Я вешаю трубку и остаюсь одна в углу моего чердака, среди пыльных и ненужных вещей, а там, за окном, Патрик исчез во внезапно наступившей темноте в спальне в тот момент, когда его жена пришла туда к нему в ночной рубашке.
Нечего особо бояться женщин, которые носят ночные рубашки: как правило, их мужья – легкая добыча.
Заходит Анна за тремя сценариями, которые я отобрала, и я предупреждаю ее, что ничего сногсшибательного нет.
– Не представляю, как ты тут живешь, – говорит она.
– На твоем месте я давно завела бы овчарку.
Она остается поесть со мной – по дороге она забежала в ресторанчик «Фло» и предпочла разделить этот ужин со мной, а не с Робером, который, по ее словам, на взводе, с тех пор как вернулся.
Я знаю, что он на взводе, я получаю его сообщения, вижу его звонки. Я стараюсь об этом не думать, потому что мне совсем не нравится то, что может произойти, если он обидится. Обидится на мое к нему равнодушие, на установившуюся между нами дистанцию, которая необратима. А если он узнает, что в это время я предаюсь фантазмам о моем соседе напротив, что при одной мысли о нем я чувствую себя сексуально уязвимой, что-то может случиться, что-то, о чем я не хочу даже думать, чего не хочу себе представлять, близкое к хаосу, вполне может случиться.
В довершение всего я думаю, что моя дружба с Анной лопнет, как воздушный шарик. У меня практически не сохранились в памяти мои друзья до того дня, когда мой отец покинул дом, вооруженный до зубов, во всяком случае больше я ни с кем не виделась, и Анна заняла целиком это опустевшее пространство, у меня никого нет, кроме нее, не считая членов моей семьи, никого, кроме нее. У меня нет желания ее испытывать. С ней я не чувствую в себе души оголтелого игрока, и у меня нет ни малейшего желания ее испытывать.
Я знаю, какие чувства она питает к своему мужу, так что обманутая любовь имеет самое косвенное отношение к тому, что положит конец связывающим нас узам, а вот обманутая дружба – да, бесспорно. Она не простит мне, что я сделала это за ее спиной, – я и сама бы такого не простила, – и все же мне хочется сказать ей, до какой степени меня не оставляет чувство, что я вляпалась в эту связь с ее мужем, была в нее втянута, скатилась по неумолимо скользкому склону, заморозившему меня душевно. Мне хочется сказать ей, до какой степени жалка наша борьба, но я думаю, что она это знает.
Робер тоже был самым простым решением – скука, близость, безопасность, – но некому сопоставить эти печальные факты и сделать поспешные выводы. При моей работе свободного времени у меня было не больше, чем сегодня, а завязать отношения не так-то легко, когда выходишь из конторы затемно и берешь работу домой, аппетит это отшибает. Робер подстраивался под мой график, и хорошей новостью было то, что он мог достать «лабутены» за полцены и регулярно ездил в командировки. Это почти смешно. Была и другая хорошая новость: за двадцать пять лет мы с Анной, занятые отнюдь не только личной жизнью, построили крепкую фирму, составили каталог, которым гордились, и даже продали несколько идей американцам. AV Productions. Она говорила об этом, еще когда мы были в больнице, говорила часами, полная решимости, и я, вернувшись домой, сказала Ришару, что теперь мы можем искать квартиру с дополнительной комнатой для нашего ребенка, потому что я нашла работу.
– Да? А какую работу?
– Мы с Анной будем продюсировать фильм.
– Продюсировать фильм? А, отлично. Прекрасная мысль. Черт побери. Теперь он плачет под нашей дверью и упрекает меня, что я не задействую свои связи, но поскольку у него нет чувства юмора, он не может оценить иронию судьбы и продолжает думать, что я, по какой-то таинственной и необъяснимой причине, препятствую его восхождению, с тех пор как он вбил себе в голову, что будет писать сценарии. А ведь это я оплатила ему литературные курсы с лучшими учителями, всякими там Винсами Гиллигенами и Мэтью Вайнерами, лауреатами премий Американской гильдии сценаристов, но они не смогли привить ему этот особый дар, который есть у них, быть не вне, но внутри, быть щедрым, во всяком случае, дар возвышать entertainment[7] до искусства, – я думаю, понадобятся еще два или три поколения, чтобы соперничать с ними на их территории, не будучи смешными, может быть, меньше, уже начинают всплывать кое- какие имена здесь, особенно среди писателей, ладно, не важно – они стоили дорого, очень дорого, но Ришар так и не доказал, что они пошли ему на пользу, хоть он и придерживается противоположного мнения.
Я выхожу выкурить сигарету на улице после ухода Анны. От дома не отхожу, стою, прислонившись к стене. Я просто показываю, что не напугана, что не прячусь под кроватью. Анна предложила мне ночевать у нее, сколько понадобится, но не из-за перспективы оказаться под одной крышей с Робером я отклонила ее предложение – хотя от одной этой перспективы у меня волосы встают дыбом и лицо перекашивается от ужаса. Нет, я сама не знаю, чего, собственно, хочу. Холодно, дни стали короче. Я не читаю хороших сценариев. Меня изнасиловали. Я уж не говорю о моих отношениях с мужем и сыном, а о родителях вообще молчу. Хуже всего, что надо уже думать о подарках.
Я допускаю, что у них было не очень много времени на уборку и что им, наверно, пришлось торопиться, чтобы покрасить стены, как они планировали, но в доме у них форменный бардак и плоховато пахнет – чуть-чуть дерьмом и скисшим молоком, но я спрятала все недовольства, все обидные замечания, все негативные мысли на дно черного мешка, который завязала накрепко и оставила за дверью их новой квартиры.
– Великолепно! – говорю я, садясь за кухонный стол, где сидит Жози в бесформенной кофте, держа ребенка у груди. Н в пример многим матерям я терпеть не могу целовать дряблую багровую щечку новорожденного, но я говорю:
– Какой красивый. Можно его поцеловать?
Венсан говорил мне о тридцати кило, но, по-моему, тут все пятьдесят. Она огромная, и не скажешь, будто только что родила. Она протягивает мне ребенка, сообщая, что его зовут так же, как меня. «Ах ты, маленький шельмец», – говорю я, подняв младенца на руках. Потом целую его краешком губ и возвращаю ей.
– Теперь поговорим о серьезных вещах, – говорю я. – Что вы хотите на Рождество?
Они переглядываются, надув щеки.
Я помогаю им: – Что вы скажете, детки, о хорошей стиральной машине?
С новорожденным это ведь необходимо, верно?
Они смотрят на меня так, будто я пытаюсь продать им ветчину.
– Пылесос? Швейную машинку? Кухонный комбайн? Духовку? Посудомойку? Паровое отопление? Холодильник?
– Думаю, я предпочту плазменный экран с подключением платных каналов, – заявляет Жози.
Я киваю.
– Да, но мой совет, знаешь, лучше начать с самого важного…
– Я так и делаю, – обрывает она меня.
– Потом нужна стереосистема, а потом пишущий плеер.
Я улыбаюсь, крепко стиснув зубы, а Венсан кивком соглашается с ней. Я улыбаюсь, потому что, убив собаку, мой отец набросился в доме на телевизор – он попросту выбросил его в окно, тогда-то и начались наши первые серьезные неприятности, когда соседи начали посматривать косо на такого мрачного типа, столь далекого от их ценностей, говорившего, что сбежит в Бретань при первых же беспорядках в столице и осенявшего крестом лбы встреченных на лестнице детей, о чем его никто не просил.
Я звоню Ришару, убедиться, что он не забыл о покупках на завтра, и он, пользуясь случаем, напоминает мне о нашем последнем разговоре.
– Послушай, не напрягайся, – говорю я ему.
– Женись на ней, если хочешь, мне все равно.
– Да чего ты, черт побери, добиваешься?
– Или не женись, мне совершенно все равно.
– Не устраивай нам завтра скандала. Не совершай непоправимого. Мы не будем сцепляться при ней, договорились?
– Да я и не думаю с тобой сцепляться, Ришар. Я позвонила не для того, чтобы слушать твое нытье в трубке. Ты можешь делать что хочешь. Не считай себя обязанным информировать меня о чем бы то ни было. Ты свободен. Я не стану повторять тебе это пятьдесят тысяч раз, знаешь ли. Я пригласила эту девушку, чтобы доставить тебе удовольствие. Ясно? Мы можем теперь перейти к другим делам? Ты закончил с этим?
– Ты не можешь одновременно отвергать мою работу и мешать мне иметь свою жизнь. Это уже слишком, на мой вкус.
– Как бы то ни было, не опаздывай. Одна я не справлюсь. Твоя подружка нам поможет?
Я даю ему повесить трубку. Он так упрямо отрицает свою серьезную связь с этой Элен Закариан, что это уже становится откровенно смешным.
Большую часть дня я провожу разбирая бесчисленные сценарии, которые громоздятся на всех полках в моем кабинете и даже на полу неустойчивыми белесыми колоннами, – но мы с Анной не доверяем их читать никому другому, и что бы я ни говорила, что бы ни дала понять, каждый раз я испытываю неизменное волнение и возбуждение при мысли, что, возможно, переворачиваю первую страницу исключительного текста – или хотя бы относительно хорошего.
Анна забегает ко мне перед закрытием и, быстро оглядевшись, оценивает проделанную работу, которая ждет и ее в самом скором времени.
– Я только что говорила с Венсаном, – продолжает она. – Я поклялась, что ничего не скажу. Но ты в курсе его долгов?
Я сижу, поэтому мне остается только стиснуть подлокотники и наклониться вперед.
– О чем ты, Анна? Какие долги?
Она не знает в точности, он не хочет ей говорить, темнит. Она дает ему деньги. Это не имеет значения, что она дает ему деньги, она его крестная и рада ему услужить, говорит она мне, пока лифт спускает нас с тридцатого этажа.
– Для меня это полная неожиданность, – говорю я.
Ему всего двадцать четыре года. Я помыслить не могла, что в двадцать четыре года можно залезть в долги. Он вдруг кажется мне намного старше, чем есть, как будто его поразил недуг, которым не болеют до тридцати, разве только очень не повезет. Как он ухитрился наделать долгов – слово звучит в моих ушах как название постыдной болезни, – наркотики, женщины, карты? Анна уговаривает меня не тревожиться сверх меры, но сохранять бдительность.