князя. Позже была найдена ещё одна тетрадка мемуаров, «Моё пребывание в России»