И действительно, — не привыкла. Через три года повторит: Там (в Италии) жизнь — радость, здесь она — обязанность!
Недоброжелательность петербуржцев рождала меланхолию в чрезмерно чувствительной Долли. В домашнем кругу Фикельмоны, вероятно, часто разговаривали на эту тему. Обсуждали её и с близкими друзьями. Смирнова-Россет вспоминала: — Петербург — город зубоскальства. Граф Фикельмон, австрийский посланник, говорил мне, что это самый злобный город в мире. — Кому вы это говорите! Я об этом кое-что знаю! Особенно они высмеивают москвичей. Скоты. Москва ведь Россия, а Питер что? Константин Аксаков очень хорошо определил П<етер>бург, он написал своему брату Ивану в П<етер>бург: «Ненавистен мне Петербург, это незаконнорождённый город, прижитый с Западной Европой»[28].
Граф Фикельмон старался скрасить для своей обожаемой супруги этот переход в реальность российского бытия. Он снял для посольства один из лучших особняков Петербурга на Дворцовой набережной (ныне дом № 4, где помещается институт культуры) — резиденция могущественной Австрийской империи должна была соответствовать престижу страны. Здание было построено петербургским купцом Ф. И. Гротеном в 1790 году по проекту знаменитого архитектора Кваренги. Дом этот чем-то не приглянулся купцу, и он продал его T. Т. Сиверсу. Через три года новый владелец перепродал его княгине Екатерине Петровне Барятинской. Но и она не прижилась в нём и решила сдать дом в аренду. В 1796 году императрица Екатерина II купила у неё этот особняк и подарила его генерал-фельдмаршалу, впоследствии светлейшему князю, Николаю Ивановичу Салтыкову — племяннику бывшего своего фаворита Сергея Васильевича Салтыкова.
Страничка из дневника Фикельмон:
С 12-го мы поселились в доме Салтыкова. Красивое большое здание, приятно жить в нём. У меня великолепный амарантовый кабинет, такой удобный, что мне просто не хочется его покидать. Мои комнаты выходят на юг, у меня есть цветы, одним словом, всё, что я люблю! После переезда я была больна три дня, но это не имеет значения, у меня хорошие предчувствия, и я думаю, что новый дом мне будет нравиться. Нет ничего забавнее жить на широкую ногу, средь роскоши, когда знаешь, что ты не богата и что, если судьбе угодно отнять у тебя всё это, жить придётся более чем скромно. Как будто разыгрываешь театральное представление. На сцене ты в королевских одеждах. Но гаснет свет рампы, возвращаешься за кулисы, вновь облачаешь свой старый халат и скромно идёшь ужинать при слабом свете свечей! Это постоянно заставляет меня смеяться, и ничто так не забавляет, как мысль о том, что я играю в театре собственной жизни! Но как я сказала позавчера маме, существует разница между искусственным, мнимым и подлинным счастьем. Женщина, которая может быть счастлива только благодаря положению, занимаемому её мужем в обществе, вечно дрожит при мысли, что эта комедия кончится в один прекрасный день. Мне же счастье даёт сам Фикельмон, а не преимущества его положения в обществе, поэтому мне всё равно и не имеет значения, если завтра весь этот блеск исчезнет — от этого я не буду ни менее весела, ни менее довольна. Только бы быть с ним и с Элизалекс, и везде я буду чувствовать себя одинаково счастливой![29]
Двери салона Фикельмон наконец распахнулись для общества. Это событие отмечено записью 21 сентября: По вечерам к нам домой стали приходить посетители. Близких друзей посланница принимала в своём красном кабинете, а чаепития и ужины устраивала в зелёном салоне. Очень скоро особняк на Дворцовой набережной превратился в интеллектуальный центр Петербурга. Долли отменила у себя в доме так раздражавшую её в петербургских гостиных карточную игру. Но вот любопытная подробность — генерал Фикельмон, оказывается, не был столь нетерпимым к этому бессмысленному времяпрепровождению — в Петербурге, в отсутствие супруги, он с удовольствием поигрывал в карты со своим адъютантом князем Фридрихом Лихтенштейном. Об этом князь упомянул в дневнике.
Среди первых засвидетельствовал своё почтение Анатолий Демидов, один из богатейших людей России. Молодому Анатолию Демидову — восемнадцать лет, а выглядит так, как будто ему пятьдесят. С небольшим, болезненным лицом, сутулый, с красивыми, одухотворёнными глазами. Разговаривает умно и учтиво. Нужно учитывать, что этот миллионер — ещё почти дитя, а уже сам себе господин. Фикельмон сказал, что у него больная грудь, потому что в каждом кармане фрака носит по миллиону, и этот груз чересчур тяжёл для его хилого телосложения. В самом деле, необходимо быть очень сильным, хотя бы духом, чтобы выдержать это бремя всеобщего заискивания, безграничной независимости и огромных средств для удовлетворения собственных страстей.[30]
Анатолий Николаевич Демидов был сыном тайного советника Николая Никитича и баронессы Елизаветы Александровны Строгановой. Он родился во Флоренции в 1812 году и воспитывался в Италии, где его семья жила до смерти отца в 1828 г. Приехав в Россию, он, по всей вероятности, чувствовал себя здесь таким же иностранцем, как и выросшая в Италии Долли. Он поспешил познакомиться с ней. Она же видела в каждом, кто прибыл из страны её молодости, друга и чуть ли не родственника. И, конечно же, в эту первую встречу с Демидовым они вспоминали Флоренцию, Рим, Неаполь, их общих тамошних знакомых — итальянцев и русских. От этих воспоминаний ещё острее ощущалась неуютность петербургского климата. В тот холодный осенний вечер Долли, наверное, и об этом говорила с Демидовым. Зима в 1829 году выдалась ранняя — первого октября в Петербурге уже выпал снег. От одной мысли, что так будет продолжаться целых семь месяцев, у молодой женщины болезненно сжималось сердце. Очевидно, влияние севера подавляет человека, даже если при такой счастливой жизни, как моя, я испытываю нужду постоянно бороться с тоской и меланхолией, — отметила она в дневнике. — Упрекаю себя, но бессильна справиться с этим. Виновата в этом прекрасная Италия, лучезарная, сверкающая и нежная, которая превратила первую мою молодость в картину, сотканную только из цветов, благоухания и гармонии, и словно накинула вуаль на остальную часть моей жизни, которую я должна вести вдали от неё. Не многие могут понять это, и только человек выросший и воспитанный на юге действительно знает и эту жизнь и её очарованиеI
Анатолий Демидов был именно таким человеком. Но его самоуверенность и внешность несколько разочаровали графиню. Молодой богач после смерти старшего брата Павла в 1840 г. стал ещё богаче — он оказался наследником двух сказочных состояний — заводчиков Демидовых и уральских промышленников Строгановых. В 1722 году за заслуги перед Россией именитого человека Григория Строганова Пётр I даровал трём его сыновьям баронский титул. В 1761 г. внук Григория Александр Сергеевич Строганов был возведён императором Францем I в графское достоинство Римской империи за особые достижения на дипломатическом поприще в Австрии. А Павел I удостоил его графским титулом Российской империи. Александр Строганов был президентом Императорской академии художеств, страстным любителем искусства и меценатом. Под его руководством осуществлялось строительство Казанского собора в Петербурге. Елизавета Строганова, дочь его двоюродного брата — барона Александра Николаевича — вышла замуж за Николая Демидова. В этом браке соединились два славных рода российских предпринимателей — Строгановых и Демидовых, слились их капиталы, знатность, врождённая предприимчивость, любовь к просвещению и искусству. Анатолий Демидов женился на дочери Жерома Наполеона принцессе Матильде и поселился во Флоренции. От двоюродного деда графа Александра унаследовал страсть к коллекционированию — на его вилле Сан-Доната близ Флоренции и в парижском доме были собраны бесценные сокровища мирового искусства. Он, как и дед, был меценатом, учредил международный конкурс с премией «за изображение Петра I в один из замечательных моментов его жизни», покровительствовал Карлу Брюллову. Именно по заказу Демидова художник написал картину «Последний день Помпеи». Брюллов увековечил покровителя в монументальном полотне — в образе гарцующего всадника.
Но всё это — меценатство, любовь к искусству, страсть к коллекционированию — развились в Анатолии Демидове позже. А тогда перед Долли сидел восемнадцатилетний чахлого сложения юноша, бесспорно умный и образованный, хорошо излагающий мысли. Но уж больно бесцветный, словно, сотворяя его, природа поскупилась на краски. Впрочем, знакомство их продолжалось, имя Демидова ещё несколько раз мелькает в дневнике Фикельмон. Демидов, со всей очевидностью, не принадлежал к тому типу мужчин, который нравился Долли, — непосредственные, живые, с ярко выраженной индивидуальностью, не прикрываемой безличной светской маской. Одним словом, колоритные личности вроде девятнадцатилетнего персидского принца Хозрев-Мирзы и его переводчика Мирзы-Масута. Она с удовольствием рассказывала о них.
Очаровательный, будто из сказки появившийся персидский принц поразил воображение посланницы. Он прибыл в Петербург поднести извинения шаха за убийство Грибоедова и для восстановления мира с Россией.
Недалеко от Казбека на узкой кавказской дороге Пушкин встретился с движущейся ему навстречу процессией принца. Позднее Поэт рассказал об этом в «Путешествии в Арзрум».
В Пайсанауре остановился я для перемены лошадей. Тут я встретил русского офицера, провожающего персидского принца. Вскоре услышал я звук колокольчиков, и целый ряд катаров (мулов), привязанных один к другому и навьюченных по-азиатски, потянулся по-дороге. Я пошёл пешком, не дождавшись лошадей; и в полверсте от Ананура, на повороте дороги, встретил Хозрев-Мирзу. Экипажи его стояли. Сам он выглянул из своей коляски и кивнул мне головою. Через несколько часов после нашей встречи на принца напали горцы. Услыша свист пуль, Хозрев выскочил из своей коляски, сел на лошадь и ускакал. Русские, бывшие при нём, удивились его смелости