Иногда я посмеиваюсь над ним, но его невозможно не любить за чрезмерную доброту и благородство.
Как-то раз герцог привёл к Фикельмон и своего сына Артура — 18-летний юноша только что закончил военное училище. Как видим, карьера военного была наследственной у Мортемаров. Молодой человек произвёл на Долли приятное впечатление — некрасивый, но с приятным, добрым, как у отца, лицом и нежными глазами.
26 июня. Вчера у нас обедали месье де Мортемар с сыном, Беарн, Морне, Лудольф и Пальмстиерна. Морне[243] и Беарн были очаровательно веселы. Это благотворно отражается на нас.
Известный красотой, успехами и элегантностью (характеристика Долли) Шарль Морне прибыл в Петербург в начале июня, по-видимому, со специальными указаниями Мортемару по польскому вопросу. Не случайно Пушкин, даже в свой счастливый медовый период живо интересовавшийся событиями в Польши, иронично назвал его «вояжёром». Морне оставался в столице полтора месяца, но за этот краткий период сумел покорить многих представительниц прекрасного пола. В числе его «жертв» оказалась и Елизавета Михайловна Хитрово. Элиза влюбилась в вояжёра Mornay да с ним кокетничает! Каково? — писал Пушкин Вяземскому в письме от 14 августа 1831 г. Подтверждение этому факту находим и в дневнике Фикельмон: Морне стал очень близким маме и нам. Он обладает необыкновенной естественностью. Всего за несколько дней он до такой степени сблизился с нами, что кажется, будто мы знаем его всю жизнь, — записала Фикельмон 2 июля 1831 г..
В этот раз Мортемар пробыл в Петербурге до средины августа 1831 г. Его миссия — помирить Россию с Польшей, потерпела крах. Более того, его чрезмерная настырность вызвала недовольство Николая и личностью посла, и политикой вмешательства Франции в дела России.
Дневник Фикельмон. 29 июля 1831 г.: Отъезд Морне опечалил нас. А через несколько дней нас покинет и герцог Мортемар, который возвращается во Францию. Бургуэн остаётся здесь вместо него с рангом полномочного министра.
22 августа 1831 г.: В тот же день (14 августа) мы распрощались с герцогом де Мортемаром, который возвращается во Францию с Артуром и Беарном.
Я внимательно просмотрела дневник Фикельмон до конца 1833 года, но не обнаружила записей, подтверждающих пребывание Мортемара в России в 1832—1833 гг. Более того, весной 1832 г. состав французского посольства был целиком сменён. Причина назначения новых лиц вполне объяснима — провал возложенной на его прежних сотрудников миссии.
13 апреля 1832 г.: Приехало новое посольство Франции, но я пока видела только двоих — месье де Бела Лозюра, зятя посланника, и месье де Пертюина, адъютанта. У первого довольно воинственное и серьёзное лицо; второй показался мне и некрасивым, и немолодым.
Долли ни в одной из записей о новом посланнике не называет его имени: У французского посланника вид добродушного старого фермера, что во вкусе французов. Подобное лицо предполагает разумность, принципы, набожность — всё то, что стало редкостью у них; простоту в манерах, доброту. У его сына маркиза де Тревиза красивое и благородное лицо, довольно серьёзное и несколько безжизненное. Остальные члены посольства, включая и князя де Экмюля, совсем безличные.
Не очень удачно складывались отношения между Францией и Россией в эти годы. Не прошло и четырёх месяцев, как новый, «безымянный», посланник был отозван из Петербурга. Посланцы нового французского короля Луи-Филиппа в России менялись часто. До тех пор пока выбор не пал на умного и просвещённого посла барона Амабля-Гильома де Баранта. Он задержался на своём посту почти шесть лет. И, подобно Мортемару, был дружески настроен к Поэту.
Россия, увиденная за полгода
Фридрих был наблюдателен. Очень метко излагал свои впечатления от поразивших его российских диковинок. Одной из них был русских обычай катания на санках с ледяных горок. Долли Фикельмон в одной из записей также рассказала об этом диком царском развлечении. И с гордостью заметила, что сумела преодолеть в себе страх перед столь опасной забавой.
Я привыкла, — писала она, — к этим странным удовольствиям Севера, где люди испытывают потребность настоящих или искусственно создаваемых эмоций, чтобы согреть в своих жилах кровь.
Этот удивлявший иностранцев аттракцион так впечатлил князя Лихтенштейна, что он описал его на нескольких страницах дневника:
Я не пошёл на парад, так как ещё хотел написать письма до поездки к г-же Татищевой, где мы должны были собраться в половине второго, чтобы отправиться в её загородное имение. Обе прелестных сестры (имеет в виду Елену и Адель Тизенгаузен) приехали самыми последними около трёх часов. Мы отправились в своих санях, одни за другими. На Неве встретили императрицу. На другом берегу стояли огромные пошевни с впряжёнными в них императорскими лошадями. К ним были привязаны 12 саней поменьше. Пошевни предоставили дамам, с ними был посол Долгорукий[244]и ещё кое-кто из мужчин. Другие дамы разместились на передних санках, в последних же, которые, как правило, опрокидывались, расположились мужчины. Я уселся с Сенявиной в последних; в санях перед нами устроились Потоцкий, Малышка, Волконский и Гален[245]. Эти четверо постоянно бы опрокидывались — postillon[246]передних саней делали всё возможное для этого, — если бы сидевшая позади меня Сенявина не перевешивалась телом то в одну, то в другую сторону и таким образом предотвращала падение. Но под самый конец, когда мы стали подъезжать к ледяной площадке, где возвышались горки, произошёл очень быстрый tournant[247], и мы сразу же поняли, что будет заварушка. Мы неминуемо бы опрокинулись, поэтому выпрыгнули из саней, чтобы увидеть, как падают другие. Потоцкий тоже выпрыгнул, однако слишком поздно, и его отбросило на добрых две сажени в сугроб. Туда же полетели и другие с ещё трёх-четырёх саней. Это было очень смешно. Некоторое время мы катались с горок. Оба организатора развлечения, Долгорукий и Воронцов[248], предоставили дамам большие, на 8 персон, сани. Один из мужчин стоял на запятках и подталкивал их до конца спуска, в то время как другие санки доезжали только до средины горки, и, чтобы съехать вниз, сидящим в них приходилось почти опрокидываться на спину. Мне было приятнее кататься с более пожилыми, так как, чтобы не упасть, приходилось держаться за дам и иногда особым образом скрещивать ноги, а для этого мне почти всегда требовалось определённое мужество. Правда, я пытался также несколько раз сам спускаться, но почти каждый раз падал, так что надо было пристраиваться к одним из саней или предоставлять управление кому-нибудь из мужчин. На этих маленьких санях стремительно летишь вниз и при этом испытываешь исключительно приятное ощущение. Это возбуждает дух и невероятно сладостно, что придаёт катанию на санях очарование, подобные же чувства написаны на лицах дам. После множества дурачеств мы наконец спустились вниз. Татищева, обе сестры, супруги Завадовские, Гален, Суворов и я. У того, кто вёл по льду сани, сломались коньки, и он поскользнулся, в результате чего санки уткнулись в стену и опрокинулись. Пушкину выбросило в сугроб, Завадовская упала рядом с ней, Урусова повисла на них, а Татищева упала попкой на леё. Другие дамы тут же поднялись, только г-же Татищевой доставляло удовольствие сидеть попой на холодном льду. Она страшно хохотала, не позволяла поднять себя и сидела так нескончаемо долго. Мы все тоже ужасно смеялись, только Малышка чуточку стыдилась — словно пугалась, что присутствует при чём-то не очень приличном. Затем мы возвращались в других санях, которые двигались несколько вкривь. Завадовский управлял, Завадовская и Пушкина сидели в кузове, а я стоял на запятках. Весьма приятно провели время до обеда. Очень вкусно пообедали в стеклянном павильоне. Потом снова катание на иллюминированных горках. После этого все вернулись в дом, где всё было подготовлено к представлению одной французской комедии, исполненной французскими актёрами. Она была ужасно скучна. Ко всему прочему я очень много пил, так что клонило ко сну и во время спектакля я сладко поспал. Под конец в саду устроили ещё один espuce (вид — франц.) фейерверка, не особенно примечательный. Была музыка, и начали танцевать, однако некоторыми, из-за чрезмерной набожности, это воспринялось не так, как надо. Предаваться во время постов всевозможным безумным глупостям можно, но танцевать грешно. Когда я заметил, что танцы, кажется, не очень уместны, народ стал расходиться. Тогда я тоже ушёл. Так чудесно и приятно провели предобеденное время, и так скучно было после обеда. При этом слишком много претенциозности, некоторые вещи так часто разрушают праздник. Было очень много притворства.
Ещё одно чисто русское развлечение впечатлило князя — охота. Зимой на медведей, весной на волков и лисиц. Читая описание его охотничьих вылазок, я вспомнила князя Клари-Альдрингена. С замиранием сердца слушал он в детстве рассказы отца (посланника в Петербурге) о суровых русских зимах, о катании на санях в тулупах и меховых шапках, об охоте на волков и медведей. Этим, да ещё чаепитиями из огромных самоваров, кажется, и исчерпывались представления западного человека о России.
Дневник Лихтенштейна. 7 марта (23.02):
В 6 утра мы приехали к Пашкову, чтобы от него отправиться на медвежью охоту за Царским Селом. Только мы прибыли туда и заняли позиции, как он (медведь) тут же появился. Я увидел его издалека. Ростген (лицо неустановленное. —