Паисий продолжил:
— Я в Москву еду. Лето, отпуска, нормальных билетов не достал. А было б неплохо на «ЭР-200» или «Красной стреле»! Но чего нет, того нет. Пришлось на дневном проходящем.
— А что вы в Питере делали? — Римма поймала себя на мысли, что ей и впрямь интересно. Вдобавок подумалось: будет неприятно, если он ответит, что ездил к невесте или подружке.
— На пять дней махнул, подзарядить батарейки. Пошлялся по улицам и каналам, в Кронштадт съездил, в Ломоносов.
Влюбленные ушли, и они снова остались в тамбуре одни. Сигареты догорели; дымина, накуренный тут многими, начиная с отправления поезда, щипал глаза, но расходиться не хотелось: между молодыми людьми пролегла странная, тонкая ниточка доверительности. Паисий не торопил с расспросами, но ей самой захотелось ему исповедоваться — недаром его предки служили священниками, и сам он, возможно, готовил себя к этому поприщу.
— Боюсь, что мне больше в Питере не бывать, — начала издалека Римма.
Паисий, тонко чувствующий ситуацию, не стал переспрашивать, почему, и она сама, без понуканий, продолжила:
— Я там такого натворила, что надо бежать и забиться в самую глухую щель. И непонятно, как быть и что делать дальше.
То ли вагон у них попался особо не курящий (родители с детьми или ведущие ЗОЖ), то ли высшие силы благоволили беседующим, но никто больше в тамбур не заходил. Они с Паисием оставались совсем одни, лицом к лицу, а за окном проносились дальние пригороды Петербурга.
«Почему бы ему не рассказать? Не поделиться? Нет, не все поведать, как на духу, а дозированно — чтобы в случае чего не понял точно, в чем дело, и никаких показаний против меня дать не смог». Природный талант выговаривать и проговаривать свои чувства, который у Риммы имелся, — за него ее в театральный взяли и там за целый курс обучения развили — заставлял ее открыться, в эмоциональном смысле обнажиться, облегчить душу. И Паисий казался в качестве слушателя самым походящим человеком: милый и все понимающий.
— Меня сейчас, наверное, и менты ищут, и бандиты.
— Вы так уверены?
— А что, похоже, что у меня паранойя?
— Совсем нет.
— Знаете ли, я оказалась в неправильное время в неправильном месте. Стала не просто свидетелем убийства… нет, двух убийств… но и сама, защищаясь… Одного мерзавца, бандита… Бутылкой по голове… Понимаете?
И тут она снова зарыдала, закрылась руками, отвернулась от собеседника.
Кто-то входил в тамбур, курил, косился на них с Паисием. (Она чувствовала, видела краем глаза.) Собеседник терпеливо ждал. А когда она отрыдалась, опять протянул платки, которых, как казалось, у него имелось бесчисленное количество.
Потом Римма снова побежала в туалет умывать лицо. Когда же заглянула назад в «курилку», Паисий улыбнулся и молвил:
— А пойдемте съедим чего-нибудь в ресторане? Не думаю, что здесь «Астория», но бог знает, как живот подвело, я и не завтракал. Угощаю.
Она кивнула.
Опасаясь в железнодорожном общепите брать блюда, сварганенные местными поварами, ограничились пивом, чипсами и орешками.
В ресторане было жарко. Несколько громогласных мужских компаний выпивали и орали, никого не слушая — да и самих себя тоже не слишком слушали.
Паисий, превозмогая шум, балагурил, рассказывал истории из своего детства и студенческие байки. О том, что она ему поведала, не упоминал.
Но потом он все-таки спросил:
— Может, не все так плохо? Вам стоит пойти в милицию? Повиниться, дать показания?
— Нет-нет. — Она отчаянно замотала головой. — Неужели вы не понимаете? Если посадят — меня легко найдут подельники бандита, которого я пришибла!
— Куда же вы бежите?
— К маме. В Ростов.
— А вам не кажется, что это не самое разумное решение? Если станут искать, то первым делом к родителям обратятся.
Она и сама так думала, купив в кассе билет, поэтому переспросила:
— А вы что предлагаете?
— Выйти в Москве. Это огромный город, к тому же нечеловеческий пересадочный узел: вокзалы, аэропорты, автобусы, электрички. Уедете куда-нибудь. Отсидитесь в глухом углу. Или в самом городе затаитесь.
— Как я смогу? В розыске, без работы, без регистрации?
— А знаете, что? Поедемте ко мне. Поживете со мной и моими родителями, отдышитесь, определитесь, что делать дальше. А там, глядишь, ситуация рассосется.
— О нет!
— Да не волнуйтесь! Я не маньяк и в сексуальное рабство вас не заточу. Повторяю: живу с родителями. Но одна свободная комнатенка у нас найдется.
— А как, интересно, ваши предки к моему появлению отнесутся? Кем вы меня им представите? Любовницей? Невестой?
— Нет, просто скажу, что вам надо перекантоваться пару-тройку недель, а может, месяцев. Если честно, они привыкли.
— Привыкли? — Пиво и мужское внимание сделали Римму чуть развязней. — Вы, значит, часто в родительскую квартиру незнакомых девушек приводите?
— Нет, но я вечно, с самого детства, бездомных кошечек и собачек домой таскаю.
— Вот за это сравнение большое спасибо.
— Извините, конечно, зато потом мы всех братьев меньших пристраивали. И с вами со временем утрясется. Поедемте к нам в Калининград. Уверяю вас: это сейчас лучший выход.
«В крайнем случае для такого лопуха и бутылка из-под шампанского не понадобится — если вдруг начнутся с его стороны поползновения, можно засветить коленом в низ живота, а потом резко сделать от него ноги. Но он и впрямь не по сексуальной части, реально похож на идиотика из романа Достоевского».
— Как вас, кстати, зовут? — впервые, на шестом часу знакомства, спросил Паисий. И именно в этот момент она, Наташа Романовская, впервые назвала себя Риммой. Бог его знает, почему. Может, в честь великой характерной актрисы Риммы Марковой. А может, в честь племянницы Наполеона, о которой она недавно читала, — ее салон был местом притяжения светских людей в Париже.
Поезд прибыл в Москву за полчаса до полуночи.
Римма сказала проводнице, что выходит. Та только обрадовалась — сможет взять на ее койку левого пассажира до Ростова, поезда переполнены.
И все равно, каким бы безобидным и располагающим к себе ни выглядел Паисий, точило ретивое: а вдруг привезет в вертеп, не он, так подельники набросятся, станут измываться. Да и мало ли случаев, когда самый страшный и отпетый маньяк выглядел чрезвычайно обаятельным и усыплял бдительность жертв.
Они перешли на Ярославский вокзал и сели в электричку. Паисий достал телефон, позвонил:
— Мамочка, я приехал. Сейчас в электричке, скоро буду. И знаешь, что? Я приду с девушкой. Нет-нет, не женился. Она мне никто. Просто ей надо какое-то время перекантоваться. Так что приготовь изолированную комнату, ладно? И папу предупреди, чтоб в труселях не расхаживал.
Звонок выглядел совершенно невинным и не был похож на код, которым коварные подельники передают информацию — да и Римма слышала с противоположной стороны довольно милый женский голос. Но все равно оставалась настороже.
Они доехали до станции Болшево. Кругом расстилался город, никакого леса, избушек, трущоб. Многоэтажки, магазины, ларьки, маршрутки. Дошли пешком до девятиэтажки брежневских времен.
Линия электрички проходила совсем рядом, и порой по ней проносились поезда.
Квартира находилась на восьмом этаже в крайнем подъезде. Римма предусмотрительно держалась позади Паисия, чтобы в случае чего убежать — но дама, открывшая дверь, оказалась располагавшей к себе особой лет пятидесяти.
— Вот, мама. Это Римма. Она немного поживет у нас.
Последовал острый, примеривающийся взгляд будущей свекрови: а вдруг эта девчонка станет когда-нибудь ее невесткой?
— Меня можете звать Марией Алексеевной. Сейчас покажу, как у нас тут все устроено. И вы ведь, наверное, есть хотите?
— Как волки, мама.
— Я вам там на кухне накрыла. Сейчас покажу Римме, где что, и пойду спать. Мне завтра к девяти.
— Как и мне, мама.
«И они меня оставят в квартире одну? Серьезно? И где будет в это время папа, имеющий привычку расхаживать в труселях?»
Комната, приготовленная для Риммы, оказалась крошечной, метров девяти, с низкими потолками — но действительно изолированной. Белье застелено чистое, хрустящее. Замка или задвижки на двери не было, но Римме надоело во всем искать подвох, она чувствовала, как устала. И если решила доверять — придется доверять.
Она отказалась есть, только зубы почистила и умыла лицо в крошечной ванной.
Рухнула в постель — и улетела. Провалилась в глубочайший сон, как в черную угольную шахту.
А когда проснулась, часики показывали половину одиннадцатого. Квартира оказалась восхитительно пуста, лишь на кухонном столе лежали ключи и записка, написанная беглым почерком: «Римма, мы все ушли на работу; чувствуй себя хозяйкой. В холодильнике еда, мама наготовила, ешь все, что хочешь. На завтрак, к примеру, колбаса и яйца, на обед борщ. Есть кофе растворимый, чай. Если не трудно, сходи в магаз, купи к ужину хлеба, черного и белого, и масла сливочного. Чтоб не потеряться, наш адрес: Сакко и Ванцетти, дом 32, квартира ***. Мы все будем около семи. П.».
Оставалось заподозрить совершенно изощренный подвох, типа секты — или допустить, что в стране и мире до сих пор существуют подобные иисусики. Или — советские шестидесятники, которые, несмотря на минувшие пятнадцать лет дикого капитализма, живут по коммунистическим правилам: «Человек — человеку друг, товарищ и брат».
Римма осмотрела пустую квартиру. В ней действительно оказались целых четыре комнаты, но крошечные, распашонкой: гостиная метров восемнадцати, из нее вход в две девятиметровые. И изолированная, примерно той же площади, где она спала. Кухня пупырошная, метров на шесть. В общей сложности не больше пятидесяти квадратов. Стиль такой же, как у них с мамой в Ростове на Коммунистическом: советская бедность.
Одна из комнат была родительской спальней: тахта, полированный гардероб. В другой размещался Паисий: односпальная кровать, рабочий стол с компом, книжные полки. Над столом — портреты Гагарина и Пастернака. На полках — книги по математике, физике, ракетостроению. И очень