– Бедняжка моя, – говорит она. – Как дела?
– Не знаю. Я приму ванну, а там будет видно. Я устала. Кажется, у нее кровоизлияние в мозг, точно не знаю
– А как ты? Хочешь, я приеду?
Я говорю, что хочу отдохнуть и сама заеду к ней вечером, после больницы. Что мы можем пойти выпить вместе. Продолжая разговаривать с ней, я сажусь в ванну. Идеально было бы забыть, о чем просила меня Ирен, больше не думать об этом, но у меня не получается.
– Опомниться не могу, что она так с тобой поступила, – говорит Анна. – Это просто ужасно.
– И сразу после этого она оставляет меня одну. Анна, понимаешь, это может быть ее последний вздох. Ты представляешь себе?
– Что же ты будешь делать?
– Что? Что я буду делать? Гм. Ничего, я думаю. Нет, я и не могу ничего сделать. Пусть сгинет в тюрьме.
Она считает, что я права, что нас ничего не связывает с неписаной последней волей, с неверно понятыми выдохами, неверно истолкованными хрипами, неясными стонами, которые мы плохо слышим, с едва разборчивым предсмертным бредом. Она извиняется за резкость – но это лишь выражение элементарного здравого смысла, спешит она добавить. Надо исполнять волю умирающих до определенного предела, уточняет она. Иначе это все равно что вступить в секту, окончательно свихнуться.
– Ты же знаешь, я люблю твою мать. Но это – нет, – говорит она. – Это не лезет ни в какие рамки. Забудь.
Когда я уже собираюсь лечь, в дверь стучат. Это Патрик. Он пришел проверить, все ли в порядке, он уходит на работу и хочет знать, не нужно ли мне что-нибудь, он может занести на обратном пути. Мне ничего не нужно, но я благодарю его. С видом одновременно жизнерадостным и грустным он как будто чего-то ждет. Я стискиваю края пеньюара у горла, а тем временем стая черных птиц бесшумно пересекает небо за его спиной.
– Что ж, Патрик, – говорю я, – вот так, я собиралась лечь, представьте себе. Мне нужно немного набраться сил, чтобы ехать в больницу.
Он улыбается мне. На миг мне кажется, что он сейчас на меня бросится, – и тут я с ужасом обнаруживаю, что накинула пеньюар с синим узором, коротенький, вместо другого с синим узором, длинного, и мало того, я еще и в одних трусиках. Я так вымотана, что открыла ему в этом наряде! Слишком поздно переодеваться, это только усугубит ситуацию, я буду выглядеть откровенно смешно, этакой испуганной девственницей или бог весть чем еще. Я быстро поправляю пояс. Если бы я не боялась не произвести на него впечатления, я бы не беспокоилась сейчас так.
Он покашливает.
– Звоните мне в любое время, не стесняйтесь, если я могу что-нибудь для вас сделать, – говорит он, запустив руку в карман пальто, и достает свой телефон, чтобы, мол, обменяться номерами, а мне на миг кажется, что он делает что-то странное.
– Вы меня сфотографировали? – спрашиваю я. – Это вы сделали, Патрик?
Он морщится, краснеет.
– Да нет же, Мишель. Конечно, нет.
– А мне кажется, что вы это сделали, Патрик. Это для фейсбука или просто для вас?
Он отрицает, мотает головой и наконец, когда я уже готова с обидой захлопнуть дверь перед его носом, открывает опцию «Фотографии», чтобы показать мне последние снимки, и я признаю, что на них не я, вернее, я, но не полуголая в дверях моего дома, а лежащая скорчившись на больничной банкетке, застигнутая первыми лучами дня, просачивающимися в окно и омывающими меня бледным светом первопричастницы.
Когда проходит первое удивление, я не могу удержаться от смеха и замечаю, что очень глупо выгляжу, когда сплю.
– Конечно, нет. Вы очень красивая.
В моем наряде реально холодно. Каждый сантиметр моей кожи вздыбился, все волоски наэлектризованы. Я еще содрогаюсь от невероятно трогательного тона, которым он сделал мне это признание. Я притихла.
Мне хочется поблагодарить его за доставленную сладкую минуту, но я сдерживаюсь, чтобы он не осмелел.
– Мы поговорим об этом в другой раз, Патрик. Я умираю от холода.
Он улыбается, прощально поднимает руку. Я закрываю дверь. Запираюсь на задвижку.
В глазок я вижу, как он идет к своей машине. И вдруг мне приходит в голову, что, когда взвешиваешь все «за» и «против», прежде чем завязать отношения, это значит, что ты ступила одной ногой в старость, – и даже двумя.
Я просыпаюсь ближе к вечеру. Еду к ней – не могу ничего разглядеть под масками, трубками, капельницами, – но и видеть особо нечего, она не шевелит и бровью. Я держу ее за руку, но не ощущаю ее присутствия. Чувствую, что она не здесь, если выразиться иначе. Мы с ней не очень ладили в здесь, если выразиться иначе. Мы с ней не очень ладили в последние несколько лет – наши отношения испортились, после того как мы расстались с Ришаром, потому что я отказалась жить с ней в одном доме, а она отчаянно этого хотела, чтобы во всем полагаться на меня, как могла полагаться на нее я в мрачные годы. Но, даже не видя ее месяц или больше, я знала, что она здесь. А теперь я не знаю, где она.
Этот страх разоблачения. Страх, что нас узнают и придется встретить лицом к лицу всех этих мертвецов, всю несправедливость, все безумие. Тридцать лет спустя этот стра все такой же неизбывный, вездесущий. Ирен в конце концов решила, что время обезопасило нас, но так и не убедила в этом меня, и я сохранила – как состарившийся ребенок, продолжающий сосать палец, – привычку держаться более или менее настороже – скорее менее, сказала бы я, потому чт ухитрилась дать себя изнасиловать, как все.
Когда я встретила Ришара, я была на грани помешательства, не проходило недели, чтобы мы не подвергались нападкам тем или иным образом, нас толкали, трясли, били по лицу, унижали, я часами лила слезы в своей комнате, мне даже пришлось уйти из университета, где донимали, изводили, преследовали еще больше, чем на улице, – впору было подумать, что у каждого сестру или брата унесло убийственное безумие моего отца, что кто-то из их близких погиб или пострадал. Я жила в постоянном страхе и проклинала его каждый день, каждый час за то, что он увлек нас за собой в своем падении. Некоторые, проходя мимо, всего лишь били меня книгой по голове.
Я сама бы его прикончила, если б могла, – он всегда держался со мной холодно и отстраненно, я бы по нему не тосковала.
Ирен так и подскакивала, когда я заводила такие речи, и случалось даже, вздумывала меня за них наказать – они были в ее глазах чудовищным кощунством, и, хоть ей понадобилось довольно много времени, чтобы потерять веру, поначалу ее еще оставалось достаточно, чтобы наглядно показать мне, какие границы нельзя переступать.
Мне не было позволено желать отцу смерти – и тем более изъявлять готовность расправиться с ним своими руками. Это разве что не бес говорил моими устами, и на меня сыпался град пощечин – от которых я ловко прикрывала руками лицо и не сдавалась. Я не могла понять, почему она так упорно его защищает, когда мы приняли крестную муку по его вине. У меня был дружок, в которого я была влюблена, первый, с кем я по-настоящему переспала, первый, кем по-настоящему дорожила, мне было шестнадцать, и он плюнул мне в лицо – это одна из редких вещей в моей жизни, причинивших мне истинную боль, – и не только вдребезги разбил мое сердце, но и унизил меня перед людьми, убил в социальном плане. Какую же жалость могла я чувствовать тогда к тому, кто был причиной мучений, которые терпели мы с матерью?
Ришара я встретила только шесть долгих лет спустя. И я успела зачерстветь душой, а Ирен признать, что избыток религии, избыток морали вели нас прямиком в тупик и что она, в общем-то, красивая женщина, если немного приведет себя в порядок, изменит имидж, – чем она и занялась с большим энтузиазмом и не без успехов, которые, к сожалению, просуществовали в ее жизни недолго. Шесть лет хаоса, потемок, бегства, терзаний. В моей памяти этот период остался долгим затмением, миром без света, из которого, думалось мне тогда, нам уже не вырваться, а потом однажды один человек вступился за меня, он поднял бифштекс, полетевший мне в лицо, и припечатал его, в свою очередь, к лицу того, кто его в меня бросил, и даже пытался запихать его ему в глотку, и этим человеком был Ришар, а через три месяца мы поженились.
Мой отец был в тюрьме и получил пожизненное. Я не сразу поняла, что это прекрасная новость. У меня было время жить полной, совершенно новой жизнью, начатой с нуля, в то время как он гнил в тюремной камере, я осознала это сегодня, но этого недостаточно, чтобы разжалобить меня.
Я выпускаю руку Ирен, которая не подала мне никакого знака и не согрелась от прикосновения моей. Однако сердце ее бьется. Я помню и то, что мы составляли крепкую команду в те годы, и не хочу ее потерять. Я знала, чем она занимается, знала, откуда берутся деньги, хотя она отказывалась об этом говорить или измышляла какую-то чушь, которую я, в конечном счете, принимала ради собственного комфорта.
Дни короткие, я ухожу до темноты. Странное чувство одиночества охватывает меня. По дороге я задерживаюсь, чтобы зайти в ее квартиру, мысли мои далеко.
Я открываю дверь и сталкиваюсь нос к носу с Ральфом.
Вот тебе и проблема.
Я встречаюсь с Анной, и мы обсуждаем идею устроить вечеринку по случаю двадцатипятилетия AV Productions, это, увы, обойдется дорого и не гарантирует никаких прибылей, но если мы ничего не устроим, то распишемся в финансовых трудностях, проявим расстройство или фрондерство, а все это нехорошо.
Меня всегда восхищала беззаветная преданность Анны фирме, которую мы основали, – там, в родильном отделении где стены сотрясались от моих воплей, – из расчета шестьдесят процентов ее, сорок моих. Она – директор. Это она работает допоздна, ночами, по субботам, а иногда и по воскресеньям. Берет только короткие отпуска. Имеет дело с банкирами. Меня всегда восхищало это в ней.
Я советую ей устроить этот праздник. Просто потому, что она это заслужила, потому, что ей есть чем гордиться. Количество продюсерских фирм, закрывшихся в последние годы, просто устрашающее, но AV Productions все еще на плаву.