Какие события ни происходили, какие ни случались нелепости, рано или поздно кичливость нашего семейства обязательно давала о себе знать. Здешний люд не переносил дурацкого хвастовства, но мои родичи продолжали бахвалиться, точно напоказ, и все воспринимали это как неизбежное зло. И вообще вся эта двухсотлетняя поминальная годовщина успела мне надоесть. Я отправилась в Поминальный зал — просто так, чтобы время убить.
Здесь лепила клецки данго моя бабка с отцовской стороны. При жизни она казалась довольно-таки суровой и надменной старухой, а, воскреснув, странным образом сделалась вполне веселой. Может быть, кто-то и раньше знал ее такой, но для меня это оказалось полной неожиданностью. Она бойко скатывала в ладонях сантиметровые шарики теста для праздничных клецок, причем ухитрялась, смешно гримасничая, лепить в своих мягких пухлых руках по три клецки разом. Время от времени бабушка добавляла, просеивая сквозь пальцы, рисовую муку в большой фарфоровый горшок, знакомый мне с детства; оттуда, вспухал, начинало выползать тесто, и она заразительно хохотала.
— Поминальные клецки лепят в форме уточек или змеек, а все — чтобы досточтимый покойник сильно удивился и, воскреснув, вернулся бы к нам. Ха-ха-ха!
В этом зале вообще собрались старухи, отличавшиеся при жизни мрачным обликом и суровым нравом. Нынче, напротив, они светились радостью и весельем, выкрикивая: «Пусть сегодня на двухсотлетних поминках каждая споет нам песню!». Им было не слишком удобно сидеть на циновках татами в церемониальных позах, опираясь о пол ладонями, словно они, как в девичьей игре, изготовились жонглировать мешочками с крупой; при этом только и слышалось «шу-шу-шу» да «бу-бу-бу», словно они оживленно беседовали. Но, оказывается, так старухи пели «Трех странников».
В этом шуме и гаме только одна молчаливая особа в кимоно с длинными рукавами и прической, как у замужней женщины, сохраняла полное спокойствие. С редким пренебрежением, буквально давясь смехом, бабушка сказала:
— Вот, полюбуйтесь, — ни она никого не знает, ни ее не знают, да и песен петь не умеет. А это еще кто?
— Я — ваша внучка Сэнбон.
— Что еще за внучка, нет у меня такой!
Понятно, что оживших удивляют те, кого они едва знали при жизни. У бабки было несколько десятков внуков, разве всех упомнишь.
Тут в зале появилась госпожа Синэко, Она внесла большое белое блюдо с горкой очищенных яблок. Мне она приветливо улыбнулась, и я подумала, что, кажется, меня, наконец, узнали.
— О-о, здравствуйте!
— Здравствуйте!
— Любите яблоки?
— Нет, не слишком…
До сей поры госпожа Синэко меня мало интересовала, но тут я почувствовала к ней некоторое расположение. Впрочем, мой ответ ей не понравился. Она присела; на ее иссохшем до прозрачности лобике пролегли гневные морщины; единым духом она выпалила:
— И совсем не милая, нет… гору прекрасных яблок принесла… если бы не я, кто чистил бы их для подношений… нынешний господин… куда ему… Ты — девица Савано?
— Ну, девицей меня вряд ли можно назвать, но я из семьи Савано — это верно.
— И в каком же ты классе?
— Мне тридцать семь лет.
Госпожа Синэко кивнула головой и забормотала:
— Стало быть, пора уже в гимназию поступать. И купить яблочные счеты, Но яблоки перевелись. Такие яблоки сохранились только здесь, в родовой усадьбе. Чудесные яблочки, отборные — одно к одному: крупные, светлокожие, поистине, им цены нет, пожалуйста, угощайся. А то ими все ящики набиты, сколько сами ни едим, сколько гостям ни подносим, а они все не кончаются.
«Отборные — одно к одному» — так обычно на нашем диалекте нахваливали лучшие плоды.
— Яблоки-яблочки, кожуру очистила, вот они и потемнели.
Смущенная таким натиском, я принялась робко отказываться:
— Благодарю… да-да, я… но не сейчас… не могу…
Госпожа Синэко, споро передвигаясь на коленях вокруг меня, несколько раз пересаживалась, продолжая говорить:
— Как-то мне неловко на этих двухсотлетних поминках, Не была бы я такой чистой да наивной до глупости, давно бы замуж вышла. А кто яблок не ест, тому вдовства не избежать. Так что ешь! — И она почти швырнула мне кусок яблока.
— Спасибо!
Хрусткое твердое яблоко напоминало вкусом крупную редьку. Госпожа Синэко разделила его натрое, и поскольку фруктовых вилочек под рукой не оказалось, пришлось взять дольку рукой. По вкусу даже не редька, а настоящая сырая картошка, но я мужественно вгрызлась в отвратительный плод. Семечки застревали между зубами, впивались в десны.
Ай-яй-яй, надо бы середку вычистить. Школьники любят яблоки. Кто яблоки ест, тот умен и здоров. Вот и я в молодости была барышней умной да толстой, весила — что твой борец сумо!
Кажется, госпоже Синэко безразлично, с кем разговаривать. Ее занимают только яблоки. Тут ешь, не ешь — их все равно не убудет. Я уже смертельно устала, и решила сбежать. Прощаться не требовалось — здесь ведь все не так. как в обычной жизни, каждый поступает, как заблагорассудится.
В Новогоднем зале с его действительно новогодней атмосферой обнаружилась еще одна бабушка. На ней внакидку пепельно-серое норковое манто с лиловым подбоем и белоснежные перчатки, которые она стягивает с рук.
— А вот и хозяюшка из соседнего дома.
— Да нет же, я — ваша внучка.
— Вот как! Что еще за внучка?
— Да, вот… внучка… ваша внучка…
— Вы вообще-то знаете, кто я такая?!
Бабушка пошутила так, как больше полувека шутила еще при жизни, и, словно застеснявшись, прикрыла лицо рукавом шубы.
— Я — Сэнбон. Нынче Новый год — почему вы не дома?
«Если бы свести вместе обеих бабушек — ту, из Поминального зала, и эту, из Новогоднего, — они бы меня, пожалуй, узнали», — подумала я и, разволновавшись, протянула руку, бабушка вдруг съежилась и рассыпалась в пыль.
Госпожа Какако, старшая сестра молодого хозяина, с метелкой поспешила ко мне и принялась усердно подметать остатний прах. Мы с ней, верно, когда-то встречались, но ее, весьма язвительную в речах, многие сторонились; сейчас я была рада хоть с кем-то словом перемолвиться.
— Давно не виделись с вами. Я — Сэнбон, Не навещаете нас совсем… — я старалась говорить возможно вежливее, но в ответ заслужила престранный выговор. Госпожа Какако злобно уставилась на меня и принялась сурово отчитывать:
— Эй, вы, Яёи, зачем газетой стучать стук-постук, когда время пришло предкам съеживаться?!
Я возмутилась:
— Я не Яёи, а Сэнбон!
— Ах, вот как! Значит, ты не Яёи, тогда кто ты вообще такая?!
— Говорю же вам, я — Сэнбон! Знать не знаю никакой Яёи!
До того меня уже назвал Яёи тот странный мужчина, вот я и разнервничалась, отчаянно настаивая на том, что я это я. Но госпоже Какако не передалась моя нервозность, она впала в задумчивость, а потом принялась задавать вопросы и сама же на них отвечала:
— Нет, здесь что-то не так… Уж не ты ли — молодая жена моего брага? Ах, вот оно как… Яёи гак и не пришлась у нас ко двору, она — совсем не то, что нам нужно…
Чтобы не слышать без конца этого треклятого имени, я решилась вставить свое слово:
— Что это за молодая жена? Кто женился-то? Ваш двоюродный брат? Значит, речь о вашей невестке. Так?
Она сердито воззрилась на меня, возмущенная, что ее посмели перебить.
— А-а-а, понимаю, понимаю… я, уж извините, добродушна и мягкосердечна… умная головушка всегда болит… Отчего-то глубоко мыслю… А вы — вот еще учитель нашелся!..
Голос ее звучал вяло, нерешительно, но и с каким-то даже трагизмом. Во мне откуда-то из глубины стало рождаться ощущение, что это вовсе не госпожа Какако, а моя матушка. Пришлось спросить:
— А может быть, вы — моя мама?
— Нет, нет. Я любила молодую жену моего сына, только сына у меня нет. И никогда не было. Дочки — все красавицы, а замуж повыйдут, красоты — как не бывало.
Пролепетав всю эту дичь, госпожа Какако поспешила убраться восвояси.
Вместо нее передо мной соткались пять тетушек по отцовской линии в красных траурных кимоно с короткими подростковыми рукавчиками. Они нелепо размахивали руками, их детские пояса оби смешно подпрыгивали в такт их побежке.
— Добро пожаловать, Сэнбон, деточка! Уже дедушка пришел.
— Он готовит творог тофу в кипятке.
Голова моя шла кругом, и я поспешила в зал Кануна Весны. Похоже, чтобы напомнить о себе, сюда странным образом явились все, кто когда-нибудь ел дедушкин творог. Вообще-то тофу в кипятке — еда самая расхожая, но дедушка превращал ее в праздничное угощение, готовя только в Канун Весны.
Поскольку в зале Кануна Весны царила зимняя стужа, мне пришлось поверх кимоно напялить красный свитер. Народ валом валил. В небольшую комнату — каких-то шесть циновок татами! — набилось несколько десятков человек. Дед, который умер лет в сто, водрузил на комнатную жаровню котацу особую доску, укрытую несколькими шерстяными одеялами, и прокричал в сторону кухни:
— Эй, Какако, детка, неси сюда электроплитку!
Люди только и мечтали что о твороге, и дед должен был появиться уже с кастрюлей готового тофу, а до той поры все видели только его руки, месившие соевую пасту, да слышали голос — его самого слов но бы и не было вовсе. Глянув на меня, дед спросил:
— Это ты, Сэнбон? Пришла все-таки. Подарить тебе старую книгу?
— Очень нужно!
Я грубила, как в детстве, из чувства протеста, и странным образом ощутила успокоение. Еще не обойдя всех здешних залов, я уже была сыта по горло — захотелось обратно домой.
У деда нос и глаза — точь-в-точь, как у всех Савано; ни единой родинки, ноздри узкие — видный мужчина, одним словом.
Нынче разве что в развеселом киотоском квартале Гион помнили рецепт вкуснейшего тофу в кипятке. Дед, известный гуляка, там и научился его готовить и теперь на старинный лад сладким голосом зазывалы, улещивающего прохожих, окликал своих кухонных подмастерьев:
— Эй, Какако, детка-сестрица, не подашь ли мне чуток сои!
Но госпожа Какако, сосредоточенно морща лобик, вбегала с криком: