Римма добавила:
— Миша Маруздин, мой друг и матрос, который стал свидетелем убийств, по ней узнал Ружгина пару недель назад на пляже в Лебяжьем. А тогда, в две тысячи пятом, на яхте, как раз Мишенька стоял к убийце лицом, поэтому разглядел татуху. Я, к сожалению, ее не рассмотрела.
Ружгин-Рыжиков оскалился, точь-в-точь, как лев на его татуировке.
— Кишка у вас тонка сажать меня. Обосретесь.
— Все равно мы с тобой, Вадик, вряд ли когда увидимся, — начала женщина, — передачки я тебе точно таскать не буду и письма на зону писать не стану. Поэтому хочу высказать все, что накопилось. Стало копиться еще тогда, восемнадцать лет назад, при тебе, и вот во что вылилось. Тебе понравится.
Рыжиков сделал презрительную рожу. Дама продолжала:
— Я ведь сначала очень обижена была, когда ты сбежал — ты ведь, не сказав и не попрощавшись, и от меня ноги сделал, не только от хазар. И деньги не только у них украл — мои скоммуниздил тоже. Я ведь тогда, в две тысячи пятом, если помнишь, свой бизнес имела, и успешный, — пояснила она, апеллируя к нам, слушавшим. — И Вадим Ружгин перед бегством из моей доли ухитрился около двухсот тысяч долларов за границу вывести. И драгоценности мои стащил, в том числе фамильное колье, которое в триста тысяч долларов оценивалось. Ты его тогда своему помощнику Каневу передал, который тебя в море ловить должен был? И которого ты сам задушил потом у него на квартире? А колье забрал и вывез или здесь, в России, до поры припрятал? Потом, сменив личину, вернулся сюда и достал его?
— Мне, чтобы тебя тогда, в две тысячи пятом, сыскать, даже частного сыщика посоветовали нанять, — продолжила женщина, — того самого, что на хазар работал — Георгия Степановича. Но потом отношение мое к делу переменилось — как и к тебе, Вадим. Ко мне ведь тогда, за месяц-два до твоего исчезновения, как и к тебе, подъезжал следователь из городской прокуратуры, на допросы вызывал, всякие закидывал вопросики. И еще в ту пору, когда ты здесь был, в городе, проскочила между мной и ним, этим следаком, что называется, искра. Но я тогда с ним ни-ни, хоть он меня и в рестораны звал, и в Мариинку на Вишневу, и в Париж на уик-энд. Я верная жена была, хотя Олег Борев, так его величают, мне очень и очень по сердцу пришелся. А когда ты, мой благоверный, меня обобрал и свалил — тут меня ничто не стало сдерживать. А Борев к тому моменту как раз со своим собственным неудачным браком разобрался, и стали мы с ним вместе жить-поживать, добра наживать. Как поженились семнадцать лет назад, так с тех пор и не расстаемся. И он, конечно, тебе, Вадик, не чета. С ним я счастлива — чего никогда с тобой, Вадик, не достигала. И физическое удовольствие получаю — а с тобой ни разу не имела, все время тебе по этому поводу врала и симулировала. А муж мой венчанный, помимо того, что в интимных делах хорош, прекрасную карьеру в своей профессиональной сфере сделал. Его довольно быстро в Москву перевели, он вверх по своей линии пошел и сейчас в Следственном комитете первый зам. Поэтому к делу сему, в коем фигурирует человек, лично его возлюбленную обидевший, относиться будет со всем пристрастием. Теперь легко будет доказать, что Вадим Ружгин, убивший двоих человек на яхте, а также Канева в доме Ленсовета, и ты — одна и та же персона. Да и на теперешнем тебе, под именем Рыжикова, многое висит: убийство Михаила Маруздина, заказ Риммы Парсуновой и вот теперь Павла Синичкина. Поэтому полагаю, что ты из этой прекрасной квартиры довольно скоро переместишься на нары в места, не столь отдаленные.
Она сделала знак, и властительный человек, пришедший с нею и Перепелкиным, сказал, адресуясь к группе захвата:
— Заберите его.
Римма
У Игорька был спектакль, и теперь, когда ни ей, ни Синичкину не требовалось скрываться, он с чистой совестью принес им контрамарки.
Синичкин вообще по жизни в театры не ходил — во всяком случае, за полтора года, что прожили вместе, она не могла припомнить подобного прецедента. Разве что в кино на какой-нибудь боевик его можно было вытащить.
Римма тоже, по понятным причинам, в Малый драматический, как и на другие питерские представления, в последние восемнадцать лет не хаживала, поэтому предвкушала с волнением. И ее снова, как в далекой юности, поразило плотное, мощное действие, внимание актеров к каждому слову и душевному движению. Чехов, да. И такая глубокая трактовка.
Только Синичкин в кресле рядом, кажется, дремал.
Она заранее купила букет — как лучше поблагодарить актера, чем подарить ему цветы, да прилюдно!
После спектакля, на овациях, протиснулась к сцене, и в то время, как все передавали охапки примам, выдала двадцать пять алых роз Игорьку. Тот просиял.
На поздний вечер они запланировали отвальную. Заказали столик на троих в ресторане «Мариус» на Марата — работает круглосуточно, недалеко от театра и от дома, пиво, как уверял Карадинский, хорошее.
Сели в полночь, заказали жареные колбаски, рыбу из своей коптильни, пирожки. Игорь был утомлен после спектакля. Римкин букет он оставил в гримерке.
Они поднимали тосты: за искусство, за частный сыск, за справедливость.
Поздней ночью, в третьем часу, возвращались домой на Ломоносова. Когда шли по Загородному, Игорь придержал ее, взял под руку. Тротуары узкие, и Синичкин, нисколько не желая навязывать свое общество, ушел вперед. Посвистывал, глядел по сторонам на фасады ночной улицы и к их разговору вроде бы не прислушивался.
— У тебя ведь ничего с Павлом нет? — спросил актер.
— Нет, — легко откликнулась напившаяся настоек Римма, — когда-то давно было, а теперь совершенно ничего.
— И зачем тогда тебе этот Синичкин?
— Мы просто коллеги, работаем вместе.
— Зачем ты теряешь время не на того человека, не на то дело? Ты ведь несчастлива!
— А то тебе заметно!
— Заметно! Конечно, заметно! Послушай, Наташа, то есть Римма! Еще не поздно начать все сначала! Переиграть! Твой враг повержен. Никто тебя преследовать больше не будет. Переезжай к нам в Питер. Восстановись в академии.
— Мне больше тридцати, мой дорогой. В театральные не принимают.
— Я ж говорю: не заново поступай, а восстановись. Да и без диплома можно знаменитой стать! Как многие! Пельтцер, наконец! Или Юрий Никулин! Я тебе протекцию составлю. Сам буду на показы водить. Льву Абрамычу тебя покажу, Фокину, Могучему, Волкострелову! Ведь ты прекрасна, Наташа-Римма, одним жестом, интонацией умеешь чувство передать и мысль! Да тебе здесь, в культурной столице, равных не будет!
— Ах, мой дорогой, — проговорила изрядно польщенная Римма, — ты не находишь, что этот разговор запоздал как минимум лет на пятнадцать? И довольно поздно что-то менять?
— Нет! Никогда не поздно что-то менять! — Он вдруг крикнул шедшему впереди Синичкину: — Эй, Павел! Я люблю твою девушку!
В артистической природе всегда заложено стремление раскалять отношения добела. Даже в частной жизни. Оттого так много в богемной среде бурных романов, бешеных разводов, дикой зависти и откровенной злобы.
— А зачем ты, Игоряша, об этой своей любви вдруг говоришь мне? — флегматично откликнулся частный сыщик. — Коли любишь — флаг тебе в руки. Добивайся, женись. Если она захочет.
— А тебе, значит, все равно?!
Синичкин развел руками.
— То, что происходит между двумя, их личное дело. Третьему туда лучше не соваться.
— То есть ты умываешь руки? Уступаешь Римму мне?
Спровоцировать на драку или даже ругань Павла не удалось. Он еще раз повторил спокойно:
— Послушай, Римма не объект, а субъект. Она не вещь, ее невозможно уступать-переуступать или дарить. У Риммы своя жизнь, своя воля и свой выбор.
— Хватит, мальчики, — твердо произнесла девушка. — Я тебе, Игорь, очень, очень благодарна за все твои предложения и теплые слова. Я правда все обдумаю и, возможно, когда-нибудь в любимый Питер вернусь. Возможно, даже к тебе. Но не сейчас. Сейчас я тебя не люблю. Как, впрочем, и тебя, Павел. Поэтому давайте останемся пока друзьями и наш последний вечер завершим на хорошей ноте.
После ее отповеди все примолкли.
Вскоре возвратились на пятый этаж на Ломоносова и разлеглись спать, как привыкли — каждый по отдельности.
Павел
Утром ничто не напоминало о вчерашних ночных страстях.
Мы с Риммой деловито встали в семь по будильнику.
Игорь еще почивал, и будить мы его не стали. Ему на репетицию к десяти, пусть поспит.
Пока Римка принимала душ и укладывала волосы, я смотался в ближайшее кафе и принес нам капучино с булочками.
В восемь мы выехали. Нам предстоял долгий путь: сначала по трассе М11 почти до Москвы, потом в поселок Хауп, отдавать «Купер» Одинцовой.
По пути решили, что я заберу у Одинцовой оставшуюся у нее «бээмвуху», отвезу Римму домой на «Павелецкую», а сам отправлюсь к себе в Перово.
Мы ни о чем не разговаривали. Большую часть дороги девушка спала.
После того как остановились на заправке, она предложила: «Давай порулю я», — и тогда пару часиков подремал я.
К безумным вчерашним Игорьковым предложениям (я слышал их краем уха) насчет переезда Риммы в Питер мы не возвращались.
И никаких наводящих вопросов о ее прошлой жизни я не задавал. Как и не спрашивал о планах на будущее.
А где-то в районе Твери она воспросила сама:
— Дашь мне отпуск на две недели?
— Легко.
— Мне надо подумать о себе и о жизни. И о том, что делать дальше.
Захотелось сказать: «Что там думать?! У тебя прекрасная работа, доля в фирме и замечательная квартира! Наконец, самый понимающий в мире начальник!»
Но я подумал, что это будет давлением, поэтому молча кивнул. И прибавил:
— Хорошо, дорогая. Я на все согласен.
Авторы благодарят за ценные советы:
— судоводителя, выпускника Ленинградского высшего инженерного морского училища имени адмирала С. О. Макарова (ныне Государственный университет морского и речного флота) ДМИТРИЯ ЕЛОХОВА;