Эйнштейн не любопытствовал впустую. Он снова покосился на Цыпу и не стал уточнять, откуда тому известно слово «бомбилья». Ясное дело откуда: библиотека на станции собралась знатная. Прямо перед Катастрофой в дом возле вестибюля воткнули книжный магазин. За первые пару месяцев его содержимое почти целиком перетаскали вниз: подняться, влезть, собрать – и на базу. Долгосрочный вклад в будущее.
Свою роль сыграли и общежития Политеха, откуда многие бежали к метро, по привычке сунув в рюкзаки конспекты да методички. Средний уровень эрудиции на Лесной был высок до неприличия. Практическое применение знаниям тоже нашлось: электрика, механика, агрономия, социология… Жили на изолированной станции в целом недурственно. Жили – не тужили. Пока не началось.
Цыпа, собственно, Цыпой был только для краткости. Интеллигентные родители нарекли не менее интеллигентного потомка Иннокентием Аркадьевичем Карцовским. Словно надеялись, что однажды старый мир вернется – с его торжественными обращениями по имени-отчеству и канцелярскими табличками на должностных дверях. Но мир не вернулся и даже пока не планировал. А Иннокентий Аркадьевич стал Цыпой.
Кличку он получил за невеликий рост и общую субтильность. А также за привычку, как выразился Павел Второй, «квохтать по пустякам». С Эйнштейном было еще проще: по паспорту его звали Альберт. Правда, кто из родителей придумал так именовать натурального казаха по фамилии Ниязымбетов, история умалчивала. Как и о том, куда эти самые родители делись.
Эйнштейну-Альберту было все равно. Или, по крайней мере, так казалось со стороны. Он только кисло поморщился на словах «общительный и харизматичный».
– Карцовский, давай лучше анекдот. Это будет взаимоприятно: ты треплешься, я слушаю, оба ржем. Идет?
– Не вопрос! – Цыпа оживился. – Значит, так. Попали на необитаемую станцию…
– Было.
– Что, уже рассказывал? Тогда слушай другой: у одного диггера спросили…
– Было.
– Ты зануда. Так, а если про морсвинку и Блокадника?
– Подожди. Слушай.
Когда Эйнштейн говорил «слушай» – надлежало замереть. И слушать всеми ушами, желательно отращивая в процессе дополнительные. Цыпа быстро сунул трубку в банку, подхватил АКСУ и вопросительно уставился на друга.
– Где?
Тот встал с патронного ящика, сгорбился, растопырил пальцы. Глаза перестали искрить карим, спрятавшись под мохнатые ресницы.
– Вроде… Вроде за гермой.
Карцовский дернулся и тут же развернулся в сторону эскалаторной шахты. Товарищ едва успел сцапать его за рукав.
– Не там. Не за той гермой. За другой.
Брови Цыпы удивленно взлетели вверх. Он шлепнул губами, с неприличным шумом выдохнул через них…
И тут до него тоже долетело.
Бетон дрогнул. Несильно, но ощутимо. Банка с куревом издала ехидный жестяной звук; пламя карбидки, упрятанной под бруствер, покачнулось. Дежурные переглянулись.
– Цыпа, наблюдение. – Эйнштейн ткнул в сторону футляра с ПНВ, а сам подбежал к висящему на стене алюминиевому ящику, из которого на неверный полусвет извлек телефонную трубку: рыжую, пластиковую, угловатую. – Павел Павлович, у нас… да хрен пойми, что тут у нас. Где-то в перегоне до Мужества. Я слышал. Даже Карцовский слышал. Может такое быть, что?..
Он не договорил. Договаривать было… зябко. Альберт мало чего боялся, но про некоторые вещи на Лесной все предпочитали выразительно молчать.
– Принято, – захрипели в трубке. Голос был нетороплив, даже задумчив. – Мы тут тоже… Обратили внимание. Был толчок? Сейсмический?
– Был, Павел Павлович. Эпицентр… – Снова шевеление пальцами, опущенные ресницы. – Эпицентр где-то возле гермы. Или у забутовки. Не граната, не мина. Что-то тяжелое. Может, туннель просел?
– Проверим, – пообещала трубка. – Продолжать наблюдение, держать связь. Высылаю подкрепление, но на всякий случай – подготовить отход. Герои мне не нужны. Отбой.
Павел Второй, судя по размеренному тону, изрядно напрягся. Это хорошо. Когда Второй напрягается – народ начинает бегать и делать, неприятных неожиданностей тогда удается избежать. Эйнштейн с одобрением дернул уголком рта и снова прислушался.
– Тихо. Давно тихо?
– А я знаю? – огрызнулся Цыпа, терзая ПНВ. – Это у тебя слух, как у летучей мыши. Мутант, блин. А я уже веки натер наглазниками, и ни хрена…
– Сам ты мутант. Вон, сколько ни жрешь, а росту все от горшка два вершка. И весу как в морсвинке. Одно слово, Цыпа, – попытался поднять настроение товарищу Эйнштейн, ведь товарищ тоже напрягся, а в таких случаях следовало бдить.
Когда Цыпа напрягается – это нехорошо. Может слететь с катушек. Впрочем, слетевший Цыпа – это в определенных ситуациях полезно. Ну, когда надо палить без разбора во все, что движется. Рефлексы у Карцовского при всей его тщедушности были сверхъестественные, рак-богомол с АКСУ. Но до наступления часа икс всю эту красоту следовало держать в узде.
– Вижу! – вдруг зашипел богомол. – От съезда, двое! Нет, трое! Люди вроде бы… – Он поперхнулся. – Господи, ребенок! Альберт, твою налево! Когда ты крайний раз видел ребенка из-за Пробки?!
– Цыпа, остынь, – стеклянным голосом прозвенел Эйнштейн. – Когда ты крайний раз вообще кого-то видел из-за Пробки?
Но Карцовского уже повело. Он начал пританцовывать на носках и бормотать себе под нос:
Ой, кто там едет! Кто там едет?
Кто там едет, посмотри.
А на хромой-то на кобыле —
Это наши скобари…
На станции тем временем началась деловитая возня. Альберт улавливал, как отдаются приказы, лязгает сталь, шуршит брезент – и чуть ли не за спиной раздаются шаги. Слух у Эйнштейна и правда был экстраординарный, но вряд ли мутация. Просто надо меньше болтать и больше слушать, и метро само тебе все скажет.
Незнакомцы топали неспешно, но деловито. Когда до КПП осталось метров двадцать, первый из них остановился. Цыпа перестал подвывать и подпрыгивать. Дежурные снова переглянулись, а потом Эйнштейн щелкнул тумблером и повернул реостат на полделения. Свет от диодных прожекторов, развешанных гроздьями по тюбингам, словно проявил древнюю фотопленку: вычертил во тьме туннеля фигуру тощего парня, застывшего с какой-то здоровенной кочергой в руках. Парень молчал и даже не уворачивался. А вот девушка с ружьем, которая шла за ним, ругнулась, прищурилась, опустила голову, подошла ближе и крикнула:
– Э, народ! Убавьте ватты, мы не кусаемся!
Карцовский стянул ПНВ и ткнул пальцем. Все верно: за девушкой следовала девочка. Пятилетка, насколько можно было судить. Эйнштейн нахмурился, на всякий случай потянул рукоятку затворной рамы, проверил патрон в патроннике и, для солидности откашлявшись, крикнул в ответ:
– Почем мне знать! Сейчас не кусаетесь, а потом, может быть…
– Да ладно вам гнать! – Гостья сделала еще несколько шагов, и стало понятно, что это на ней не светлая шапочка, а собственные коротко стриженные белые волосы. – Мы люди, это факт. Я утром проверяла!
Эйнштейн и Цыпа переглянулись в третий раз, но тут за их спинами загрохотало, загудело, захлопало. «Свои», – подумал Альберт. «Свои», – решил Карцовский. Оба выдохнули и пропустили к брустверу невысокого, широкого, словно палатка, мужчину. Тот внимательно осмотрел пришельцев.
– Действительно, люди, – голос был ровно таким же, как в трубке: задумчивым, неторопливым. Хищным. – Действительно, от Мужества.
– А то! – хохотнула блондинка. – Мы как, здесь будем говорить?
– Нет, конечно, – вежливо пророкотал Павел Второй. – Пойдемте. Отведу вас к Лесному Царю.
Девушка чуть не взвыла от восхищения и сама протянула карабин бойцам на входе. За карабином последовали ПМ, пара ножей; вот распахнулся рюкзак… Парень с посохом все это время продолжал молчать. Казалось, он вообще не участвует в происходящем. Глаза его были надежно упрятаны под шапкой. И закрыты.
Павел Первый – Лесной Царь, как его называли порой в шутку, порой всерьез, полулежал в своем кресле и слушал.
Контингент на станции после Катастрофы сложился занятный. Метрополитеновцы – куда же без них. Полиция, МЧС, вояки. Студенты, естественно, – сплошные общаги вокруг. Горячие южане из ларьков по периметру вестибюля. Клерки и айтишники из БЦ на Сампсониевском. Все это людское варево кипело, бурлило, волновалось, и требовался черпак, который бы его размешал, придал направление, взял пробу и произнес: «Измерено, взвешено». Ни в коем случае не «признано негодным».
Этим черпаком, центром кристаллизации, стержнем, пронизавшим все социальные страты и включившим их в стройный механизм подземного мегаполиса, стал Павел Денисович Коротков.
Случай – великий насмешник, недобрый шут. Безумный Арлекин, походя издевающийся над стариком Панталоне. Точно так же он когда-то толкнул под локоть и Павла Денисовича, нашептав параллельно: «Да ну их, эти пробки. Поехали на метро. Быстрее будет». Поехали… Приехали.
Но все тот же случай надоумил: зачем спускаться под землю без охраны? Зачем отказывать малолетнему сыну в маленьком приключении? Зачем оставлять в загородном особняке личное оружие, только-только разрешенное перед Катастрофой к ношению?
Так и вышло в итоге, что, быстрее прочих пережив четыре необходимые стадии – отрицание, гнев, торг, депрессию, – к пятой, к принятию ситуации Павел Денисович пришел готовым на многое, в силах тяжких… И с наследником.
Нет, силового захвата власти не случилось. Природная харизма, лидерские таланты, умение доверять профессионалам и чуять подвох – в лихие девяностые все это подняло Пашку Короткова над рядами бритых затылков и малиновых пиджаков, быстро превращавшихся в могильные кресты или картонные папки «Дело №». После Катастрофы, на глубине шестидесяти пяти метров под землей, в толпе потерявшихся, опустошенных людей, запертых с одной стороны Размывом, с другой – Завалом, а с третьей – гермой эскалаторной шахты, эти же качества сделали Павла Денисовича Павлом Первым. Лесным Царем.