Мне не довелось увидеть этот мир в другом обличье. Однако старики утверждают, что лет триста-четыреста назад наш мир был другим. Он напоминал цветущий сад. Мне показывали старинные фотографии, хотя хранить их запрещено законом: они выделяют ядовитые вещества. На этих ветхих карточках дома утопают в зелени. Она радует глаз, растений так много, что на земле этому весёлому племени места мало, и оно начинает расползаться по древним кирпичным хижинам с крышей, похожей на книгу, поставленную корешком вверх.
Зелень вываливается из духовых пристроек (так называемых «балконов»), растёт прямо на открытых участках зданий, цепляясь за каждый клочок земли или бетона. Мне понятна такая воля к жизни, мы и сами напоминаем зелень. Кто смог бы выжить в таких нечеловеческих условиях, кроме самих людей? Мы ищем себе трудности лишь для того, чтобы преодолеть их.
Но деревья – ненадёжный товарищ, и это доказанный факт. Они потребляют много воды, дают слишком мало кислорода. Правительству пришлось их вырубить, и моё поколение не застало даже странных обрубков, которые мой дед звал «пнями». Таким же точно образом звали и его, последние 10 лет его гражданского существования.
Вся надежда на кислородные аппараты, лёгкие нашего идеального государства. Все подходы к ним перекрыты, ведь враг не спит, а оставаться без воздуха нам не с руки, да и опасно это. Они делают столько воздуха, что я спокоен за свою судьбу.
Хотя постойте, я всё-таки вас обманул, пускай и без умысла, я видел один «пень» (кроме своего деда). Он торчал из земли на самой окраине Сферы (не дед, а тот самый остаток дерева), там я писал репортаж о новых «окнах». Окна – это дань прошлому, когда было приятно взглянуть за пределы своего жилища. Там почти всегда можно было увидеть солнце, распахнуть окно, впустить внутрь комнаты больше кислорода. Можно было даже выпрыгнуть из окна – и не надо искать верёвку, когда жить стало совсем уж туго. В нашем обществе окна ни к чему – смотреть особо не на что, если разобраться.
Так вот, что я говорил об этом «пне». Обрубок был огромным и толстым, мне одному не обхватить его руками. Целых четыре шланга от противогаза в диаметре! Вообразите себе такую толщину?»
Бук закрывается. Алекс идёт в ванную. Краска медленно отслаивается от стены, всюду серость и тлен. Поддон кабины – жёлтый от некачественной воды. Смеситель слегка протекает. Чистит зубы, тщательно, словно от этого зависит его жизнь. Душ примет утром. Встанет, с утра пораньше, когда все ещё спят, когда давление технической воды в трубах высокое.
Возвращается в жилой отсек. Маленькая комнатка, зато своя. Далеко не у всех есть личная ванная, ведь даже такая вода, которую нельзя пить – дефицит. Им нужно довольствоваться общей баней раз в неделю. Главред сдвигает в сторону крышку вентиляции. И прячет карту. Туда, где уже есть несколько штук. Он думает о том, что нужно подыскать место понадёжнее. И вдруг начинает смеяться.
- Если найдут – будут пытать? – шепчет он. – Пытать – за что? Что я посмел написать несколько строчек, не одобренных партией?
Эта мысль почему-то кажется смешной. Тут он вспоминает кое-что важное и ёжится. Вспоминает, что его уже вычислили – и задержали.
Запись 3
Внутри полусферы люди стараются не делать резких движений. Каждый шаг, каждый вздох, каждый мах рукой – кислород. Он уходит из крови и тканей, покидает тело, превращаясь в углекислоту. Люди под Сферой экономны. Они не кричат и не плачут – до последнего терпят.
Стальная дверь открывается. Сдвигается в сторону с металлическим лязгом, от которого кровь в жилах стынет. Алекс деморализован. Напуган. Даже он не ожидал чего-то подобного, хотя внутренне был готов ко всему. Ноги замёрзли: вместо нормальной обуви ему дали шлёпанцы. Пальцы всё время наружу – холодно. Воды нет. Он чувствует, что от него воняет. Скоро начнёт смердеть.
Его повреждённую кость кое-как зафиксировали пластиковой спицей. Теперь она торчит наружу. Рану зашили, но совсем плохо. Плоть пожелтела. Выглядит всё это жутковато. Алекс думает о том, что он никогда не ценил благ, дарованных партией. Думает о себе, как о преступнике.
- Присаживайтесь.
Следователь учтив. Его правая рука – идеальные ногти, длинные пальцы – указала на стул. Главред присел. Внимательно всмотрелся в глаза человека, с которым ему доведётся «работать» ближайшие дни. Или даже недели. Не так он представлял себе тех, кто занимается преступниками. В своём воображении он видел мужественных, отважных служителей Закона. А тут – не пойми что. И чем-то женщину напоминает.
- Будем пытать, - говорит следователь.
- В курсе, - отвечает Алекс и показывает повреждённую руку. Старается держаться так, словно ему совсем не больно и не страшно.
- Не нужно замыкаться.
- Угу.
- Нужно сотрудничать.
- Ага, ага.
- Просто назовите номера. Номера своих сообщников.
Следователь хладнокровен. Александр знает таких, и немало. Скорее всего, из семьи заводчан: получил отличный комбинезон, но носить его не научился. Красивые руки. Одному создателю известно, кто учит их пытать. Говорят, что у разных следователей свои методы допросов… Проверять это на практике Алексу ещё не приходилось. Да и вообще о пытках не пишут в газетах. Об этом молчат.
- Нет, - отвечает Главред. – Не назову. Даже не спрашивайте.
- Клички. Партийные звания. Просто назовите что-нибудь. Или… Или…
- И что?! – неожиданно взрывается Алекс. – Отпустите меня? Ты, щегол! Щенок! Думаешь, я не знаю, что здесь происходит? Да я – главный редактор «Истины»!
Он хочет вскочить, но мешают цепи. Охранник благоразумно пристегнул его к дугам кресла. Руки можно вытянуть примерно до середины стола. Силой Алекс не блещет. Он не герой. Он не может сорвать металл и откусить голову следователю. Увы. Он даже не может понять, почему вдруг вскипел, хотя допрос только начался.
- Ну что ж, - служитель Закона даже не меняется в лице. Он открывает свой топ и начинает читать вслух:
«Противогазы мы храним на крайний случай, когда химические заводы делают жизнь совершенно невыносимой, а фильтра маски хватает минут на двадцать. Тогда лучше вообще не показывать носки своих кирзовых сапог за порог редакции. Но сегодня хороший день, и я радуюсь весеннему солнцу, хотя…
Что такое весна, я представляю смутно. Как художник, проговорюсь: будь я древним человеком, уже давно нарвал бы цветов и подарил их любимой женщине. Но, увы, женщины непостоянны и ненадёжны. Может, поэтому и цветы не растут в государстве, признанном идеальном.
К комбинезону, как правило, прикреплён навигатор. Улицы напоминают друг друга, машины серийны – как наши маски. Иногда, бывает, туман настолько густой, что не видно даже стёкол собственных очков. Навигатор в таком случае – незаменимая вещь. Без него я бы заблудился в этом мире чёрной пыли, пускай даже я сам – всего лишь пылинка, маленький винтик нашего общества. Пускай я ничто, но я не хочу ходить кругами среди массы точно таких же пылинок.
Если гражданин любит философствовать, то лучше это делать в своём собственном маленьком мирке, не впуская туда любопытных. У нас есть лишь одна философия, общепринятая идеология и генеральная линия, в соответствии с которой мы и живём. Но я художник, и мне можно многое простить.
Да и само существование наталкивает на размышления, ставит вопросы, на которые необходимо отвечать. Вот и я спрошу сам себя: можем ли мы вернуть историю? Снять маски и комбинезоны? Засеять всё пространство деревьями, кустами, распахнуть окна? И сам же себе отвечу: нет! Жизнь – это подготовка к смерти. К ней мы и готовим своё общество. К старости долгой и безболезненной, и я давным-давно понял это, пускай и писать о таком не решился бы.
Только представьте, что вы подошли к некому Генеральному Торговцу, и попросили его отдать все дни, прожитые зря. И даже предложили огромное количество талонов, питательной смеси, пять… Куда там, десять баллонов кислорода! Нет, товар обмену и возврату не подлежит. Это золотое правило, если ты был настолько глуп, что дал себя обмануть, сам и расплачивайся за свою слабость.
Здесь и там можно пронаблюдать десятки людей, скатившихся на дно жизни. Как они дошли до этого? Почему не хотели работать? Есть ли для них место в обществе, которое каждый ребёнок называет самым лучшим?
«Помогите, - любят говорить такие, - нет денег даже на новый фильтр». А глаза печальные-печальные. Маска искажает голос до неузнаваемости, делает его смешным и немузыкальным. Почти всё правительство носит специальные микрофоны, чтобы их голоса были стальными и уверенными в действиях Хозяина.
Но политика в отношении тунеядцев непреклонна: охранники ловят их и доставляют на заводы, где они не только трудятся на славу нас, граждан, но и сами не остаются на дне серого тумана. Жаль только, живут на каторге недолго. От хорошей жизни быстро умирают, это факт. Я борюсь за своё существование, и поэтому живу.
Любопытный факт: хоть нищих и увозят на каторгу, иногда кажется, что меньше их не становится. Возможно, они сбегают с каторги, или вводят начальство в заблуждение, после чего их отпускают. Всё может быть. А могут они быть и тайными защитниками. Подавать милостыню запрещено, и полиция может контролировать соблюдение данного запрета. Она имеет на это право.
У нас много запретов. Всех даже сразу и не упомнишь. Прежде чем что-то сделать, что-то сказать, нужно пораскинуть мозгами. Нас учат этому с детства. Дело не в том, что я каторги боюсь. Это понятно. Каторга – это тяжко, всем известно. Просто перед тем, как что-то сделать, нужно прикинуть: не позорю ли я государства. Свою идеальную Родину.
Кстати, мы имеем право думать всё, что захотим. Ведь пока мысль не покинула пределы мозга, она ничего не значит, она не может рушить умы людей, расшатывать фундамент цельного общества. Поэтому я думаю всегда свободно.