[203]. Они были написаны князем на склоне лет, в 1878 году — на основе петербургских дневниковых записей. Расшифровать полностью текст первой тетрадки оказалось не под силу даже опытным архивариусам князя.
Прежде всего они пытались прочитать те пассажи, где упоминалось имя Пушкина. Особенно затрудняли искажённые русские имена. Наконец доктор Эвелин Оберхаммер выслала Натову около десятка дешифрированных страничек дневника. Через некоторое время он получил от Эдуарда Александровича копию всей рукописи. Пытался сам разобраться в остальном тексте. Дела шли туго. На основе первых впечатлений в 1986 г. Анатолий Иванович сделал публикацию в нью-йоркском «New Reviev» — «Неизвестный Пушкин». В ней рассказал об авторе дневника, о его встречах с Пушкиным: Фамилия Пушкина встречается в дневнике Ф. Лихтенштейна на 28 страницах. Однако после 28—30-й страниц упоминается уже не поэт, а другие Пушкины, гр. Мария Александровна Мусина-Пушкина (1801—1853) — жена генерал-майора, гофмейстера гр. Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, и гр. Эмилия Карловна Мусина-Пушкина (1810—1846) — жена гр. Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина, капитана лейб-гвардии Измайловского полка, — писал Натов в своей статье. Представляете, какой сенсацией могло обернуться это сообщение! Новые сведения о Пушкине на 28 страницах! Но не обольщайтесь — к сожалению, Анатолий Иванович ошибся. Дальнейшие исследования подтвердили — ни одна запись с упоминанием фамилии Пушкина не относилась к Поэту.
Полученная от Фальц-Фейна копия публикации Натова заставила меня тут же написать Анатолию Ивановичу письмо. Между нами завязалась переписка. Он обрадовался неожиданному сотруднику — общими усилиями, возможно, удастся сдвинуть воз с места:
Хочу Вам предложить некоторую форму сотрудничества в работе над дневником Лихтенштейна, если она Вам подойдёт. Нужно прочитать рукопись и переписать её на машинке. Если проф. Витченс не найдёт Вам нужного человека, который смог бы дешифрировать оригинал, то я смогу назвать того, кто из венцев сумел бы это сделать. Имена могут не расшифровывать — это сделаю я. Для облегчения работы могу прислать некоторые разобранные страницы. В качестве примера расшифровки и комментария к тексту прилагаю к письму одну страницу.<…>Мы бы сделали так: немецкий текст общий, а русский перевод делали бы независимо: Вы — для советской печати, я — для США.
На помощь нам обоим пришла наша «палочка-выручалочка» — Фальц-Фейн. Как я уже говорила, он отдал рукопись князя для расшифровки К. Гурту.
В 1988 г. Э. А. Фальц-Фейн приехал в Болгарию на детскую ассамблею «Знамя мира». Он уже несколько раз бывал в Софии по спортивным делам — в качестве вице-президента Олимпийского комитета Лихтенштейна. Приглашение его на ассамблею не было совсем бескорыстным. Болгария в то время добивалась права стать хозяйкой следующих зимних Олимпийских игр. У Фальц-Фейна были хорошие связи в Международном олимпийском комитете, и болгары рассчитывали на них. Обхаживали его в этот раз особенно старательно. Эдуард Александрович посмеивался: «Всё это ни к чему! Я и так помогу!»
У него была слабость к Болгарии. Ведь его дедушка Н. А. Епанчин участвовал в русско-турецкой войне. О походах на Балканы написал несколько книг, в том числе «Воспоминания о крестовом походе 1877—1878 гг.». Тем же событиям были посвящены главы его недавно изданной в России книги «На службе трёх императоров». Копию этих глав вместе с другими книгами Епанчина Фальц-Фейн преподнёс в дар фонду «13 веков Болгарии». Барон долго хранил оставшиеся от русско-турецкой войны дедушкины реликвии. Среди них были подобранная на поле сражения сабля, документы о его боевых отличиях. И вылитый в бронзе образ обожаемого им полководца — генерала Скобелева. Николай Алексеевич сумел их сберечь даже в годы эмигрантских странствий по Европе. Ему, как и всем русским эмигрантам, жилось нелегко. Болгарский царь Борис отпустил генерал-майору Епанчину небольшую пожизненную пенсию. Фальц-Фейн так прокомментировал этот акт доброй воли царя: «Не только знак уважения к заслугам генерала Епанчина во время освободительной войны, а дань признательности к одному из нескольких тысяч русских воинов, сражавшихся за Божие дело — священное право каждого народа быть свободным. Смысл сего деяния прекрасно выражен в словах, высеченных на обелиске „Русского памятника“ в Софии: НЕ НАМ, НЕ НАМ, А ИМЕНИ ТВОЕМУ».
В конце концов Фальц-Фейн расстался с дедушкиными вещами и преподнёс их в дар «признательной Болгарии». О том, как сегодня проявляется эта признательность, не хочется распространяться… Скульптуру Скобелева поместили в экспозицию плевенского музея вместе с саблей, орденами и медалями Епанчина. Статуэтка работы Лансере была уменьшенной авторской моделью того памятника, который до революции занимал нынешнее место Юрия Долгорукова. Сам же памятник был сброшен, переплавлен на металл.
Как-то раз я спросила Эдуарда Александровича: «Почему вы не сохранили статуэтку для России?» — «Кто же мог предвидеть, что на моей Родине наступят такие неожиданные перемены. А в Болгарии чтили память генерала Михаила Скобелева. Один из софийских бульваров называется его именем…»
Фальц-Фейн обладает удивительным свойством создавать вокруг себя переполох, где бы он ни появлялся. Советская миссия в Болгарии организовала встречу с бароном. Более двух часов развлекал он собравшуюся в клубе колонию байками о своей полной приключений жизни. Советский посол дал в его честь обед. Осаждали журналисты. Болгарское телевидение выделило полчаса для моего интервью с бароном. Потом долго думали, под каким соусом преподнести эту передачу. И наконец втиснули её в постоянную рубрику: «Ветераны рассказывают». Но это ещё не всё. Эдуард Александрович решил возложить венок к памятнику «Царю-Освободителю» — Александру II.
— Я это делаю каждый раз, когда приезжаю в Софию. Заказываю трёхцветную, как прежнее российское знамя, ленту с надписью: «Русским героям, павшим в войне 1877—1878 гг.». Подхожу к пьедесталу и замираю по стойке «смирно» на том самом месте, на котором стоял мой дедушка во время церемонии открытия памятника в августе 1907 года. Этот момент запечатлён на фотографии. Храню её свято!
В этот перестроечный 1988 год возложение венка проходило торжественно, в присутствии военного атташе и других сотрудников советского посольства. Эдуард Александрович всунул мне в руки фотоаппарат и скомандовал: «Снимай!»
В начале декабря от Эдуарда Александровича пришла бандероль с несколькими переписанными на машинке страницами из дневника. В неё было вложено коротенькое письмо:
Это всё, что удалось пока дешифрировать в рукописи князя Лихтенштейна. С праздником Христова и с Новым годом! Спасибо за дружбу! Эдуард.
Записи князя Фридриха разочаровали. В отличие от Долли Фикельмон, он только фиксировал, почти без комментариев, встречи с петербургскими знакомыми. И среди них — увы! — не было Пушкина. Теперь можно было категорично заявить: этой фамилией он называл М. А. Мусину-Пушкину и её супруга. Я потеряла интерес к дневнику. Натов ещё раньше меня понял бессмысленность своих усилий. Жалко было труда всех тех людей, которые пытались нам помочь прочитать этот документ.
Но вот в марте 1989 года — новая объёмистая бандероль от Фальц-Фейна. В неё был вложен расшифрованный наконец полностью дневник князя Лихтенштейна. Первая в нём запись была сделана 17 января[204] в Вене: В 8 часов утра умерла княгиня Меттерних. Мы подумали, это отсрочит наш отъезд. В 12 часов я пошёл в Государственное канцлерство и ждал там до 2-х Фикельмона. Он сообщил нам: отбываем сегодня вечером в восемь. Я сумел навестить Карла, Луи и Венцеля. Во время обеда пришёл Франц[205] с сообщением о смерти Клари. Ужасное чувство, когда всё — одно за другим — сваливается на тебя, чтобы окончательно отравить тот день, в который надолго покидаешь своих и знаешь, как будет печально без них.
Упомянутые два факта — смерть княгини Меттерних и князя Клари — помогли Клаудиусу Гурту установить дату начала записей (князь не обозначил в дневнике год!) — не январь 1830 г., как предполагалось раньше, а январь 1829-го. Фридрих Лихтенштейн и обер-лейтенант егерского полка барон Салис выехали с Фикельмоном в Петербург. Вместе с ними отправился и курьер. Опережая их, он спешил с донесением русскому царю о прибытии чрезвычайной делегации. Вечером 7 февраля (26 января) путешественники въехали в Царское Село. Временная миссия генерала в России продолжалась до 12 мая 1829 г. Князь Лихтенштейн упросил Фикельмона оставить его на некоторое время при австрийской миссии в Петербурге. И граф нашёл это вполне естественным.
Продолжение не следует
Новая датировка меняла многое. Большая часть записей относилась к тому периоду, когда графини Фикельмон не было в Петербурге. Общество князя Лихтенштейна составляли военные, сотрудники австрийского посольства, несколько светских знакомых. Среди них — Гурьевы, Мусины-Пушкины, Лавали, Е. М. Хитрово и её сестра Анна — жена генерал-майора Н. 3. Хитрово, Адель и Елена Тизенгаузены, Елена Завадовская, София Урусова, Александра Сенявина… И конечно же, Геккерен, который заманивал к себе в сети всех красивых молодых людей. Знакомые всё лица из пушкинского окружения! Очень скоро почти со всеми князь Фридрих был на короткой ноге. Приезжал к ним в дом без приглашения. Иногда даже его бесцеремонно выставляли. Любезничал с дамами, оставался у них обедать. Выезжал с ними на прогулки. Катался с горок на санках. По вечерам танцевал на балах. В этом суматошном распорядке дня, начинавшемся с обязательного присутствия на парадах[206], не было места для Пушкина. Он мог встречать Поэта средь какого-нибудь шумного бала, но вряд ли они были знакомы. К тому же в мае 1829 г. Пушкин уехал на Кавказ. И появился в Петербурге только в десятых числах ноября.