т мое мнение, послушаться меня или нет – его дело. Я закуриваю, на сантиметр опустив стекло. Чувствую, что буду очень хорошо спать сегодня ночью. Боже мой. Это ужасно. Я проверяю сообщения на телефоне – ни одного. Я очень хорошо помню мужчину, который был у меня за несколько лет до Ришара и произвел на меня большое впечатление в сексуальном плане, до такой степени, что память о нем до сих пор ноет в моем сердце, и мне кажется, что Патрик возродил во мне забытые ощущения – которые я боялась больше никогда не испытать, говорят ведь, что всепоглощающий трепет бывает только раз в жизни.
Я даю себе четкое указание не торопить события – ни в ту, ни в другую сторону, – держать голову в холоде. Очевидно, у этой проблемы решения нет. То, что я поцеловала Патрика в губы, все только осложнило, я это прекрасно понимаю и жалею об этом глупом поцелуе запоздалой отроковицы, которым одарила его, уходя, – как будто мало было всего остального, – и в эту минуту я вижу Венсана, он вылетает из подъезда и кидается к машине с младенцем на руках. Прыгает на заднее сиденье.
– Езжай! Езжай же, черт побери! – кричит он мне.
Я еду с добрую минуту, не говоря ни слова, потом припарковываюсь, поворачиваюсь к Венсану и спрашиваю, не спятил ли он окончательно. Начинаю перечислять ожидающие его неприятности, но тут Эдуард принимается вопить как резаный, говорить становится невозможно, и барабанные перепонки чуть не лопаются.
Потом Венсану удается его угомонить – я наблюдала за ним в зеркале заднего вида и нашла, что с ребенком он обращается неплохо, вполне уверенно.
– В доме есть молоко? – спрашивает он.
– Ты думаешь, у меня полные шкафы молочных смесей для новорожденных? И памперсы в ассортименте? Венсан, немедленно верни ребенка матери, слышишь?
Он не такой дурак, чтобы не понимать, попытка его безнадежна, и он, наверно, немного поторопился, но думаю, в сущности, он получил, что хотел, – он унес Эдуарда наверх, чтобы искупать его, и я покорена его вниманием к этому ребенку, его нежным с ним обращением, никогда я не представляла себе Венсана в этой роли, и он показывает Жози, что готов бороться и не отступит ни перед чем. Он убил сразу двух зайцев. Это хорошо. Я греюсь у камина и звоню Жози, чтобы объяснить ситуацию.
Она сразу набрасывается на меня, как оса. По ее словам, подвиг Венсана, похоже, стал причиной стычки в квартире, и в результате ее музыкальный центр разбит вдребезги.
– Не беспокойтесь за ваш музыкальный центр, Жози, я сама им займусь. Что до вашего ребенка, он в безопасности, вы же знаете. Приезжайте за ним, когда хотите, Жози, приезжайте завтра, когда вам удобно. Венсан понимает, что сделал глупость. А в остальном все хорошо, больше он ничего не разбил? Я слышу, как они смеются у меня над головой, он его купает. Нет, что за история, подумать только.
– Все-таки это ведь вы вели машину.
– Простите? Я вела машину? Что? Ну да, я была за рулем, а что я еще могла сделать? Я его мать, Жози. Вот увидите, вы скоро поймете, что это значит. Но ведь все хорошо, что хорошо кончается, правда? Я вела машину, но я похолодела от ужаса, знаете ли. Вы на меня обиделись? Полноте, прошу вас, забудем эту историю. Вы любите кино? Я подключу вам киноканалы, хотите?
– Я еще люблю животных и историю, и человеческое тело тоже.
Я так и не знаю, обладает ли эта девица колоссальным чувством юмора или, наоборот, начисто его лишена. Я вздыхаю с облегчением, повесив трубку, и тотчас наливаю себе выпить. На сегодня мне хватило волнений, и, как по волшебству, начинает падать снег и окутывает дом своей безмолвной пеленой.
Я курю сигарету у окна и слушаю We Move Lightly Дастина О’Хэллорана, потом поднимаюсь к ним. Эдуард сучит ножками на кровати, закутанный в махровое полотенце. «Я нашел тальк», – говорит мне Венсан. Я киваю, прислонившись к дверному косяку. Обычно я никогда не захожу в его комнату – не из сентиментальности, просто мне там нечего делать, разве что проветрить, – и они двое в этой обстановке, рядом – зрелище довольно-таки ошеломительное.
– Жози зайдет завтра, – говорю я.
Он не отвечает. На чердаке я нахожу его старую коляску – спасибо Ришару, который решил ее сохранить, когда я хотела только одного, избавиться от нее раз и навсегда или сжечь, чтобы быть уверенной, что подобный опыт не повторится.
– Уж если ему здесь нечего есть и почти нечего надеть, – замечаю я, снимая с коляски чехол, – по крайней мере, у него будет царское ложе.
Венсан приходит ко мне, когда он засыпает.
– Я нашагала километры и километры с этой коляской, пока ты был в ней, – говорю я. – Подвеска у нее что надо.
Его меньше интересуют мои воспоминания молодости, чем реакция Жози, и я стараюсь передать ему наш разговор как можно точнее. Поразмыслив немного, он звонит Анне, чтобы прояснить некоторые юридические тонкости, пока я готовлю грог и выжимаю лимон. Из окна кухни я вижу свет у Патрика, всего лишь смутные мерцающие огоньки за снежной пеленой, но я не хочу о нем думать.
Это совершенно невозможно. Не думать о нем совершенно невозможно. Опыт, ум, здравый смысл, годы не помогают. Мне стыдно, я сама не своя. Что останется от гордости при таком развитии событий? Венсан вышел принести дров, и ледяной сквозняк врывается в комнату, как раз когда я задаюсь этим вопросом, пробрав меня до костей.
Жаль, что я недостаточно верую, чтобы сходить к священнику, ведь вера все же – лучшее в мире лекарство. Думается мне, старая добрая исповедь меня бы успокоила. Хотелось бы мне знать, что Бог меня видит.
Мы говорим о крайней непрочности браков, которые чаще всего распадаются, – и со временем Венсан признал, что виноваты в этом равно его отец и я, – как вдруг в нашу компанию заявляется Анна и сообщает, снимая пальто, что у нее с Робером все плохо и что, в сущности, он всегда был скотиной.
– В чем дело, о чем ты? – спрашиваю я, слегка встревожившись.
– У него есть любовница, – заявляет она. – Нет, вы представляете?
Она целует нас. В отсветах огня не видно, как я побледнела.
Она берет руки Венсана в свои.
– Бедный мой малыш, – говорит она, – с любовью у нас с тобой что-то неважно обстоят дела.
– Выпей немного грога, – предлагает он.
– У Робера? Любовница? – произношу я слабым голосом.
– И сидите крепче, их роман длится уже несколько лет.
– Черт, круто, – кивает Венсан.
– Что ты на это скажешь? – спрашивает меня Анна.
– Слушай, я ошарашена.
– Я тоже обалдела. Мне пришлось сесть.
– Ты меня удивляешь, – жалеет ее Венсан.
Я встаю, чтобы поворошить поленья и поправить огонь. Никто никогда не думал, что они с Робером образцовая чета и любят друг друга нежной любовью, но сейчас, мне кажется, она и вовсе не слишком опечалена его изменой.
– Я не говорю, что мне это безразлично, я хочу сказать, что не произошло ничего особенного, – уточняет она. – Со вчерашнего дня мне кажется, что по квартире ходит кто-то чужой, догадайтесь сами, как это приятно, человек, которого я совершенно не узнаю.
Я киваю. Иду приготовить еще грогу. Когда я возвращаюсь, Венсан пишет адрес адвоката, идет снег, потрескивает огонь, он поднимается посмотреть, спит ли младенец, а я пока обношу всех.
– Я должна радоваться, что он не принес мне болезнь или еще какую-нибудь гадость, – вздыхает Анна.
– Может, ты хочешь есть, ты обедала? – спрашиваю я.
Я еще немного расслабилась, выяснив, что она не знает, кто та женщина, и не хочет знать.
– Я не знаю, – говорю я. – Но может быть, в сущности, ты права. Мне правда очень жаль.
– Не надо ни о чем жалеть. Со мной все хорошо. В жизни полным-полно такого рода инцидентов.
Я поднимаю руку, и она прижимается к моему плечу. Через несколько минут, спустившись, Венсан улыбается при виде этого, и тогда поднимает руку Анна, и он прижимается к ее плечу. Мы не разговариваем, смотрим на огонь. Потом я оставляю их и иду спать.
Бывало, я задавалась вопросом, когда он был еще безусым юнцом, да и позже, по разным поводам, не происходит ли что-то между ними, но так никогда и не узнала ничего об этом наверняка и сегодня утром ненамного продвинулась, я не знаю, спали ли они вместе, или он лег на диване, и вряд ли когда-нибудь узнаю, потому что, как я ни всматриваюсь в очередной раз в поисках малейшего знака с их стороны, не замечаю ничего необычного, кроме мелких нежных жестов, которыми они обмениваются, с тех пор как он родился, и которые не говорят мне ничего такого, о чем бы я уже не знала.
Венсан ушел за всем необходимым для ребенка, и, когда я спускаюсь, Анна держит его, точно хрупкое сокровище, у своей груди, склоняет к нему лицо, грациозно танцует с ним, такой нежностью и любовью, просто можно поклясться, что она как минимум мать, – но зная о драме, которую она пережила уже дважды, об этой открытой ране, которая не заживает и становится все глубже, я держусь в стороне, не вмешиваюсь, и когда Венсан возвращается и они думают, будто сейчас одни, я жадно высматриваю взгляд, прикосновение, детали, которые могли бы их выдать, но они сильны. Это почти смешно.
Довольно, впрочем, гротескным оказывается дуэт, который они образуют над Эдуардом, как если бы он был их ребенком, этот их безумный дуэт. Я говорю, что иду пройтись, но буду поблизости.
Погода прекрасная, снег скрипит и похрустывает под моими резиновыми сапогами. Гулять – лучшее, что может быть на свете. Когда я подхожу к дому Патрика, он у себя в саду, в одной рубашке, расчищает снег перед дверью. Заметив меня, останавливается и дружески машет рукой.
– Привет, как поживаете? – говорит он с широкой улыбкой.
– Хорошо. А вы?
Облокотившись на ручку лопаты, он смотрит в небо и улыбается.
– Я будто вывернут наизнанку, – заявляет он наконец.
– Вот как? – отзываюсь я недоверчиво. – Я не ослышалась? Вывернуты наизнанку?
Я размышляю, качая головой.
– Нам надо поговорить, Патрик.
– Я знаю. Конечно, – отвечает он, потупившись.