много религиозных: жития святых, огромная Библия, Иоанн Кронштадтский, Сергей Булгаков, Лосский, Флоренский.
Много книг и в шкафу в гостиной, и тоже не какие-нибудь макулатурные Дрюоны, как у маменьки в Ростове, а все больше духовные и/или научные.
И во всем доме — иконы. Наши, православные. И в гостиной, и на кухне, и в комнате у Паисия. Только в родительской спальне, да у нее в каморке отсутствуют.
В квартире тихо, окна выходят во двор, где растут высоченные тополя, достигающие девятого этажа, — только время от времени слышны перестуки и посвисты электричек.
На кухне и вправду нашлись кофе, колбаса с сыром. Вот только с хлебом действительно беда: лишь пара засохших черных кусочков. Но Римма все равно позавтракала с огромным аппетитом — последний раз нормально принимала пищу позавчера на яхте. Бр-р, об этом даже вспоминать не хотелось!
Квартира ее временных хозяев выглядела хоть и высокодуховной, но изрядно запущенной. Пылища на всех подоконниках, катышки сора на полу, плита в потеках, сероватый унитаз.
Домашней работы Римма не чуралась — и общага, и прежняя жизнь с маменькой ее научили. Да и надо было отплатить семье Паисия за доброту. Она отыскала и пылесос, и швабру с тряпками, и даже моющие средства с перчатками. Оделась в самое простецкое из того, что оказалось в ее сумке — халатик, и взялась за работу.
Закончила часа через четыре, приняла душ. Пообедала борщом, сваренным Марией Алексеевной.
Тревоги и беды позавчерашней ночи стали забываться, словно подергиваться пленкой. Впервые по-явилась мысль: а может, все обойдется? И закончится хорошо?
Но надо было выйти в магазин — и совершить рекогносцировку.
Девятиэтажный дом стоял на тихой улице, лицом к железнодорожным путям — окна квартиры выходили в противоположную сторону, на мини-лес из тополей. Рядом был пешеходный переход через железку — а автомобильного переезда не имелось. Это показалось Римме удачным: всегда можно убежать пехом, если арестовывать приедут на машинах. Вдобавок на противоположной стороне от линии (она туда из любопытства перешла и заглянула) раскинулся настоящий парк, похожий на лес. Позже она узнала, что его так и называли: «Комитетский лес» — в честь дореволюционного комитета попечительства бедным.
До станции ходьбы оказалось минут десять, и вот там действительно царили шум, толчея: магазины, рынок. Помимо заявленных хлеба и масла Римма купила от себя — надо же чем-то отблагодарить семью Паисия — арбуз и дыню.
Деньги у нее после позавчерашнего «эскорта» имелись. Двести евро она поменяла на рубли еще близ Московского вокзала, в банке в Лиговском переулке.
А вечером пришли с работы Парсуновы: все вместе, дружно, втроем — отец, мать, сын. Отца Римма заранее побаивалась, но он оказался шестидесятническим вариантом Паисия: не такой, как тот, религиозный лопух, а бывший стиляга и бард, который и песенку на гитаре слабает, и хохмочку отмочит, и сложное уравнение решит. Звали его Дмитрий Алексеевич.
Сели ужинать, едва помещаясь, на кухне — пришлось отодвинуть от стены столик. Никаких разговоров о Римме, ее обстоятельствах и дальнейшей судьбе не случилось — видимо, Паисий просветил родителей в том, что считал нужным. Мария Алексеевна увидела, что девушка убралась в квартире, и сдержанно, сухо поблагодарила.
Никакого сексуального интереса к себе со стороны Паисия Римма по-прежнему не чувствовала. Скорей, у его папани глаза при виде молодухи разгорелись — но тут девушка была спокойна. С Марией Алексеевной не забалуешь, маманя этому сверканию разгореться не даст, да и сам папаша явно у нее под каблуком, знает свое место.
Поэтому дальше восхищения принесенных Риммой дыней и арбузом со стороны отца не пошло.
И снова она спала в одиночестве в своей изолированной комнате — правда, на всякий случай приставила к двери стул.
А назавтра Римма сходила в близлежащую парикмахерскую, коротко подстриглась и перекрасилась из черного в рыжий: получился совсем другой образ. Волосы скоро отрастут, и она вернется в свой родной огненный цвет. Вернувшиеся с работы Парсуновы ее едва узнали.
Так и потекла их совместная жизнь. Римма оставалась одна на хозяйстве. Ходила по магазинам, готовила обед. Вечером все вместе ужинали.
Телевизор в семье не смотрели, разбредались по комнатам, каждый шелестел своей книжкой. Паисий просиживал, уткнувшись в компьютер.
Однажды, обмирая, Римма попросила разрешения им воспользоваться.
Просмотрела питерскую криминальную хронику. Об убийствах на яхте — да, сообщали. О двух трупах и исчезнувшем без следа пассажире. Но ничего о том, что разыскивается бывшая на лодке девушка. И кроме самых первых горячих информационных заметок никакого развития тема не получила.
В семье Парсуновых имелась одна особенность: по вечерам в субботу они ходили в ближайшую церковь на всенощную службу. А рано утром в воскресенье — снова в храм, на литургию. Исповедовались, причащались. Когда Римма узнала об этом, напряглась. Спросила, как бы шутейно, Паисия: «Ты ведь обо мне ничего на исповеди не расскажешь?» Тот даже поразился: «Это ведь не моя тайна!»
Звали в храм и ее — она вежливо отказалась.
Днем в воскресенье, вернувшись из церкви, все трое, мать, отец и сын, отсыпались. А потом Паисий вдруг предложил Римме:
— Пойдем, может, в ресторанчик? Пообедаем чем-нибудь вредным-недомашним. Пивка выпьем.
— Я думала, православным нельзя. Тем более после этого вашего причастия.
— Упиваться нельзя, а за здоровье можно.
Отправились в стекляшку-пиццерию на перекрестке пяти дорог, местную пляс-этуаль. И там, заказав пива, окрошки и пиццу «Четыре сыра», Паисий огорошил ее предложением:
— Я все придумал. Знаешь, Римма, выходи за меня замуж. Это лучший способ решить все твои проблемы. Поменяешь фамилию, получишь новый паспорт. Зарегистрируем тебя в нашей квартире, родители против не будут — сможешь устроиться на работу.
— Замуж? Но ты ведь меня совсем не любишь! Да и я, извини, тоже.
— Ну и что? Фиктивно. Будем жить с тобой как брат с сестрой. А потом, через какое-то время, разведемся — если ты захочешь. Да и это не всерьез. Просто запись в актах гражданского состояния. Проформа.
— А что тогда всерьез?
— Венчание. Оно на небесах закрепляется, и это гораздо, гораздо серьезнее. А мы венчаться не пойдем.
— Но зачем тебе этот фиктивный брак? За него, знаешь ли, обычно деньги платят. Ты бабла с меня хочешь получить?
— Да ты что, Римка, какие деньги!
— Тогда зачем тебе это?
— Как зачем? Чтобы помочь.
— Помог ведь. Я и так тебе благодарна. Правда.
— Но до конца мы пока это дело не довели. Вот я и хочу все закруглить.
— Ты правда странный, Паисий. Нельзя в нынешнем мире таким иисусиком жить.
— А я как раз считаю, что нужно и можно. Да и вообще: смысл жизни в чем? Людям помогать. Чем большему числу помог, тем лучше итог. Тем радостней тебя встретят на небесах. А ты ведь явно нуждаешься в помощи. К тому же то, что я предлагаю, — не обуза какая-то, не бремя не-удобоносимое. Подумаешь, в загс пойти и расписаться!
— Извини, я как-то иначе свою будущую свадьбу представляла. Без обязаловки.
— Но это ж просто по нужде. Когда-нибудь полюбишь по-настоящему и выйдешь — с фатой и пупсиками на лимузинах.
— Я подумаю, — сказала она, хотя идея с самого начала выглядела очень привлекательной.
Потом все полетело с безумной скоростью.
Паисий поговорил с отцом и матерью — и они оказались не против зарегистрировать Римму у себя в квартире. Отец только стал посматривать испытующе, исподлобья. А Марья Алексеевна, когда они остались одни, сказала:
— Мне Паисий изложил ваш план. Да, мальчик он странный, но перечить я ему не стану. И тебя на наших крошечных метрах после вашей, так сказать, свадьбы, пропишу. Вот только за то время, пока тебя будут у нас регистрировать, попрошу от нас съехать. Найди себе комнату или квартиру и работать иди — пора на ноги становиться. Да и хватит возле Паисия тереться, возьмет и впрямь влюбится в тебя, а ему такая, как ты, явно в жены не нужна. И второе условие: не позже, чем через год, вы с ним разведетесь.
Паисий отправился в Калининградский загс на проспект Королева. Наговорил там о беременности невесты, о своей длительной командировке на Байконур — временами, когда этого требовали интересы семьи или дела, он превращался из рохли в деятельного болтуна — очаровал там сотрудниц, и им разрешили расписаться всего через неделю.
От праздничной регистрации он отказался, да и Римме в сложившейся обстановке ни к чему были эти парадные лестницы, хрустальные люстры, двуглавые орлы на стенах. Никого из друзей приглашать молодой человек не стал, да и родителям сказал, что им в загсе лучше не появляться. Единственное, на чем настоял: съездить в торговый центр, купить Римме красивое платье и обручальные кольца.
Но все равно: не такой, нет, совсем не такой представляла она собственную свадьбу! У них на юге они всегда шумные, многолюдные — съезжаются двоюродные-троюродные, гуляют по нескольку дней, выплескивая веселье за границы квартир или станичных мазанок. А тут, пусть женитьба ненастоящая, все равно: с ее стороны никто даже ни о чем не узнает? А она бы с большой гордостью прошлась в венчальном платье перед многочисленными тетушками-кумушками-сестрами-подружками, которые вечно уверяли, что ничего путного из нее не выйдет.
Единственное, маме с отцом написала — второй раз после исчезновения из Петербурга. В первый раз — бросила открытку в Москве, на Ярославском вокзале — сообщала: «Мне пришлось уйти из института, я переехала в другой город, не ищите меня, у меня все в порядке, я сама вам буду писать». А теперь, чтобы совсем запутать следы, черкнула: «Мамочка, папочка, я выхожу замуж, и мы с супругом (он военный) уезжаем на полигон в Архангельскую область. Буду сообщать письменно, как дела». Письмо попросила бросить на месте прибытия сослуживца Паисия, который отправлялся в командировку на космодром Плесецк.