- Есть, Ваше благородие, - хором говорят Стефан и Куб. Первый человек Сферы стремительно покидает кабинет. Какая скорость! Какая энергия сосредоточена в нём! Стефан с трудом встаёт с кресла, и оно всё мокрое – от его пота.
Запись 7
Холодное, мрачное утро. В Сфере никогда не бывает жарко и светло. Грязная простыня. Даже Главреда не балуют талонами на прачечную! Энергочай, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Вода в душевой – едва-едва тёплая. Напор – слабый ручеёк. Зубы стучат. Алекс кутается в одеяло и весь дрожит. Сидя на кровати, он пьёт из банки питательную смесь. Вот такой нехитрый завтрак, такое утро. Жизнь хороша.
Александр щупает ноги, руки, пробует пресс. Всё при нём. Ещё почти молодой. У него даже мышцы есть, а это под Сферой встретишь нечасто. Мог бы найти жену. От этой мысли ему почему-то больно. Питательная смесь застревает в горле. Он вскакивает с кровати и начинает отжиматься. До боли в мышцах, до судорог. Лучше, теплее.
В Сфере нет выходных. Но на седьмой день он, как правило, трудится дома. Пишет авторскую статью. Берёт лэптоп, садится за стол. У него своя комната, с отдельной душевой – роскошь в погибающем мире. Следят они за ним или нет? Следят ли прямо сейчас? Незаметно достаёт из кармана карту памяти из Редакции. Вставляет в ноутбук.
Медленно, неспешно осматривая жилище, пытается понять: чего ему не хватает? Многие, очень многие граждане ютятся по шесть человек и больше в маленьких комнатушках. Вместо душа у них – раковина и губка. Телевизор никогда не выключается, с самого утра он будит жильцов очередной бравурной мелодией. Они вынуждены вдыхать кислый запах немытых тел.
Ругаться. Они дерутся. Потом кто-нибудь вызовет защитников, и тогда они заберут всех. Туда, где ещё теснее. Туда, где кислый запах пота невыносим. Этих несчастных, этих обездоленных – тысячи. Сотни тысяч.
По сравнению с ними у Александра не жизнь, а сказка. Санаторий! Отдельная квартира, где есть только он. Да, комнаты небольшие, и простыни стирают не так часто. Зато – своя душевая. Воды столько, что он никогда не чувствует жажду. Никогда не бывает голодным. Душа его не болит ни о чём… Или всё же болит? Он пытается понять, в какой момент повернул не туда, но не может.
«Себе я выбрал путь, как уже сказал, мрачного летописца своего времени. Я старался писать о действительности без прикрас, но в нашем подразделении есть целый отдел, коллегия так называемых «лакировщиков». Они наполняют статьи журналистов, вроде меня, бесконечной положительной энергией, и потому люди, читая такие газеты, не испытывают негативных эмоций. Напомню, что переживать подобные состояния крайне вредно для здоровья. Куда вреднее, чем менять фильтр в маске не вовремя.
Свой путь я выбрал не просто так. Часто я вижу родителей с детьми, людей, обременённых счастьем семьи. Дети успешных родителей очень забавно выглядят в своих маленьких масках. Менее благополучные граждане вынуждены довольствоваться облегчённой версией взрослых, типовых защитных аксессуаров. Родители кутают чад в десятки специальных приспособлений, чтобы химические соединения не попали под одежду, и дети передвигаются с трудом. Но это им на пользу, ведь лучше идти медленно, но самому, чем когда тебя быстро несут во Дворец Деактивации.
При рождении детей помещают в специальную камеру, где первые недели своей жизни они дышат самым-самым чистым воздухом. Без примесей и гари. Качество его искусственным образом ухудшается, но постепенно. В том самом инкубаторе, я имею в виду. И вот, всего через пару-тройку месяцев они уже адаптированы дышать тем, что им оставили их предки, и потому у нас есть дети. А иначе они бы не смогли закрепиться в мире, отравленном человеческой алчностью и историей.
Мы не такие. Я убеждён, что если бы вернуться в прошлое, если бы увидеть цветущий мир – мы бы его сохранили. Со всеми его растениями и животными, с огромными водоёмами. Но История не любит, когда о ней говорят годы спустя. Любит ли она вообще хоть что-нибудь? Наш мир – это отблеск, отражение иллюзии. Я не знаю, зачем он существует. Чтобы мы страдали?
Я люблю детей за их добрые глаза под их безразмерными очками, за улыбку, лучи которой пробиваются даже через маску. Я ещё помню время, когда у меня самого была семья, и на дне души начинает шевелиться страшное создание – моя собственная боль. Боль, убить которую я не смог и уже не смогу никогда. Мы так и поселились вместе в одной душе, но что поделать, времена вынуждают быть нас терпимыми и терпеливыми.
Когда мой ребёнок оказался слабым и не мог противостоять лучевой болезни, его утилизировали во Дворце Деактивации. Мне выдали лишь маленькую коробочку с обеззараженным детским пеплом. Её я самостоятельно должен был доставить на Стену Прошлого. Прекрасно помню этот день, словно всё случилось вчера, но на самом деле уже несколько лет прошло.
Я видел стену, ближе к центру Сферы, и она была огромна. Невероятно большая! У меня – пластиковая коробочка, но я потерялся на фоне гигантской, давящей на меня конструкции. И если бы не помощь профессионалов, не знаю, смог ли бы я вообще что-нибудь сделать. Таких страдальцев, как я, там было несколько. Мы централизованно поставили свои коробочки на большой лоток.
Специальный механизм, которым управлял несколько рабочих, ставил прах наших близких возле сотен и тысяч таких же ёмкостей. Сыну не было ещё и девяти, а коробки-то стандартные, и пока я нёс её, пепел пересыпался внутри. Так музыкально! Хоть здесь ему не будет тесно, утешал я себя, но как-то неубедительно, и потому жёлтые слёзы всё равно скатывались под очками.
Помню, когда мы с отцом хоронили деда, тот еле-еле поместился в своё посмертное пристанище. И горя почти не было, как-то рутинно отнёсся я к этому! Смерть этого старика, измученного жизнью, не выбила из меня даже вздоха. Тогда лишь я понял, что деда своего не знал, мы жили как-то отдельно, хотя и в одной комнате, а потому – никаких угрызений совести. Но бывают в судьбе удары посильнее…
Смерть сына была первой, но не единственной причиной зарождения боли. Жена оказалась ещё слабее отпрыска и совершила страшное преступление – попыталась умертвить себя, прыгнув под здание Передвижного Правительства. Но добрые люди удержали её и сдали властям, и уже довольно долгое время она пребывает на каторге. Ни слова, ни строчки.
Сначала мне было очень больно, стыдно и страшно. Я боялся, что карьера моя окончена, что все смеются за спиной, или хуже того – жалеют. Ошибался. Постепенно я дорос до главного редактора, мне выделили апартаменты. Постепенно даже начал забывать свою жену, но иногда всё же воспоминания накатывали. Она снилась мне, и там нас было трое, и мы были счастливы.
Хоть письма у нас писать и не принято, с этого начинался наш роман. Я каждый день бросал маленький конвертик под дверь её комнаты, и отец жены ужасно сердился, что я такой скромный и нерешительный. Но потом, когда я пришёл сказать о своём намерении, Трёсотыч (иначе его не звали, даже его собственные жена и дети) вытащил мензурку алкоголя из своих запасов, и мы поладили. Сначала подрались, а потом поладили, но это мелочи.
В день смерти моего слабого сына мне хотелось лечь возле стены, простирающейся на многие ярусы вверх, и остаться там навсегда. Ни слова на коробочках, ни даты, ни даже имени – глупая дань прошлому, бездарной истории, которая довела нас до такого состояния существования. Мне было так тяжело, так холодно, что дальше не хотелось делать ничего. И в этот момент я прекрасно понимал жену.
Но было холодно, и людей было немало, и рабочие как-то странно на меня глазели, адаптированные к ежедневным слезам и горьким крикам. Потому я встал с земли, отряхнул грязь и ушёл, и больше ни одной капли скорби не появилось под защитными очками – клянусь здоровьем Главы.
Я подарил себя труду, защитному механизму, включаемому каждый раз при наступлении тяжёлых условий существования. Труд – это не совсем то, что называется профессией. И скоро боль успокоилась, уснула, и душа совсем перестала страдать, что свойственно всем людям творческих профессий. Хотя семьи у меня до сих пор нет, да и не будет уже никогда. Зачем мне семья, когда у меня есть редакция? Новой боли я не выдержу, поэтому незачем и пытаться».
Алекс закрывает топ. Идёт в ванную, снимает вентрешётку и прячет карту. Нужно найти другой тайник. Срочно найти… Иногда он размышляет о том, что станет с этими картами и доживут ли они до новых людей, которые придут им на смену. Зачем он вообще это делает? Зачем рискует собой, когда жизнь его хороша. Даже очень. Надо бы собрать эти карточки, и утилизировать их, уничтожить.
Надо бы, но вдруг… Звонок в дверь! Настойчивый. Сердце зашлось: то ли энергочай слишком сильный, то ли страх. Александр дышит глубоко-глубоко, чтобы привести себя в порядок. Пытается восстановить дыхание, ведь иначе – они обязательно всё поймут. И он потеряет даже призрачный шанс оправдаться. И его прах даже Стену не украсит – его просто уничтожат, как будто он никогда не существовал.
Запись 8
У элиты Сферы много привилегий. Вообще, конечно, в этом обществе все равны, но иные чуть-чуть равнее. И Алексу приятно, что он – из числа элиты. Можно сказать, ближе к верхушке. Например, ему поставили монитор. И он может посмотреть, кто притаился снаружи. Да, проникнуть в общий коридор нелегко, но вдруг? Вдруг кому-то захочется уничтожить главного редактора авторитетного издания?
На мониторе – высокая, массивная фигура в полицейской форме. На комбинезоне – погоны, на груди – нашивка. Слава богу, один. Значит, это случайность. Сердце бьётся ещё сильнее, а на лбу предательски выступает пот. Хотя, с другой стороны, такая реакция – нормальная при столь тесном контакте со служителями закона. Что и говорить, их все боятся.
«Чего ему?» - думает Алекс. Пытается мыслить логично, ведь без этого ему не победить. Всего один... Значит, это не проверка. Или они хотят, чтобы он расслабился? Откроешь дверь, и на тебя бросятся Стражники. С другой стороны, двери таких людей не остановят. Он делает ещё несколько глубоких вздохов и пытается держать себя в руках.