Pug и Kat (Мопс и Киска). Приветствуя её, он рычал, она в ответ мяукала, что со стороны выглядело несколько странно, но трогательно. Однажды (об этом тоже рассказывала Клементина на «Кристине О.») в родовом поместье кузена Черчилля, герцога Мальборо, между двумя высокородными остроумцами — Нэнси Астор и Черчиллем — произошёл очередной словесный поединок. Нэнси сказала Черчиллю: «Уинстон, если бы вы были моим мужем, я подмешала бы вам в кофе яду». — «Нэнси, — мгновенно среагировал Черчилль, — если бы я был вашим мужем, я бы выпил его не задумываясь».
На «Кристине О.» за несколько лет до смерти он работал и над своей последней речью в парламенте. Это лаконичный дистиллят его жизни, его личности, его работы. «И пусть наступит день, когда справедливость, любовь к ближнему, уважение к законности и свободе позволят истерзанным поколениям с триумфом двигаться вперёд, чтобы преодолеть ужасную эпоху, в которой мы пока живём. А до того никогда не отступайте, никогда не поддавайтесь усталости и никогда не теряйте надежды».
Такие же или примерно такие слова он говорил и Марии Каллас с Аристотелем Онассисом, которых пытался помирить друг с другом, когда их любовь перехлёстывала через край и доходило (бывало, особенно в последнее время) до драки.
В июне 1960 года Тина без лишнего шума отправилась в штат Алабама (США) и после тринадцати лет брака получила там «быстрый» развод по причине «психической жестокости» со стороны мужа. Александру в это время было двенадцать, Кристине — девять лет. Аристотель и Тина согласились на то, что дети будут продолжать жить с матерью, а Онассис может навещать их, когда захочет. Алиментов Тина не потребовала. Детям перешли 25 процентов акций всего флота Онассиса. Её драгоценности тянули по меньшей мере на четыре миллиона долларов. К ней же перешли особняк на Каттон-сквер в Нью-Йорке и всё имущество, которое стоило не меньше дома.
Что же касается отношений с Марией Каллас… Она имела американское гражданство, и это ей давало возможность выйти замуж в США. Однако свадьба Онассиса и Каллас всё откладывалась, он называл Марию в беседах с журналистами и знакомыми своей «лучшей подругой», «гениальной Каллас, которая принадлежит всему миру»…
Они совершили одно из самых продолжительных для бизнесмена Онассиса путешествие (пожалуй, он вообще не путешествовал, прилетая или приплывая в любую точку земного шара на кратчайший срок, необходимый для решения деловых вопросов) — по замкам Луары и по югу Франции.
Один из замков (королевский, самый большой и дорогой, разумеется) он присмотрел в качестве их «семейного гнезда», как сам выразился. Но в конце концов замок он не купил. И на Марии не женился, кроме всего прочего — из-за своих детей, которые Марию не только не приняли, но и почему-то люто возненавидели, особенно сын Александр. Однажды, разогнавшись на моторке, он умышленно врезался в иллюминатор Марии, сам чуть не покалечился, всё кругом забрызгал и залил кровью — но Марии в каюте в тот момент не оказалось.
«Пусть пройдёт время… — говорил Марии Аристотель. — Они вырастут, мои ужасные дети… Всё утрясётся…»
Выросли. Не утряслось. Напротив…
Но древнегреческая трагедия в ту пору по большому счёту лишь завязывалась, кульминация была впереди.
Некоторые биографы утверждают, что Онассис загубил великий талант, что с самого начала их отношений делал всё, чтобы Божественная Мария перестала петь. На самом деле, он не требовал и не мог требовать, чтобы она отказалась от Богом данного дара и профессии — само присутствие Примадонны рядом с ним служило мощнейшей и эффективнейшей рекламой ему самому, Аристотелю Онассису, а он-то знал мировые рекламные расценки. Мало того, в какой-то момент Онассис выступал едва ли не полноценным маркетологом и продюсером Марии.
«Онассис придавал огромное значение карьере Марии Каллас, — говорил арт-директор фирмы ЭМИ во Франции Мишель Глотц, когда речь зашла об экранизации „Травиаты“. — Он лично с согласия Караяна написал письмо Джеку Уорнеру (владельцу одной из крупнейших голливудских киностудий Warner Bros., основанной четырьмя братьями еврейской национальности, эмигрировавшими в США из Польши: Гарри, Албертом, Сэмом и Джеком Уорнерами. — С. М.). Он встретился с ним на обеде, который я специально для этого организовал. Мы вместе составили письмо с предложением снять фильм по „Травиате“, в котором Висконти был бы режиссёром, а Караян — дирижёром. Караян был согласен. Висконти тоже. Онассис был согласен полностью оплатить съёмки фильма. Я не знаю, что произошло потом. Фильм не состоялся по двум причинам. Одна из них мне неизвестна: а именно то, что произошло между Уорнером и Онассисом, потому что в этот момент между Каллас и Онассисом наметился разрыв. Вторую же причину я хорошо знаю. Речь идёт о неком недоразумении при выборе Марией дирижёра для „Травиаты“ между Караяном и Джулини. Джулини назначал даты, которые отвергала Каллас. В конце концов ему это надоело, и он отказался от проекта. Караян проявил больше терпения… Но Мария всё откладывала, откладывала, откладывала! Это было в её характере — откладывать решение всех вопросов… Вот так ничего и не состоялось».
…Их роман между тем продолжался. Ночи напролёт Мария танцевала с Аристотелем в самом шикарном клубе Монте-Карло «Моана». «Мадемуазель Каллас и мсье Онассис составляют вместе довольно симпатичную пару, — не без сарказма писал один из светских журналистов. — Однако они не могут танцевать щека к щеке, поскольку мадемуазель Каллас ростом намного выше мсье Онассиса. Ей приходится нагибаться и покусывать ему ухо, что, похоже, приводит мсье Онассиса в неописуемый восторг».
В августе 1960 года, пожалуй, впервые в их отношениях напомнил о себе Зевс-громовержец. Мария должна была петь в «Норме» в античном театре в Эпидавре, где её ожидали 18 тысяч зрителей, в том числе отец, Георгиос Каллас, и Аристотель Онассис, что было для неё самым важным… Но разразилась такая мощная гроза с ливнем, что зрители разбежались.
Представление состоялось несколько дней спустя — 18 тысяч зрителей встали и в течение двадцати минут аплодировали великой и несравненной Марии, аплодисменты переходили в овации. Певицу увенчали лавровым венком прямо на сцене. И всю сумму своего гонорара — десять тысяч долларов (что в настоящее время составило бы около двухсот тысяч) она божественным жестом передала в фонд поддержки актёров. После спектакля безмерно гордый Онассис хорошенько выпил со своим неофициальным тестем Георгиосом раки, узо… На премьеру оперы «Полиевкт» в Ла Скала Онассис пригласил своих тогдашних знатных друзей: принца Ренье и принцессу Грейс из Монако, виднейшего политика Израиля Менахема Бегина, крупнейших судовладельцев и банкиров мира — смотреть и слушать «его Марию»… С той премьеры Марии стали аплодировать по 20 минут, а однажды в Метрополитен-опере в Нью-Йорке аплодисменты длились 27 минут — абсолютный рекорд!..
Вездесущих папарацци Мария, мягко говоря, недолюбливала — могла даже и сильно поколотить. Есть фотография, на которой она набрасывается на фотографов… Однажды, выходя из ночного клуба в местечке Эр-е-Луар, она нанесла одному из фотографов точный прямой удар кулаком в нос — и фотограф опрокинулся навзничь. И Онассис нередко разбивал корреспондентам фотоаппаратуру…
Она не любила делиться славой. «Я собирался выйти на сцену, — вспоминал выдающийся тенор Марио дель Монако, который пел с ней в „Норме“ в Ла Скала, — как вдруг почувствовал сильный удар по ногам. На несколько мгновений я застыл на месте, что позволило Марии выйти с улыбкой к рампе и сорвать все аплодисменты, включая и те, что предназначались мне». В прессе её называли «тигрицей».
С некоторых пор она стала интересоваться делами Аристотеля: суммами фрахта, оборотами нефтеналивных судов, торговлей оружием… «Мария, — похвалялся Онассис, — единственная из всех знакомых мне женщин, с которой можно говорить о делах».
Когда она работала, её нервы были на пределе, вспоминал дирижёр Жорж Претр, верный друг Марии. Перед представлением она «не могла думать ни о чём другом. Её мучила бессонница. Её одолевала одна и та же мысль: как превзойти саму себя? Стремление к совершенству было её навязчивой идеей. Однако на отдыхе, в круизах с Онассисом, она забывала обо всём, что не было связано с радостью бытия».
«Репетировать, работать, петь, затем снова работать, репетировать, петь, и так без конца, — говорила она. — Такова была моя жизнь с пятнадцатилетнего возраста. Однако, помимо этого, в жизни имеется и что-то другое».
В 1962 году Мария грустно сказала своей подруге Маджи Ван Зайлен: «Никогда Аристотель на мне не женится. Я больше не верю этому… Возможно, он бы и сделал это, когда я ушла от Баттисты, но мне не хотелось ускорять события… Вопрос чести… Моя гордость всегда вредила и будет ещё мне вредить… <…> Но что произойдёт со мной, если я не буду петь? Чем я буду заниматься, чем интересоваться, если у меня не будет моей музыки?»
Оперная деятельность Марии стремительно сворачивалась — в 1962 году она выступила лишь в двух представлениях в Ла Скала — в «Медее». Диски она по-прежнему записывала, с концертами выступала. Но уже не с таким фурором, как прежде: 27 февраля в Лондоне она исполняла отрывки из опер и английская пресса её раскритиковала. «Многие звуки, издаваемые теперь Каллас, нельзя назвать благозвучными, — жестоко писала газета „Тайм“. — Они пронзительные, хриплые, неустойчивые и порой даже фальшивые. На оперной сцене или даже на диске её драматическое исполнение и чрезвычайная музыкальность сглаживают эти недостатки, на концерте же подобные качества не имеют времени проявиться».
Она всячески потакала вкусам и капризам Онассиса. Например, её густые длинные волосы ему представились несовременными — и она сделала стрижку. Ему не нравилось, что она носит очки с роговой оправой — и она надела контактные линзы, хотя от них (тогда ещё несовершенных, а то и просто опасных) болели и слезились глаза. Он нашёл её длинные платья излишне помпезными и старомодными — и она стала носить короткие молодёжного покроя…